А учитель? С ним можно поспорить, высказать собственное мнение…
Командир же отвечает за твою жизнь и смерть. Это только со стороны все просто кажется.
…Четыре сигареты и получасовое одиночество в курительной комнате обнадежили меня. Я взвесил все. И душа Мишки Истру показалась мне не более загадочной, чем устройство противогаза. Помня, что сила примера действует на человечество вдохновляюще, я решил перевоспитать Мишку Истру, надеясь, что личный состав отделения с уставным энтузиазмом последует его примеру.
Впервые за полгода я долго не мог уснуть. Впервые за полгода я видел сон. К сожалению, позабыл его… Лишь помню: школьный коридор, и я зычно подаю команду:
— В одну шеренгу становись!
Утром меня, как и остальных командиров отделений, разбудили на пятнадцать минут раньше. Оказывается, если тебя будят просто так, по-человечески, пнув легонько в плечо, — это гораздо легче переносится, нежели истошный крик дневального:
— Подъем!
Каждый дневальный кричит «Подъем!», непременно вкладывая в это слово вековую ненависть голодного к сытому. Еще бы, мы спали ночь, а он стоял.
Умытый, одетый, я придирчиво смотрел, как поднимается мое отделение. Цирк!
Суру пришлось дернуть за ногу, совсем как это делал сержант Лебедь. Еще с минуту он смотрел бессмысленными глазами, досыпал, а потом, кряхтя, словно у него было трое правнуков, опустил на пол ноги.
Мишка наматывал портянки. Он всегда успевал на подъемах. У него было хорошее правило — не портить настроение командирам по утрам.
На зарядку мы не пошли. Старшина Радионов послал наше отделение расчищать снег перед казармой.
Расчищать — не то слово. Площадку, размером пятьдесят метров на тридцать, нужно было освободить от снега и посыпать песком.
В казарме отделение было в полном составе, но, когда принялись за работу, вдруг оказалось, что Истру и Асирьян отсутствуют.
Ребята недовольно ворчали. Дескать, дружки. Теперь посачкуют.
Было еще темно. Глядя на яркие окна казармы, я решал: пойти ли мне на поиски Истру и Асирьяна или остаться с отделением. Умники могли спрятаться где угодно. Их и за четверть часа не найдешь. Лучше остаться. Я отстегнул саперную лопатку и спрыгнул в яму. Здесь мы всегда копали песок, а потом накрывали яму досками, чтобы ее не занесло снегом.
…Работали на совесть. И уложились в срок… Вернувшись в казарму, я послал ребят умываться.
А сам пришел в комнату взвода, посмотрел за вешалку. Там на сдвоенной скамейке, укрывшись шинелями, досыпали Истру и Сура. Я негромко сказал:
— Подъем.
Истру быстро открыл глаза и облегченно пробормотал:
— Это ты…
Зевнул, как бегемот.
— Вставай, Сура, — сказал он. — Нужно заправлять койки. Скоро завтрак…
Я не знал, что могу так злиться… Меня подмывало двинуть Мишке в ухо, препроводив жест двумя-тремя непечатными словами. Но вешалка стояла близко к стене. И для размаха совсем не оставалось места.
Решил подождать и встретить его прямым справа, когда он встанет на ноги. Но он долго перематывал портянку… За это время я остыл. Вспомнил, что командир, что у меня куча дел и обязанностей… Я оправил гимнастерку, затянув ремень до теоретических пределов.
На утреннем осмотре я копировал сержанта Лебедя. Конечно, это глупо — копировать кого-либо. Нужно быть самим собой. Это так просто. И так трудно. Только очень мудрые и уверенные в себе люди обретают ту легкость и естественность, которая позволяет им всегда быть самим собой. Большинство же из нас находится под чьим-то влиянием, кому-то подражает… Вероятно, в этом нет ничего предосудительного, потому что в большинстве случаев люди подражают хорошему, а не плохому.
Сержант Лебедь никогда не повышал голоса. Он спокойно проходил вдоль строя, и его взгляд, зоркий и цепкий, как у ястреба, замечал все. У меня не было такого опыта, но тем не менее я понял, что отделение к утреннему осмотру подготовлено так же старательно, как и при сержанте.
Я сомкнул ряды. Подал команду «смирно». И приказал Истру и Асирьяну выйти из строя. Отделение не нарушило поданной команды. По глазам ребят я почувствовал — они ждут от меня справедливости. Это важно и нужно.
Асирьян и Мишка стояли перед строем. Сура хмурился. Истру же, наоборот, смотрел на меня с надеждой, как старуха на икону.
Секунда летела за секундой… Но всем своим существом я вдруг обнаружил, что мне трудно вынести решение, что слишком многое связывает меня с Истру, что я совсем, совсем не гожусь для должности командира… Может, лучше стать в строй. Сказать: извините, не создан…
Я взглянул на свое отделение. И будто током меня пронзила мысль: я не могу обидеть Истру и Суру тем, что объявлю им мнение этих ребят. Твердых и честных ребят. Я не имею права не сделать этого… Но как трудно.
Ноль один… Ноль два… Ноль три…
Я сказал, словно прыгнул в воду:
— За уклонение от работ курсантам Асирьяну и Истру объявляю по одному наряду вне очереди.
— Есть! — упавшим голосом ответил Истру. Сура молчал.
— Курсант Асирьян, вам понятно? — спросил я.
— Нет, — простодушно сказал Асирьян. Я всегда подозревал, что этот орешек крепче, чем Истру. Кто-то прыснул.
— За уклонение от работы по очистке территории и недисциплинированность курсанту Асирьяну объявляю два наряда вне очереди.
— Есть! — бодро ответил Сура.
Они вернулись в строй, чеканя шаг с картинной торжественностью…
Я распустил отделение. Кто-то из другого взвода иронически спросил:
— Что, Сура? Захотелось поработать на уборке отхожих мест?
— Ничего, — сказал Асирьян. — Перезимуем.
Истру, глядя в сторону, прошел мимо меня. Минуту спустя я слышал, как он говорил в ленинской комнате:
— Во! Дали хлопчику спички, а он и хату спалил.
Сержанты группой стояли возле комнаты быта. Они перебрасывались шутками. А я? Я был один среди шумной казармы. Один, словно в чужом городе. У меня еще не было друзей среди сержантов. И казалось, что среди курсантов их тоже нет.
Кто-то положил мне руку на плечо. Старшина Радионов. Он спросил:
— Ну как, Игнатов, тянешь?
— Потихоньку, — ответил я.
— Ничего, — сказал он. — Тише едешь, дальше будешь.
Весь день Истру не смотрел на меня. Показывал характер. Но я был уверен, что он поймет меня правильно. Поймет, если он не свинья.
После самоподготовки, направляя Истру и Асирьяна на штурм лестницы, я вручил им два крашеных ведра и ворох тряпок. Выбрав тряпку, Истру засучил рукава, почесал затылок и, как-то виновато разведя руками, пробормотал:
— Ты поступил в общем правильно. Законно.
— Пойдем покурим, — сказал я.
В курилке нас нашел Асирьян.
— Как мыть? — спросил он. — Снизу вверх…
— Сверху вниз.
— И то легче… Сразу видно, начальство со средним образованием.
Подъем разгибом
Как ни странно, но хлопотливые обязанности командира отделения пришлись мне по душе. Виновником этому оказалось время. Оно словно прибавило шаг. И если раньше дни тянулись мучительно долго, бесконечно, то теперь они стали короткими, как солдатские прически.
Однажды в часы самоподготовки лейтенант Березкин привел командиров отделений в спортзал и сказал, что завтра на занятиях мы будем отрабатывать на турнике «подъем разгибом». Я вспомнил Ленинград, пехотное училище… И уныло вздохнул. Лейтенант показал упражнение, потом его повторили сержанты. У меня же не получилось ничего.
— К экзаменам научитесь, — успокоил меня лейтенант Березкин. — До свадьбы заживет.
Кто знает, когда она будет, свадьба!
А занятия завтра…
После отбоя я ушел из казармы. Спортзал находился через дорогу — в том же корпусе, где штаб батальона. В спортзале и холодно и ветрено. Дверь плотно не прикрывалась. Мешал лед. Он намерзал у порога. И дневальные каждое утро скалывали его. Однако к вечеру он вновь ложился под дверью, словно приблудная собака.
Темный от старости турник, вделанный прямо в цементный пол, стоял посреди зала. У потолка, словно два бублика, висели кольца. В углу пригорюнился дерматиновый козел. Пыльный, тяжелый мат — твердый, будто набитый камнями, заплаткой маячил у турника. Я подтянул мат ближе. Вытер о гимнастерку руки и, подпрыгнув, вцепился в перекладину. Она была скользкой и холодной, как лягушка. Я разжал пальцы. Потом постоял немного, подняв глаза к потолку. Вспомнил все, что объяснял лейтенант Березкин. Подъем разгибом… Вис, взмах… Тело не слушается, имеет свое мнение. И я болтаюсь, как сосиска.
Вис, взмах…
Вис, взмах…
Что это? Словно чьи-то руки подталкивают меня, и я взлетаю над перекладиной. Крепко держусь на упоре. Смотрю вниз. Там улыбается полковник Донской.
— Вот так, Игнатов, — говорит он.
Я спрыгнул на мат. Поздоровался.
— Тебе стыдно быть с турником не в ладах, — говорит полковник. — У тебя золотые глаза. Мы решили… На окружные соревнования стрелков поедешь. За команду дивизии. В Ленинград.
Он снял шинель, подошел к турнику. У полковника крепкие руки и гибкое тело. Вздрогнул турник, загудел. Лихо у полковника получается! Спрыгнул он на мат.
— Последний раз ваш батальон в этом зале зимует. Весной новый заложим… Ну, что стоишь?
Пробуй. Ноги прямее. Мах сильней. Сильней! Прессом работай, прессом… Вверх! Ничего… Еще разок… Это, Игнатов, нужное дело… Я в армию пришел — тоже перекладины и козла боялся… Еще раз… Ноги! Молодцом. Четверку поставить можно.
Я дышал часто. И чувствовал, что у меня горят щеки. Полковник Донской надел шинель. Открыл портсигар. Спросил:
— Куришь?
— Так точно, товарищ полковник!
— Ну и зря…
— А вы? Вы тоже курите…
— Я… Спроси, когда я стал курить. После войны. У меня на то причина была.
Мы закурили от его зажигалки. Я спросил:
— А соревнования стрелков, товарищ полковник… Когда они?
— В Ленинград хочешь?
— Хочу.
— Очень?
— Да. Очень…
— Тогда не надо… Это тебе только кажется, что ты очень взрослый… От ошибок никто ни в каком возрасте не застрахован.