И Ксене и мне стало как-то не по себе. У человека такое горе. И утешать глупо. И вообще…
— Вам, наверное, не до агитации, — говорит Ксеня. — Может, я лучше посуду вымою…
— Я все делаю сам, — говорит Федор Иванович.
— Я вымою, — сказала Ксеня и решительно сняла пальто.
— Раздевайся и ты… — сказал мне Федор Иванович. — Чайку попьем.
— Я разденусь… Но чай пить не буду.
Пока я снимал пальто, Ксеня унесла посуду на кухню. Я сел по другую от Федора Ивановича сторону стола.
— За кого голосовать будем?
— За Козлова Мартына Леонидовича, — ответил я.
— Расскажи о нем.
— Козлов Мартын Леонидович родился в 1914 году в деревне Чернушки…
— Эти сведения я и в плакате прочту, — прервал старик. — А своими словами. По-русски…
— Своими словами… Моральный кодекс читали? Вот это и есть Козлов…
— Парень ты на вид живой, а язык у тебя суконный… Вот ты агитировать пришел. Знаешь, как мы в двадцатые годы за Советскую власть агитировали? Я кандидатов в депутаты лучше самого себя знал. А ты талдычишь мне: моральный кодекс, деревня Чернушки…
— В двадцатые годы все малограмотные были. К печатному слову невосприимчивые. А сейчас народ грамотный. Для того и плакаты с биографиями существуют. Не верите, голосуйте против. Ваше право.
— У, крапива! Отшлепать бы тебя по мягкому месту. Кажется, это единственное, чего не хватает нашей молодежи.
— Если за дело, пожалуйста…
— Не психуй. Шучу… Ты нравишься мне. Эх! Я в тебе, если хочешь знать, свою молодость увидел. Мы в двадцатые годы тоже горячими были. Только одежка у нас была похуже, чем на вашем брате.
— Вы какой-то непоследовательный.
Старик положил руки на спинку стула и задумчиво произнес:
— Непоследовательный. Жизнь — она как погода. И солнечно и слякотно. Сегодня ты на коне, а завтра задом в лужу шлепнешься. Для тебя это пока все теория. А я всякое на своем веку видывал. И скажу тебе — счастливое ваше поколение… Я целыми днями по городу хожу. Не потому, что врачи прописывают… Вашим братом любуюсь. И будто года сбрасываю. Когда видишь приятное, молодеешь. Ты это потом поймешь…
— Не надо нас перехваливать. Мы тоже разные…
— Разные… Но наши.
— Наши.
— Это и хорошо.
Ксеня вытирала посуду полотенцем. Потом она повесила его на веревку, протянутую под потолком кухни.
— Все. Тарелки как новенькие, — сказала она, входя в комнату.
— Спасибо, — сказал Федор Иванович. — Спасибо… Приходите ко мне. Поспорим, чайку попьем. Придете?
— Обязательно, — обещали мы.
…Пока обошли все квартиры, настала ночь.
— Я валюсь с ног, — сказала Ксеня.
— Давай я тебя понесу, — пошутил я.
Споро шел снег. Ксеня была белая, как снегурочка. Я взял ее под руку. Она сказала:
— Завтра добьем список.
— У тебя завтра школа, — возразил я.
— Не пойду.
— Почему?
— Надоело, — просто ответила она.
— В каком ты классе?
— В восьмом.
— Двоек много?
— Тройки, четверки…
— Ясно. Тройки по математике. Четверки по истории, географии.
— Мы географию не учим.
— Чегой-то?
Она пожала плечами.
— Париж — чья столица? — спросил я.
— Французская.
— А София?
— Чешская…
— А может, финская?
— Нет, — покачала головой Ксеня.
— А какая же столица Финляндии?
Она ответила:
— Нальчик…
Я остановился, повернул ее к себе и посмотрел в глаза. Она молчала. И не шевелилась. Снег таял на ее губах. А я четыре года не целовался с девчонками. Думал, она вырвется, закричит, ударит. Но она приникла ко мне. Я поцеловал ее во второй раз, в третий…
Я держал ее за плечи. И лица наши были совсем рядом, чуть ли не нос к носу.
Она провела мокрой варежкой по моему лицу… В темноте усиленно мигал фонарик.
— Это Андрюшка, — прошептала Ксеня.
— Он все видел.
— Он не скажет.
На ветках березы, огороженной кирпичной кладкой, лежали полоски снега. Береза не казалась теперь большой, как прежде. Выросший дом прижал ее к земле. Высоко над березой кровельщики гремели железом.
В обеденный перерыв я забежал в буфет. Можно было махнуть в кафе, но там всегда собиралось много народу. И очередь выстраивалась такая длиннющая, что не закрывались двери. Повара очень ругались. Потому что холодный воздух заполнял кафе. И стены потели. И столы и окна тоже…
В буфете, узкой мрачноватой комнате, стояло три стола. В глубине — стойка. За стойкой — полная буфетчица Шурочка. Или, как шутя называли ее на стройке, «Дюймовочка». Белый халат, белое лицо и белые, замученные перекисью волосы. Шурочка была доброй толстушкой лет тридцати. Она кое-кому из молодых парней, исключительно для повышения авторитета торговой точки, разрешала ущипнуть себя за халат и даже поцеловать в щечку. Но злые языки… Что там говорить, где их нет. Шурочка берегла нервы, не обращая на сплетни внимания. И чтобы не быть в долгу, сама не чуралась позлословить на чужой счет.
Я частенько обедал здесь. Бутылка пива заменяла первое. А котлет, сарделек, яичек в буфете всегда было навалом. Увидев меня, Шурочка радостно сказала. Нет, она не хотела говорить, но язык у нее, видимо, чесался…
— Поздравляю, — сказала она. — Значит, женишься на Ксеньке!
— Сегодня не первое апреля. Зря стараешься.
— Кто? Я? Перекрестись! Ксенька всем девчатам на стройке рассказала.
Я развернулся — лег на обратный курс — и выбежал из буфета.
Шурочка крикнула:
— Пиво забыл!
…Ксеню нашел в недостроенном доме. Она разговаривала в комнате с девчонками. Вообще они обедали, жевали бутерброды и говорили о какой-то чепухе. Наподобие:
— Если купить три метра фланели, можно еще лучше пошить.
— Смотря какая ширина…
Я заглянул и поманил Ксеню пальцем.
Она вышла на лестничную площадку. Здесь было грязно и сумрачно. Сквозь окно, заколоченное фанерой, врывалась узкая полоска света. Она перерезала Ксеню пополам.
— Слушай, — сказал я. — Что ты болтаешь? Я обещал на тебе жениться? Я говорил это?
Она растерялась. Покраснела. Опустила глаза. И пролепетала:
— Нет… Но… Ты же целовал меня.
— Всех целуют… Ты что, с луны свалилась? Или, может, скажешь, что я тебя первый поцеловал?
Она вскинула голову, влепила мне пощечину и, закрыв лицо руками, побежала прочь.
Пощечина была такой звонкой, что кто-то из отделочниц, находившихся в соседней комнате, воскликнул:
— Ой! Что-то упало!
Глава восьмаяСОКРОВИЩЕ ИЗ ВГИКа
— Эта девочка, о которой ты меня просил, оказалась весьма способной, — сказала Елена Николаевна, когда я в следующий раз пришел к ним.
— Какая девочка?
— Актриса. Валя…
— Серьезно?
— Да. Мы смотрели ее фильм. И даже столь требовательная аудитория, как в нашем институте, осталась довольна игрой дебютантки.
— Значит, ее приняли на актерский?
— Приняли. На второй курс.
— У нее большое будущее?
— Нелегко ответить на этот вопрос. Я знала много талантливых людей, которые так и не сумели ничего достигнуть в кино.
— Трудно поверить. Я привык слышать, что талант всегда пробьет дорогу.
— Откуда же берутся непризнанные гении?
— Их придумывают писатели.
Елена Николаевна вздохнула:
— В судьбе актера многое значит случай. А все, что зависит от случая, сам понимаешь, дело зыбкое. Нужно, чтобы сценарист написал роль, которая соответствует твоим возможностям, роль, в которой ты смог бы раскрыться. Нужно, чтобы режиссер заметил тебя. Нужно, чтобы оператор удачно поставил свет, и тогда лицо твое будет признано фотогеничным. Нужно в конце концов уметь себя вести. Слава быстро вскруживает головы девочкам после первого же успеха. А вообще это тяжелый физический труд. Просто более благодарный, чем перетаск тяжестей. Вся слава идет к актеру. Редкий зритель задумывается над тем, кто писал сценарий, кто ставил фильм, кто снимал… К примеру, ты знаешь фамилию хоть одного нашего режиссера?
— Бондарчук.
— Потому, что он актер. А сценариста?
Я не смог назвать.
— Вот так… — грустно улыбнулась Елена Николаевна. — А уж нас, киноведов…
Она махнула рукой.
— Рад, что у Вали все благополучно. Она милая девушка.
— Вы помирились со Стасом? — вмешался в разговор Еремей.
— Он приехал. И обезоружил меня.
— Лучшая оборона — нападение, — заметил Еремей.
— Дело не в этой живучей истине. Дело, наверное, в наследственности. Мама наша была интеллигентка. Папа интеллигент. Бабушка и дедушка тоже. И дешевая интеллигентская совестливость у меня в крови. Не могу, понимаешь, плюнуть человеку в лицо или дать ему коленкой под зад, если даже знаю, что деньги свои он зарабатывает не совсем честно.
— Слава богу, — сказал Еремей. — В этом есть несомненные преимущества. Во-первых, у тебя меньше шансов угодить на пятнадцать суток; во-вторых, больше возможности подумать головой. Ты не забыл о ней?
— Понимаешь, Еремей, даже в детском садике уже заметно, какие разные характеры у детей. Один ребенок тихий, спокойный, а другой ко всем пристает, игрушки ломает… Стас был бы не Стасом, если бы не брал денег, которые ему дают грузчики.
— Значит, он берет у грузчиков?
— Да. И у продавцов тоже…
— Уголовное дело…
— В милицию я не пойду.
— Там тебе и нечего делать. В милиции нужны факты, а не общие домыслы. А у тебя фактов нет.
— Точно.
— А поговорить откровенно вы не можете? Друзья же… Дескать, пойми, Стас, чем рискуешь. Сколько ниточке ни виться, а концу быть…
— Пытался. Но ему это как до лампочки.
— Тогда его нужно попугать, — решил Еремей. — Он же трус.
И я попугал…
Случилось это дня через два.
Утро мне испортил Женька. Он поднялся на девятый этаж, где мы с Василием ставили предохранители. И сказал:
— Что там у вас произошло с Ксеней? Она требует другой участок. С тобой работать не хочет.
— Ей виднее, — ответил я.