Потом они договорились, что Кокшин пойдет в штаб полка выяснять нашу участь. Мишка же может оставаться в кабинете, клеить инструкции. Мишка сказал, что ему скучно в одиночестве, Кок-шин разрешил позвать меня.
— Мишка, — похвалился я, — в твое отсутствие я сочинил песню.
Мной недоволен кто-то,
В камере я, на «губе»…
И в записном блокноте
Песню слагаю тебе.
Верю, ты любишь, родная…
Кокшин вернулся к обеду. Он сказал, что командир полка дал нам по десять суток строгого ареста. Теперь, когда записки были налицо, порядок требовал, чтобы мы ушли в камеры.
Уголь
Лясничать я не умею. И еще петь не умею, И в шахматы играть тоже… Два последних недостатка кажутся мне безобидными, как детские игрушки, потому что я встречал многих людей, которые честно заявляли, что не умеют петь, не умеют играть в шахматы. С первым же дело обстоит сложнее. Каждый человек, порою не признаваясь лично, где-то в глубине души считает себя большим умницей. И, сложив морщинки над переносицей, любит произносить истины, когда-то познанные светлыми головами, но успевшие обветшать, как шинель к третьему году носки.
— Да… Жизнь — это дорога.
Нет. Каждый понимает, что нельзя приписывать себе открытие Америки. Что теорию относительности подарил миру Эйнштейн. Первый двигатель изобрел Уатт… А «Войну и мир» создал Лев Толстой. Великий писатель!
Но…
Жизнь действительно дорога. И какая разница, кто первый это сказал. В жизни есть спуски и подъемы. Повороты тоже есть. Главное, не клевать носом за рулем. Опасно!
Службу я начал, можно сказать, в дремотном состоянии. Гауптвахта разбудила меня. Спасительный поворот?.. К сожалению, я никак не вспомню, где и когда был этот поворот. Потому что не было крутого поворота — на сто восемьдесят градусов. Я покамест в книгах читал захватывающие истории, в которых люди попадали в такие обстоятельства, что перековывались за двадцать четыре часа и даже раньше…
У меня все было буднично, незаметно. Как, допустим, болел человек, а потом выздоравливать начал нормально, без всякого чуда. Разгрузку платформ с антрацитом чудом не назовешь.
Когда нас выпустили с гауптвахты, полк снова был на учениях. Он снялся по тревоге накануне утром. И мы с Мишкой Истру даже струхнули, что нас могут освободить досрочно и отправить с ротой. Однако нас не освободили. Возможно, забыли. А может, специально в воспитательных целях заставили отсидеть срок до конца.
Солнце, розовое, кругленькое, маленькое, висело как раз над крышей штаба, куда мы направлялись, чтобы сдать записки об аресте. Мороз жалился. Шинели наши цвели белой изморозью. Мы шли мимо дома, в котором встретили Новый год и стяжали десять суток гауптвахты. Мороз хозяйничал над окнами. Они были лохматыми, как белые медведи. И чтобы видеть сквозь них, нужно продышать маленькое темное отверстие. Но никакого отверстия, похожего на точку, в окнах не было. Значит, нас не видели.
Навстречу шла прачка.
— Ты когда отдашь мне два рубля? — спросил Мишка.
— Какие? — удивилась прачка.
— Бумажные…
— Усохну! — засмеялась прачка и пошла дальше.
Всего в гарнизоне было четыре прачки. Женщины не первой свежести. С белыми, словно выстиранными лицами. Они жили над баней, в чердачных комнатах, прозванных голубятней.
К прачкам ходили солдаты. Это называлось «летать на голубятню». Я не летал… Мишка пробовал. Ничего не получилось. Дал взаймы два рубля. Посидел на стуле, послушал разболтанный магнитофон. И ушел не солоно хлебавши.
…Майор положил записки об аресте в папку, откинувшись на спинку стула, сказал:
— Это вы те самые… что на Новый год ублажать приходилось?
— Так точно, — доложил Мишка.
— Хорошо, — протянул майор. — Хорошо… Возвращайтесь в казарму. В распоряжение дежурного по роте. С ужина спать. По гарнизону не болтаться. Тем более что девушки ваши полыхнулись в Ленинград. Это я вам точно говорю.
Девушки наши. Я покраснел от этих слов. И долго повторял их про себя. И уснуть не мог…
Ночью кто-то появился в казарме. Долго ощупывал стену, ища выключатель. Не нашел… В темноте ощупью пошел вдоль пустых коек. В левом ряду ни внизу, ни вверху никто не спал. Тогда он развернулся у окна. Сразу же оказался возле меня. Я сжался, точно ожидая удара.
— Кто вы? — шепотом спросил я.
— Дежурный по части, — так же шепотом ответил он.
Это был другой дежурный по части, моложавый капитан, не тот, которому мы сдали записки об аресте. «Сменился, значит», — успел подумать я.
Дежурный коснулся рукой моего плеча:
— Подъем! Работа есть…
Почему-то стало не по себе. Меня еще никогда не будили среди ночи и шепотом не говорили о работе. Мои глаза давно привыкли к темноте, и большое, перечерченное рамой окно казалось мне даже светлым. Но все равно я долго не мог попасть ногами в штаны. Замерз. И зубы стучали. Громко, громко. Словно солдаты, бегущие по лестнице.
Дежурный капитан подошел к другой койке. Склонился над солдатом и сказал то же самое, что и мне. Солдат не шевельнулся, только произнес магическое, как заклинание, слово:
— Наряд!
Капитан понимающе кивнул и направился к другой койке. Но теперь уже все солдаты (без меня их было шестеро) говорили:
— Наряд!
— Наряд!
И даже Мишка Истру, ничтоже сумняшеся, буркнул:
— Наряд.
Капитан, озадаченный таким оборотом, вышел из казармы, оставив дверь в коридор открытой. Раздраженно потребовал:
— Дневальный, укажите постели, на которых отдыхает наряд.
Через минуту несусветно обескураженный Мишка и еще двое солдат с позором были подняты и водворены в строй.
Дежурный ткнул в меня пальцем.
— Рядовой Игнатов, — сказал я.
— Вы старший группы, — объявил капитан, записывая мою фамилию. — Возьмете трех человек в музвзводе. Одного у минометчиков. Писаря из третьей роты… И в 3.00 приведете группу в автопарк. Там я поставлю задачу. Выполняйте.
Писарь из третьей роты, бледный, худой очкарик, пришел сам. Он прислонился к панели у питьевого бачка. И болезненно морщился.
К минометчикам сбегал Мишка.
Домик музвзвода невдалеке от клуба. Дорога же в автопарк — в другую сторону. Я позвонил музыкантам и попросил прийти побыстрее. Они что-то промычали нечленораздельное. Ждали их минут пятнадцать. Нет. Звоню опять. Не отвечают. Трубку не берут.
Пришлось бежать к ним. Бегу. А потом думаю, зачем бегу. Разве нельзя шагом? Ноги у меня не казенные. Служить еще, как медному котелку. Тише едешь, дальше будешь.
Пошел шагом. И не заметил, как опять на бег переключился. Дорога — словно туннель в снегу. Сугробы высокие. Деревья близко к дороге подступили. Ветками над головой смыкаются. Сказка! Двадцать лет на юге прожил. Зимы всерьез не видел. Понаслышке знал, что снег скрипит. И вот за два месяца в который раз убеждаюсь, что он действительно скрипит. Умеет.
Дверь в музвзвод заперта. Живут люди! Барабаню кулаком что есть силы. Открывает заспанный солдат, в шинели, на плечи накинутой. Двое других на койках лежат в обмундировании, без сапог.
— Салаги! — остервенело кричу я. — Выходи строиться!
И оттого, что я крикнул именно так, громко, властно и зло, они вскакивают и не замечают, что я тоже рядовой и тоже салага. Не давая им опомниться, строю музыкантов в колонну по одному. Приказываю:
— Кругом! Бегом!
Расстояние от музвзвода до нашей роты мы покрыли исключительно быстро. Может, даже мировой рекорд поставили. Жаль, засекать было некому.
Теперь нас стало девять человек. Три музыканта, Мишка, я, писарь из третьей роты, минометчик и те два солдата, которые спали в нашей казарме. Я видел их в первый раз.
— Фамилия? — деловито спросил я.
— Рядовой Болотов, — сказал один.
— Рядовой Долотов, — сказал другой.
Созвучие фамилий настораживало. Не смеются ли они? Потребовал служебные книжки. Солдаты, не возражая, расстегнули карманы гимнастерок. Все в порядке. Болотов. Долотов.
— Откуда? — спросил я.
— Из округа… — вступил в разговор Долотов. — В вашей роте оказались случайно. Нас спать сюда определили. Может, вы нас отпустите?
— Нет, — твердо сказал я.
— Мы в порядке обмена опытом, — сказал Болотов. — Мы художники. Приехали посмотреть, как у вас солдатская чайная оформлена.
— Солдатская чайная закрывается в двадцать два часа, — пояснил я. И отвернулся. Мне не раз давали таким способом понять, что разговор исчерпан.
Капитан ждал нас на КТП.
— Вы опоздали на девять минут, — сказал он.
Я пустился в объяснения. Он махнул рукой:
— Отставить. На станцию прибыл состав с углем. Для нашей части. Задача: разгрузить платформу не позже чем до восьми утра. Помощи не ждите. Учения закончатся завтра к обеду. Поедете на этой машине…
Капитан говорил отрывисто. И чуточку сурово. А может, это просто казалось в такую ночь, на морозе.
— В машину! — скомандовал я.
Кряхтя, забрасывали ноги. Полами шинели обметали примерзший к бортам снег.
Минометчик замешкался. Не помню его фамилии. Взял он меня за рукав. Жалобливо пролепетал:
— Товарищ сержант…
— Я не сержант.
— Ну все равно… У меня стул не крепкий.
— При чем здесь стул? — удивился я.
— В санчасти я лежал… Честное слово, вчера вечером выписался. И зря… Стул у меня еще не крепкий.
Теперь я сообразил, о чем он ведет речь.
— Понос?
— Он самый, — радостно кивнул минометчик.
— Ладно. Полезай в кузов, там разберемся. А вообще… Крепкий чай с сухариками рекомендуют…
— И рисовый отвар, — добавил минометчик.
— Точно.
Минометчик чувствовал, что разгружать уголь придется несомненно. И больше не приставал.
Дневальный по КТП распахнул ворота автопарка…
Полчаса спустя мы были на станции.
Припорошенный снегом уголь лежал на платформах с низкими бортами. Через каждые две платформы торчали тощие столбики, на которых светили электрические лампочки. По одной лампочке на столбе. И по колпачку с выщербленной эмалью над лампочкой. Легкий ветер, почти неощутимый на земле, чуть раскачивал фонари. И этого было достаточно, чтобы уголь сверкал своими черными гранями, ярко и переливчато. Завернутый в пушистые клубы пара, полз маневровый паровоз. Огонек на дальних путях воспринимался как точка. Точка, за которой ночь и больше ничего нет.