Мы вышли из спортзала. Качались сосны. Ветер подвывал на разные голоса, гнал поземку. «Газик» командира полка стоял у нашей казармы.
— Спокойной ночи, Игнатов, — сказал Донской, открыв дверку.
— Будете писать… Передайте привет Лиле, — неожиданно осмелев, крикнул я.
Я же знал, что Лиля уже около месяца гостит в Ленинграде.
Но он ничего не ответил. Порыв ветра хлестнул мне в лицо. И возможно, мне лишь показалось, что я крикнул громко. Возможно, полковник Донской ничего не слышал.
Машина с оружием
Я сидел между ящиками, прижавшись спиной к кабине, зеленой и круглой, словно арбуз. Сура примостился выше меня на крышке ящика, нахохлившись и чуть поеживаясь, потому что температура была нулевая и ветер продувал кузов и наши ватные куртки и гнал над осинами тягучие облака. Дорога то выгибалась за бортом, то ныряла под колеса. И тогда я не видел вторую машину, которая ехала следом за нами. И тем более не видел Мишку Истру. Его тоже прикрывала кабинка; но странное дело, она не казалась мне похожей на арбуз, скорее напоминала простую солдатскую каску.
Покачивало. Глаза смыкались сами собой. И если бы хоть чуточку припекало солнце, мы, конечно, здорово бы вздремнули. Но солнце не хотело дружить с нами, и с деревьями, и с этой занудливой дорогой. И мне ничего не оставалось делать, как смежить ресницы и думать про обед, потому что это согревало.
Нас подняли рано. Еще на вечерней поверке старшина Радионов предупредил, что на весь следующий день рядовые Игнатов, Истру и Асирьян поступают в распоряжение заведующего складом оружия. Мы знали этот склад. Он находился в километре от городка, между озером и дорогой, обнесенный двумя рядами колючей проволоки. Это был пост под номером девятым. И я, и Мишка, и Сура уже стояли на этом посту. С Сурой тогда произошел забавный случай, который в нашей роте еще долго вспоминали с улыбкой.
Дело было зимой. Ночью. Завернувшись в тулуп, Сура ходил по территории поста. На этот раз организм изменил любимой привычке, спать не хотелось.
Сура проникся ответственностью и на всякий случай снял автомат с предохранителя. Он шел вдоль стены склада, повернул за угол и увидел человека с протянутой рукой. Сура крикнул:
— Стой!
Казалось, еще секунда, и незнакомец вцепится ему в горло, тогда Асирьян нажал спусковой крючок… Засвистели пули. Сура выпустил много пуль, а незнакомец стоял и не падал.
Когда же ослепленные выстрелами глаза привыкли к темноте, Сура увидел… И похолодел от ужаса. То, что он принял за голову человека, было пожарным ведром. Вытянутой рукой оказался простой багор.
Мишка Истру, стоявший на посту у овощехранилища, услышал выстрелы. Пули прожужжали совсем рядом и впились в бруствер. Мишка решил, что на его пост напали диверсанты, а потому залег и выстрелил в темноту.
Выстрелы Истру окончательно запутали Суру. Он поспешил к сигнализации и дал сигнал: «Нападение на пост!»
Начальник караула лейтенант Березкин крикнул:
— Караул, в ружье!
Позвонил дежурному по части. Дежурный поднял по тревоге комендантский взвод.
Никто из командиров не ругал Суру. Все понимали: первый раз человек перестарался. На разборе караульной службы майор Гринько отметил происшествие на посту Асирьяна как нежелательное, указал на ошибки… Мы считали, что Асирьян отделался легко. Но он сам тяжело переживал этот случай. Все вздыхал и виновато улыбался.
— Не горюй… И на старуху бывает проруха, — успокаивал Асирьяна Мишка Истру.
…А сегодня. Дневальный разбудил нас в половине пятого. В полуосвещенном умывальнике, где пахло туалетным мылом и гуталином, мы поплескали себе в лица студеной воды. И пошли в столовую.
Сура пытался что-то петь про Армению. Но Мишка урезонил его — голос у Асирьяна был такой резкий и пронзительный, что в других подразделениях пение могли принять за сигнал тревоги. И тогда все мы нажили бы целую кучу неприятностей.
Входная дверь была заперта изнутри. И мы долго и безуспешно лупцевали ее кулаками. В конце концов решили проникнуть в столовую через кухню.
Над плитой парили котлы. Грязный, невыспавшийся солдат клевал носом возле печной заслонки. Иногда он вздрагивал, тупо, словно не понимая, в чем дело, для чего он здесь, смотрел в огонь, затем хватал пахучие сосновые поленья и ожесточенно пихал их в печь. Искры вертелись и падали на железный противень, что был прибит к полу, но долго не гасли, а чадили сизым дымком.
Повар поставил чуть ли не полный бачок каши. И мы брали ее черпаком и клали себе в миски, кто сколько хотел. Мы завтракали на кухне за тем столом, где дежурный по части снимает пробу.
— Моя дорогая и любимая мамочка, — вздохнул Мишка Истру. — Она кормила меня такими вкусными завтраками, но я никогда, неблагодарный, не говорил ей спасибо.
Мы еще пили чай, когда пришел пожилой старшина, которого я никогда раньше не видел. Он сказал, что мы поедем получать автоматы.
Возле столовой нас ожидали две открытые грузовые машины. Мишка Истру сел в кабинку второй машины. Асирьян и я оказались в кузове первой, в ней же рядом с шофером ехал и старшина.
Часов в десять утра мы уже получили автоматы, которые лежали в деревянных промасленных ящиках. Старшина, орудуя пломбиром, заприметил ящики, украсив каждый маленькой свинцовой медалью, висящей на сером шпагате.
Вскоре двинулись в обратный путь. На этот раз пожилой старшина приказал Мишке сидеть в кузове, ибо считал, что оставлять ящики без присмотра нельзя.
Вторая машина шла метров на пятьдесят позади нас, но ее не всегда было видно, потому что дорога через лес пролегла извилистая и узкая.
Я не могу вспомнить тот момент, когда окончательно потерял из виду машину, на которой ехал Мишка Истру.
Если бы я знал, что вижу эту машину в последний раз, то, конечно, был бы более внимательным. Но никаких предчувствий у меня не было. И я без всякого интереса смотрел на грязную машину, мелькавшую за нашим задним бортом. Может, и пожилой старшина поступил неосмотрительно, сев в первую машину, хотя у него было серьезное объяснение — шоферы молодые, не знают здешних дорог.
Так или иначе, но мы приехали на склад и даже стали выгружать ящики, а второй машины все не было. Пожилой старшина забеспокоился тогда, когда мы втащили на склад последний ящик с автоматами. Пломбы, конечно, все были целыми, поэтому у старшины не было надобности пересчитывать оружие. Он вышел из склада и озабоченно посмотрел на дорогу. Снег был пористым и грязным. И небо висело ему под стать. Никакая машина по дороге не ехала.
Обеденное время кончилось. Мы знали, что на нас оставлен расход. Но очень хотелось есть, поскольку мы завтракали рано. И я сказал:
— Разрешите идти на обед, товарищ старшина?
Он не ответил, а спросил, не обращаясь к нам, словно разговаривал с кем-то отсутствующим:
— Где же они запропастились?
Постояв еще немного, он решительно пошел к машине. Шофер, который тоже торопился, уже сидел за рулем. Пожилой старшина захлопнул за собой дверку.
Загудел мотор. Машина поехала в сторону, противоположную городку.
— Мишка заблудился, — сказал Сура.
Предположение казалось мне естественным.
— Шофер — салажонок, — сказал я.
И мы спокойно направились в столовую. Это не было ни равнодушием, ни бессердечием с нашей стороны. Просто мы верили в добротность и незыблемость армейского бытия, как отдыхающий верит в санаторный режим. Мы знали о тягостях и трудностях армейской жизни, но знать и лично испытать — это понятия разных дистанций.
Мишке, прямо скажем, повезло. Это было не самое тяжкое испытание, которое когда-либо выпадало на долю солдата. Происшедшее не шло ни в какое сравнение с подвигами наших отцов, — дедов, братьев и скорее походило, как сказал начальник нашей санчасти, на прививку подвига. Но мне кажется, что хотя бы через такую прививку не мешало пройти каждому.
Я не помню того злополучного моста, потому что не видел его. Но я слышал, как шумела речушка, и когда мы некоторое время ехали вдоль берега, успел разглядеть неширокое, метров в десять, русло и воду вороненого цвета, рябую от битого льда.
Трудно сказать, кто и когда строил этот мост, но дорога, по которой мы ездили, была не основная, не та, что вела на станцию, и, видимо, на мост никто не обращал особого внимания. А может, просто бревно попалось с гнилью: сверху — здоровое, а в середине — труха.
Словом, бревно выпало. И правое переднее колесо вошло в щель, словно патрон в патронник. И машину занесло влево. Она стала поперек моста, сломав кузовом перила. Задние колеса повисли над водой. И машина беспомощно лежала на брюхе, как собака с перебитыми ногами.
Шофер ударился грудью и немного головой. Он потерял сознание, так как сломал несколько ребер и рассек лоб.
Пущенный точно с катапульты Мишка Истру приземлился на противоположном конце моста, но, на его счастье, дорога здесь шла под уклон, и он не плюхнулся, будто мешок с песком, а заскользил, как санки. И даже не отшиб себе ничего. И не испугался. Потому что не успел.
Он застрял в сугробе, поцарапав щеку о твердый заскорузлый снег. И лишь когда встал на ноги, почувствовал слабость в коленках и присел на ящик с автоматами, который прилетел сюда вместе с Мишкой. Ящик тоже был цел и невредим. Но другой ящик, разбитый, лежал на мосту, и автоматы валялись в беспорядке, как игрушки, разбросанные ребенком.
Тогда Мишка встал и пошел к машине. Поднял автомат, который зарылся стволом прямо в дорогу. Автомат был густо смазан маслом. И масло пачкало перчатки. А они у Мишки были кожаные, присланные из Кишинева. Мишка вынул носовой платок. Хотел обернуть им ложу автомата, потом раздумал. Снял перчатку и взял автомат голыми пальцами. Он действовал вяло и расслабленно, словно человек, очнувшийся после долгого сна.
Он не помнит, сколько все это продолжалось по времени, потому что не догадался посмотреть на часы. Наверное, меньше минуты… Мишка говорит, что он ожидал, когда выйдет из кабины шофер, но шофер не выходил.