— Как лежите?! Правая нога должна составлять прямую линию с автоматом. А у вас крючок! Сколько раз показывал… Много знаете, да мало понимаете… — это сержант Лебедь учит уму-разуму Мишку Истру.
Мишка поспешно стреляет. Мишень прыгает на мушке, как мячик. Но едва сержант Лебедь успевает подойти ко мне, Мишка уже докладывает:
— Рядовой Истру стрельбу окончил!
Я не очень боюсь сержанта Лебедя. Хотя после нашего возвращения с гауптвахты он смотрит на меня косо. По стрельбе я имею второй разряд. Об этом не говорил никому. Даже Истру. Если первую пулю не сорвал, за результат можно не волноваться. То-то будет удивления!
Из-за сопки, поросшей могучими соснами, показался «газик» командира полка.
Стрельбище приходит в движение.
Командир полка полковник Донской едва успевает открыть дверку машины, как дежурный по стрельбищу с красной повязкой на рукаве громовым голосом докладывает:
— Товарищ полковник, первая рота занимается отстрелом первого упражнения. Дежурный по стрельбищу…
— Вольно! — прерывает Донской и, не глядя на дежурного, проходит вперед.
— Как стреляют?
Дежурный по стрельбищу поспешно докладывает:
— Лучший результат дня 24 очка, товарищ полковник.
— Плохо… Объявите: выбившему тридцать очков предоставляю десять суток отпуска на родину, без дороги.
Это стимул. Великое дело!
А мы уже отстрелялись. Мы бежим к мишеням цепочкой по вытоптанной в снегу дорожке. Впереди меня длинный Истру, позади я слышу тяжелое дыхание Асирьяна.
— Нет, солдатом нужно родиться, — вздыхает Истру, разглядывая мишень. — Черт подери, куда девались пробоины?
Пробоины сидят в правом углу мишени, где типографским способом зеленой краской написано: «Мишень учебная № 5-а».
— Я, кажется, закрывал не тот глаз, — сознается Мишка.
— Это от волнения, — говорю я. — Бывает…
Истру так расстроен своей неудачей, что даже не заглянул в мою мишень.
Подходит взводный. Я докладываю самым уставным образом:
— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Игнатов выбил тридцать очков.
На лице лейтенанта Березкина радость, словно он выиграл по облигации.
— Вам разрешат отпуск, — говорит он. — Вы слышали обещание командира полка?
— Нет. Не слышал…
К нам идут, рассматривая мишени, командир полка, дежурный по стрельбищу и наш командир роты майор Гринько.
— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Истру выбил…
Но лейтенант не слушает Мишку. Он смотрит на мишень Асирьяна, глаза его расширяются от ужаса. Мы поворачиваем головы и чуть не валимся с ног.
Асирьян сидит на корточках перед мишенью и гвоздем проковыривает в ней пробоины: три десятки.
— Асирьян, что вы делаете? — шепотом кричит лейтенант.
Я представляю, как он волнуется. Кричит шепотом потому, что командир полка уже подходит к моей мишени. Если он услышит о проступке Асирьяна… Позор взводу! ЧП на весь полк.
— Мне нужно в отпуск. У меня жена в декрете, — говорит Асирьян. Он еще плохо говорит по-русски, когда волнуется. — Я не виноват, что пуля бежит куда-то в сторону.
Подходит полковник Донской. Я докладываю, что выбил тридцать очков.
— Первый отпускник есть… — говорит полковник. — Как фамилия? Игнатов… Постой! Это не ты на гауптвахте сидел?
— Так точно!
— Хуже… Но за тридцать очков все равно спасибо!
Истру поднимает руку к головному убору и открывает рот, чтобы доложить… Но командир полка видит его результаты. И, не останавливаясь, направляется к мишени Асирьяна. Хитрый Асирьян стал так, что совсем заслонил свою мишень.
— Ты чего прячешь? — спрашивает Суру командир полка.
— Он не выбил ни одного очка, — поспешно докладывает лейтенант Березкин.
Но, может, с перепугу, а может, по каким другим соображениям Асирьян делает шаг в сторону. И глазам изумленного командира полка предстает мишень, пораженная тремя десятками.
— Тридцать?! — говорит командир полка и вопросительно смотрит на Березкина.
Лейтенант краснеет, как напроказивший школьник, — молодой он парень, года на три старше нас, — и, заикаясь, объясняет:
— Товарищ полковник… это же… неотмеченные пробоины…
— Чьи? — нетерпеливо перебивает Донской.
— Остались после пристрела оружия, товарищ полковник.
Полковник говорит дежурному по стрельбищу, что не видит порядка, и отправляется смотреть другие мишени. Там более результативные стрелки.
Лейтенант Березкин приказывает нашему командиру отделения:
— Сержант Лебедь, Истру и Асирьяна тренировать дополнительно… Да так, чтобы мишень пять-а им по ночам снилась.
— По ночам мне снятся только женщины, — докладывает Истру.
Это была истинная правда. Они одолевали его, как черти грешника.
Как я перевоспитывал Истру и Асирьяна
Людей ценят по их делам — это была одна из истин, которые мне заботливо вдолбили в школе. Клянусь, она стоила немного до тех пор, пока я не столкнулся с ней на практике.
Утром — по дороге на стрельбище — самый захудалый солдат роты, тот же Васька Куранов, который ночами мочился и ждал медицинскую комиссию, даже он был в большем почете, чем я или Мишка Истру. Мы единственные из коллектива, отсидевшие на гауптвахте по десять суток, что, естественно, не принесло нам ни славы, ни чести. И даже наши доброжелатели смотрели на нас как на людей по меньшей мере легкомысленных. Обуза для роты.
Могла ли самая смелая фантазия предполагать, что в 12.00 на стрельбище выйдет боевой листок, где большими красными буквами будет написано: «Привет сержанту Лебедю и рядовому Игнатову, выбившим по 30 очков из 30 возможных».
Нет, не могла.
А боевой листок ходил по рукам. Я сам видел это. И хотя вчера я, может, усмехнулся бы и небрежно бросил: «Подумаешь, великое дело!» — сегодня мне было все-таки приятно видеть свою фамилию в боевом листке рядом с фамилией сержанта.
Мишка Истру, которому в общем-то нужно было скорее печалиться, чем радоваться, пожал мне руку и улыбнулся во весь рот. Мой успех он воспринимал как и свою личную заслугу.
По возвращении в казарму, когда все мыли руки (скоро построение в столовую), вышедший из канцелярии писарь Парамонов сообщил, что сержант Лебедь едет в отпуск.
Теперь все с нескрываемым сожалением смотрели в мою сторону, вероятно мысленно говоря: «То-то, брат, упустил удачу. Дорого обошлась тебе новогодняя встреча!»
И, признаться, у меня аппетит пропал. И борщ был отменный. И картошка с мясом. И в столовой вкусно пахло жареными пончиками, их готовили на ужин. А я неохотно ковырял ложкой в тарелке. И все думал: «Осел я! Осел!»
Боевой листок прикололи к стене напротив тумбочки дневального. Ребята нет-нет да останавливались и читали, замечая в мой адрес:
— Повезло.
— Чистая случайность!
…После обеда, в три часа, меня вызвали в канцелярию роты. Майор Гринько стоял около урны и чинил толстый сине-красный карандаш «Тактика». Лейтенант Березкин сидел, положив руку на подоконник.
— Я доложил.
Майор Гринько, бросив на меня изучающий взгляд, подошел к столу, отодвинул стул и, опускаясь, начал:
— Сегодня на стрельбище вы проявили себя молодцом, Игнатов. Не уронили чести роты. Сами понимаете, мы не можем предоставить вам отпуск. Но командир полка распорядился снять с вас ранее наложенное взыскание… Мы здесь подумали и решили… Завтра сержант Лебедь отбывает в отпуск, а вы… Мы назначим вас временно командиром второго отделения. Понятно?
— Так точно, товарищ майор! — выпалил я.
Хотя, если сказать честно, мне было далеко не все понятно. Командир отделения? Никогда не задумывался над тем, что представляет из себя эта должность. Для меня сержант Лебедь — человек, наделенный властью, о чем весомо свидетельствуют лычки на его погонах. Мне казалось, что именно в лычках заключена сила сержантского авторитета. Как же я, рядовой курсант, буду командовать отделением? Станут ли меня слушать?
Эти и другие мысли плясали в моей голове, когда я вышел из канцелярии. Я решил пока никому не говорить о своем назначении. Официально меня должны были представить на вечерней поверке.
Я пошел в ленинскую комнату. Сел за стол, поближе к стене. И стал прикидывать, с чего же я начну. Какие подводные камни встретятся на моем пути. Подача команд. Голос у меня громкий — на этот счет можно не волноваться. Строевой подготовкой я овладел сравнительно неплохо, а если поднатужиться, то получится вполне прилично. Ни физо… Я вздохнул и почесал затылок.
Из старенького, похожего на шляпу репродуктора неслась героическая музыка. За передним столом Васька Куранов писал письмо. Больше в комнате людей не было. Уже стемнело. Васька поднялся и включил свет. Я посидел еще немного. И хотел уходить, когда в комнату вошел сержант Лебедь.
— Я не могу заступать в наряд, — обратился к нему Васька. — Мне утром к доктору надо.
— Доложите старшине, — ответил Лебедь и подошел ко мне. — Вы в курсе дела?
Я пожал плечами. У сержанта был большой хрящеватый нос и брови, как крылья. Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее коричневую тетрадь и положил передо мной.
— Вот мои конспекты, — сказал он. — По строевой, огневой, физической. Готовьтесь к каждому занятию. И все будет хорошо. Рано или поздно вам все равно придется командовать отделением. Привыкайте. Один совет… Не давайте поблажек своим друзьям. Иначе намаетесь. Это я вам от всей души говорю…
На поверке в усталой тишине майор Гринько объявил о моем назначении командиром второго отделения.
— Кто нам запретит шикарно жить? — прошептал Мишка Истру, пританцовывая от восторга.
Танцуй, Мишка! Танцуй! Я и сам не знаю, что из всего этого получится. И майор Гринько не знает, и лейтенант Березкин. Эксперимент! Знаешь такое слово? Они думают, что я не подведу. Но и мне думать приходится… Знаешь, что я открыл? Люди взрослеют незаметно и по инерции еще долго полагают, что они дети. Заблуждение, чреватое двумя последствиями. Первое — дети оптимисты (у них все впереди). Второе — ошибки детям прощаются (повзрослеет — поумнеет). Но детские ошибки взрослым ни-ни-ни… Открытия не хитрые. Раньше я ленился шевелить мозгами, а теперь вот пришлось разобрать по косточкам первые пять месяцев службы. И что я понял? Мы же по привычке принимали командиров за школьных учителей. А между ними разницы больше, чем между будильником и мотоциклом. Командир — это все. Отец, мать, Конституция, члены правительства. Приказ должен быть выполнен точно и в срок. Никаких обсуждений, никакой демагогии.