— Он тебя не любит, — сказала Лиля.
— Если б полковник Донской не пошел в его отделение, — сказал Коробейник, — он бы до сих пор ездил в этой машине.
— Он спас человека, — сказала Лиля.
— Игнатову нужно было следить за своими солдатами… Чтобы они не прыгали, как обезьяны, — возразил Коробейник.
— Все верно, — сказал я.
— Отправляйся поезд на час позже, я пошла бы пешком, — заявила Лиля.
— Мне приказано отвезти… Я выполняю приказ.
— Быстро меняются люди, — сказала Лиля. — Когда отец был жив… Коробейник ходил — сама услужливость…
Коробейник недовольно засопел, ничего не ответил. До станции в машине никто не сказал ни слова.
Блеснуло озеро. Вдоль берега рядами стояли крытые дранкой дома. У двухэтажного кирпичного здания, где размещались почта, сберкасса и продовольственный магазин, машина свернула влево, и сразу стали видны станционные пути и два поржавевших семафора.
Старик в серой навыпуск рубахе, переходя улицу, попятился назад, пропуская машину. На левой руке у него блестела вязка свежей рыбы. Не диво для здешних мест…
Поезд приходил в шестнадцать тридцать две. Он стоял ровно три минуты — этого было вполне достаточно, чтобы выбросить почту и принять одного-двух пассажиров. Поезд непривычно куцый: четыре вагона. Я приехал сюда в таком. А через двадцать минут в куцем поезде уедет Лиля.
В станционном буфете висели плюшевые шторы и на столах стояли свежие цветы. Буфетчик, подслеповатый седой мужчина с тонкими, как хворост, пальцами, вышел из-за стойки, скорбно и даже как-то виновато пожал Лиле руку. Сказал:
— Садитесь у окна. Есть настоящий чешский портер «Сенатор». Две бутылочки?
Портера на витрине не было, но буфетчик скрылся за шторой в глубине помещения.
Я сел напротив Лили. Отсюда я хорошо видел станционные пути и два ржавых семафора.
Буфетчик принес бутылки. Красивые. С золотым верхом.
— Спасибо, Семен Ильич, — сказала Лиля.
— Ваш отец, Лиля, был умнейшим человеком.
Я говорю… Не потому, что так принято говорить о покойниках.
— Выпейте с нами, — сказала Лиля.
— Нет, — сказал буфетчик. — Скоро поезд… мне надо что-то подготовить…
Он ушел. Я открыл бутылки. Лиля отхлебнула:
— Давай выпьем… И надо поговорить.
Она достала из сумки сигареты.
— Я без вступлений, — сказала она. — Ты нравился отцу… Но он не хотел, чтобы мы с тобой встречались. Понимаешь… Он считал, что у тебя — призвание к службе. Ну, словом… Есть данные стать офицером. Офицером по большому счету. И во взвод Сиротова ты попал не без участия отца… Понимаешь? Он считал, что военные училища должны пополняться за счет людей из войск. Что командиры подразделений должны сами подыскивать подходящих кандидатов… В роте, в батальоне это сделать легче, чем на приемных экзаменах. Он очень серьезно относился к профессии офицера и говорил, что людям без таланта, без призвания нельзя доверять воспитание солдат. Он в «Красную звезду» на эту тему статью готовил…
Она подняла стакан, сделала несколько глотков.
— Отец присматривался к тебе… Однажды прямо сказал мне: не морочь Славке голову. Не хочу, говорит, чтобы с ним приключилась моя история. Ты слишком на свою мать похожа, все вы такие… с невинными глазками. У него были основания так думать. Как ты убедился, внешне я похожа на мать… Но клянусь… Я никогда не поступлю с тобой так, как она с отцом.
Она говорила очень тихо и очень искренне.
Но уже после первых слов мне захотелось прервать ее. Не люблю, когда меня хвалят. Это обязывает быть хорошим. Очень правильное слово — хороший. Только человек всегда сложнее.
Я молчал и смотрел на белую скатерть. Смотрел и молчал… Но чудо! Слова Лили действовали на меня необыкновенно, чем-то очень скрытым. Ощущение неловкости исчезало быстро и заметно, словно льдышка на теплой ладони. Я понял — это не милая болтовня перед разлукой, а большой разговор начистоту.
— Я еще никому не признавался… — сказал я, оторвав взгляд от скатерти. — И больше всего боялся говорить об этом тебе, Лиля. Я и сам почувствовал, когда принял отделение, что еще ничто в жизни не было мне по душе больше… чем все это… Мне нравится работать с людьми. У меня легко получается. Этим не хвалятся, но я бы написал тебе. Наверно, написал… Мне казалось, что если я стану офицером… А ты художником кино… То мы разойдемся, как в море корабли… Знаешь такую песенку? Вот так… И еще что смущало меня. Вчера мне хотелось быть журналистом, сегодня офицером. Где гарантия, что завтра я не обнаружу скрытое призвание к ихтиологии?..
— Гарантия — сам ты. Вчера ты был мальчишкой. А сегодня… В жизни очень важно определить свою дорогу. Важно не прыгать, как белка с дерева на дерево…
— Когда я нес белку, то почему-то думал о лунной радуге… Я не знал, что будешь ты. Странно, почему мне тогда пришла эта мысль. Я чувствовал, что встречу тебя. Я верю в такое чувство… Когда-нибудь его объяснят научно…
— Может, это как птичьи тропы…
— Может… А что было, если бы в лесу не поймали белку? Я бы не смог познакомиться с тобой.
— Но ее поймали.
— Да. И еще у меня заболел зуб.
— Такое может случиться только в военном городке. Я имею в виду не зуб, а все вместе… Я с семи лет живу в военных городках. В них есть своя прелесть. Хотя… Когда я пыталась хандрить и твердила, что мне надоели военторг и кинофильмы два раза в неделю, что здесь невозможно жить, отец говорил: жить — это вовсе не значит брать, а что отдать, дочка, у нас всегда найдется…
— Правильно говорил…
— Он всегда говорил правильно. Я все чаще ловлю себя на том, что повторяю его слова, выдавая за свои… Но с тобой я не хочу так… Считай, что это он говорит, а не я. Ты можешь мне верить.
— Я знаю… Да, могу.
В буфет заглянул патруль, однако, узнав Лилю, патрульные вежливо поздоровались и вышли.
— Пора, — сказала Лиля. — Время…
Поезда здесь никогда не опаздывают. Короткие расстояния, короткие стоянки. Задерживаться негде.
Дежурный по станции — самый главный на перроне. Лапа семафора задрана вверх. Добро пожаловать. И вот паровоз показался. Рельсы дрожат. И во мне дрожит что-то. Может, это и есть душа. Трясется, как будильник. Но я, конечно, виду не подаю. Целую Лилю на перроне, при всех.
— Когда теперь свидеться придется?
— Скоро, — говорит Лиля. — Скоро… Училище, которое ты выберешь, будет в Москве.
— Не выберу… Какой из меня офицер? Вот-вот заплачу.
— Не смейся. Ты подумаешь. У тебя есть время. Целых семь месяцев. Ты обещаешь?
У нее такие глаза… И проводник уже возвращает ей билет.
— Обещаю, — говорю я. — У меня целых семь месяцев. Обещаю…
А колеса больше не стоят на месте. Они еще вращаются очень медленно, но платформа уже плывет назад. Я иду за вагоном. Но он опережает меня. Лиля выглядывает из тамбура. Машет мне. Что это у нее в руке? Что? Ракушка. Моя ракушка, пахнущая махоркой.
— Обещаю! — кричу я. И в слове этом вмещается все, что я хочу ей сказать…
— Обещаю!
А потом…
И опять лил дождь, холодный, чистый. Он стегал листья. Они льнули к земле — желтые, красные, будто кусочки пламени. А земля еще ненадежно держала их, обнимая мелкими песчинками.
Темнело… Не потому, что шел дождь. Просто была осень. Солнце убегало теперь за горизонт гораздо раньше, чем в июне, июле месяце…
Лиля уехала летом. Но я до сих пор помню, как куцый поезд скрылся за поворотом. А я стоял на платформе и смотрел ему вслед с такой грустью и растерянностью, словно опоздал в свой вагон… Я повернул голову и увидел серое здание станции, полосатый шлагбаум и машину из нашей части, которая всегда приезжала к выборгскому поезду за почтой.
Я забрался в кузов, положил руки на кабинку. Навстречу неслись телеграфные столбы, желтые дорожные знаки и припыленные, словно поседевшие деревья. Справа разворачивалось полковое стрельбище. Траву уже скосили. Копны свежего сена возвышались между мишенями.
Машина остановилась у военторга. Я слез, чтобы купить сигарет. Перекошенная кирка занимала полнеба. Она матово блестела цинковой крышей. Трубы духового оркестра старательно выводили мелодию вальса, грустную-грустную, и она плыла над магазином, над пыльной раздавленной дорогой и уплывала куда-то за озеро. А потом оркестр смолк. И я услышал голос Лили:
Счастье где-то бродит по дороге
И приходит снова на порог.
Надо только, чтоб на том пороге
Не погас заветный огонек…
Это полковой радист записал ее песню на магнитную пленку. Что-то сжалось у меня в груди, а мир вдруг стал таким ярким, будто я хотел рисовать его красками.
…Я смотрю на дождь. Вижу, как темнеет небо. По дороге на Рыбье озеро спешит ручей. Дорога красивая. В ней что-то от змеи, желтой, гибкой. И эти обнаженные березы на фоне голубых елей. Такое увидишь лишь здесь. Я, конечно, уеду отсюда. Я обещал. Но мне всегда будет помниться эта дорога на Рыбье озеро. В жизни есть такое, что мы должны помнить, как хорошие стихи. Помнить… Неужели счастье всегда в прошлом? Кто мне ответит? Может, старшина Буряк. Он, оказывается, неплохой парень. Он кладет на мое плечо свою тяжелую, как лопата, руку. И говорит:
— Что, командир? Задумался. Грустишь…
— Слушай, старшина. Ты когда-нибудь видел лунную радугу?
— Радугу? Я такое видел… Я в твои годы…
— Нет. Ты отвечай…
— Лунную радугу? Зимой… В морозец.
— А осенью? Летом?
— Нет, не видел.
— А я хочу увидеть. И увижу обязательно.
— На кой она тебе сдалась? Что в ней хорошего? Невидная она уж больно…
Он смотрит на часы. Совета спрашивает:
— Скоро ужин… Может, шинельки наденем?
— На кой они… — не передразнивая, просто так, механически отвечаю я.
Лиля теперь студентка, а я сержант. Мне нравится быть сержантом. Кажется, полковник Донской не ошибся. На следующий год подам документы в военное училище. Я уже написал об этом домой…