— Поедем к моему брату, — сказала Алла. — Он поможет вам с работой.
— А кто ваш брат? — спросил Андрей, подозрительно косясь на Аллу. Теперь он был сыт, и к нему вернулось благоразумие. Вспомнились армавирские рассказы о коварных женщинах, расставляющих сети легкомысленным провинциалам.
— Мой брат — разбойник с большой дороги, — обиделась Алла. — Он грабит в Подрезково и на Сходне. А из таких щенков, как вы, варит колесную мазь.
Одарив Андрея презрительным взглядом, она поднялась, громко двинула стул и вышла из кафе.
Он обомлел. Это было страшнее, чем на экзаменах. Алла заказала на два рубля. А кто будет расплачиваться? Аферистка. Пообедала и смылась.
Давясь, Андрей проглотил сырники. Белый передник официантки замаячил над столиком. Она собрала тарелки, вырвала из записной книжки листок со счетом и, положив его перед Андреем, сказала:
— Рубль девяносто шесть…
— Принесите еще бутылку кефира и пирожок.
Андрей не узнал своего голоса — он был хриплым и сдавленным. Официантке было все равно. Она молча приняла заказ и ушла. Андрей вынул из кармана авторучку. Написал на обратной стороне листка: «Деньги я верну. А пока возьмите авторучку. Она стоит больше».
Он просунул бумажку под защелку авторучки. Положил. И хотел подняться. Как вдруг услышал за спиной шаги. Официантка. Андрей ощутил тошноватый приступ испуга и, словно страус, прячущий голову под крыло, накрыл авторучку ладонью. Заскрипел сдвинутый с места стул. Андрей повернулся. За стул держалась Алла. Она села. Весь гнев на нее прошел. Андрей почувствовал великое облегчение.
— Вы обиделись?
— Я не обиделась, — сказала Алла. — Я вспомнила, что мне нужно позвонить по телефону.
Когда вышли из кафе, солнца уже не было. Накрапывал дождик.
— Слушайте, — предупредила Алла. — Только вы не подумайте, что я от вас без ума.
— А я и не думаю. Мне сейчас не до этого… — простодушно ответил Андрей.
Они сели в троллейбус и поехали к Стасу.
Все это рассказал мне Андрей Чивиков в кузове машины, когда мы везли гарнитур «жилая комната» в Медведково. Нас подрядил суетливый мужчина за пятьдесят рублей, с тем чтобы мы не только подняли мебель на пятый этаж, но и собрали ее.
Чивиков рассказал и еще что-то о Стасе. Но мне не хотелось бы писать об этом сейчас, когда я сам не во всем разобрался…
Признаюсь, что с того дня я всячески избегал встреч со своим другом. Благо предлогов для этого было достаточно: квартирные хлопоты, устройство на работу…
Глава четвертаяПЕРВЫЕ ШАГИ
На корабле, особенно в канун демобилизации, я часто размышлял о своей будущей гражданской жизни. И очень многое в моих размышлениях носило расплывчатый, а порою просто зыбкий характер. Смерть матери застала меня в походе. Когда мы вернулись в порт, телеграмма из Москвы уже седьмые сутки лежала в штабе, и было ясно, что хлопотать об отпуске нет смысла. Письма от Еремея приходили сумбурные. И Елена Николаевна и он, видимо, здорово намучились, потому что последние три месяца мать вообще не поднималась с постели. А им никак не удавалось найти постоянную сиделку. И они дежурили возле матери по очереди. Спасибо, что рабочий день у Елены Николаевны — она преподавала в Институте кинематографии историю кино — был не нормирован. Но трудностей хватало.
Еремей в своих письмах никогда не заглядывал в будущее. А без всякой системы описывал, чем они с женой живы. Он работал главным инженером в строительном управлении и с русской словесностью был не в ладах.
Однако со дня моего возвращения прошло всего три недели, а я уже был обладателем десятиметровой комнаты в новой двухкомнатной квартире на третьем этаже. Соседкой моей была женщина-пенсионерка, благородного вида, с седыми пышными волосами. Она целыми днями читала книги, а завтракать, обедать, ужинать ходила в столовую. Я тоже редко пользовался кухней, поэтому воздух в квартире был свежий и хорошо пахло краской.
Пригодилась и флотская специальность. Еремей устроил меня электриком на стройку. Это было в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома.
Район новый. И строят много. Сложенные один на другой поддоны с кирпичом — внушительное зрелище. Белой, неровной стенкой они поднимаются над дорогой, топорщатся выступами, виляют и обрываются припыленные землей, словно раскопки древнего города. Рядом котлован, который готовят для дома. За ним, совсем близко, стоит дом, построенный наполовину. Пока там еще три этажа. Но он будет девятиэтажным. Таким как следующий — на него уже возводят крышу.
Несколько дней назад мы шли здесь с Еремеем. Увидев дома, я заметил:
— Точно матрешки. Меньше, больше… Совсем больше! Детский сад.
— Ясельки. Только поработал бы ты в них главным инженером, — вздохнул Еремей.
И остановился у березы. Парень в рабочем комбинезоне возводил вокруг дерева кирпичную кладку. Теперь береза будет словно в большом горшке. Еремей удовлетворенно крякнул. Это была идея его, Еремея, сохранить березу. И огородить ее от самосвалов.
— Разве трудно? — спросил я.
Он не ответил.
Видимо, я по неопытности многое упрощаю. А Еремей, он не болтун и не нытик. Он знает свое дело твердо. Хотя, конечно, забот у него — полон рот.
Он сказал мне так:
— Этот год у тебя вылетел. До лета поработай, а там за учебу. Ты же мечтаешь о медицинском?
— Да. Но там нет заочного факультета.
— Будешь учиться очно.
Я протестующе покачал головой.
— Не ерунди. Представь, что ты на корабле. И что перед тобой боцман Шипка.
— Это не всегда получается.
— Вот как? — удивился Еремей.
— К сожалению, так.
— Значит, ты не случайно избегаешь Стаса?
— Да. На это есть причины.
— Выходит, боцман не всесилен?
— Это сложнее. Боцман мудр, но Стас не в его власти.
— А в боцманском катехизисе нет истины на этот случай?
— Может, и есть. Может, я не все знаю. Но все равно одно дело — знать истину, а другое — уметь применить ее на практике. Иногда для этого бывает мало просто желания.
— Согласен. Помочь?
— Я хочу разобраться сам.
— Тоже неплохо… Так вот, вернемся к нашим баранам… Чтобы не давать тебе повода для пижонства, я скажу вот что. Я поклялся умирающей матери, что дам тебе возможность получить высшее образование. Поэтому дальнейшие дебаты исключены. Сумма, которая получилась в результате реализации оставшихся вещей и мебели, невелика. Но ее хватит для того, чтобы купить тебе диван-кровать, стол и пару стульев… Остальное приложится, братишка.
— Это, конечно, все благородно… Но мне неловко. И перед тобой и перед Еленой Николаевной. Сам понимаешь…
— Понимаю. Я не зря служил на флоте… Когда четвертого февраля сорок третьего года мы по горло в ледяной воде бежали к берегу возле поселка Южная Озерейка, я уже знал, что отца нет в живых и что если меня здесь прихлопнут, то мать останется с тобой — трехлетним пацаном. И я молился ночи и берегу, чтобы меня миновала пуля. У меня есть братишка. И я ему нужен.
— Тебя там и ранило.
— Нет. К счастью, нет. Наш десант не удался. Немцы ждали. Их разведка сработала чисто. Они припасли шестиствольные «ванюши» и артиллерию… Нам пришлось пробиваться в район Станички. У горы Мысхако меня и ранило…
Я не к месту вспомнил:
— Портвейн есть такой — «Мысхако».
— Тогда не было. А может, и был, но просто мне не попадался.
Дни шли…
Мне нужно было стать на комсомольский учет, но оказалось, что в управлении секретарь комитета — неосвобожденный. И я дважды не мог застать его на месте, а на третий раз решил отправиться к нему в общежитие строителей.
Я спросил у вахтера, где живет Евгений Прохоров. И она ответила:
— Женька? На втором этаже, в двадцать восьмой комнате.
Когда я распахнул дверь в двадцать восьмую комнату, то сразу понял, что вахтерша ошиблась. На постели, застланной ворсистым одеялом, зеленым с белыми разводами, сидел парень — бритый наголо. Он восседал, как султан, сложив ноги по-турецки. На его осоловелом — так и казалось, что он немножко выпил, — лице блуждала ироническая улыбка.
Я остановился на пороге. И на всякий случай, хотя был уверен, что зря, спросил:
— Прохоров здесь живет?
— Да.
— А он когда будет дома?
— В настоящий момент, — сказал вдруг бритый нормальным человеческим голосом. — Да нет… Я не пьян. Это у меня лицо такое. На работу устраивался. В трех отделах кадров сказали — пьяный. А кроме пива, я ничего не пью. И то, когда жарко…
Последние слова он произнес почти грустно. Потом он сказал, что его зовут Женькой. И мы познакомились.
— Ребята на стройке — золотые, — говорит Женька. — Только каждый сам по себе. Как буквы в азбуке… Сложить бы их так, чтобы книга получилась. Вот бы попробовать, Максим!
— Пробовать нужно. Только сложно все это. У каждой буквы — свое значение… Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Весной или осенью в армию. А я в институт поступить хочу. На врача учиться…
Женьке, кажется, не понравилось. Отвернулся он. Потом сказал:
— Тоже дело нужное.
— Понимаешь… Только болтунам все видится простым и ясным. Даже боцман Шипка, у которого все было расписано, как в уставе, и тот признавался, что жизнь прожить — не море переплыть…
С полчаса говорили о разном…
— Ладно, — протянул на прощанье руку Женька, — работай, трудись…
Дня через два я вспомнил наш разговор про буквы и про книгу. Черт знает куда такую «букву» поставить, как наш электрик Василий Чижов.
Я делал проводку в квартире на пятом этаже. Прибежала отделочница в комбинезоне. Невысокая девушка. Бригадирша. Видел ее несколько раз. Знаю, зовут Ксеня.
Спрашивает:
— Бригадир ваш где?
— К глазному врачу поехал.
— А за него кто? — допытывается.
— Допустим, я…
— «Допустим» не считается. Значит, вы. Тогда призовите к порядку Василия Чижова.
— Матерится?
— Книгу читает. — Ксеня шмыгнула носом. И уже более спокойно продолжала: — Я, конечно, сбивчиво говорю… Не из-за книги я сюда прибежала, хотя читать в рабочее время — тоже дурное дело. Но забота не об этом. Халтурит ваш Василий.