– Проявляй почтительность. Это твои…
– Перестань, – отмахиваюсь я, что сбивает с толку льва; он издает рык, не вполне понятно, дружелюбный или нет. Он подходит прямо ко мне и принюхивается. Повадки львов мне известны; иные могут просто вцепиться в шею и оттяпать голову. А он как раз к моей шее и тянется; проводит по ней носом, а затем трется о нее своей гривастой башкой. Я подсовываю свою голову под его, чтобы он погладил меня сзади по шее, затем медленно поднимаю голову и трусь щекой о него. Затем он сам перекатывает свою голову под мою, чтобы я могла потереться о нее шеей. То же самое, подходя, проделывают и львицы. Я изображаю урчание, пытаясь походить на них, и тут одна сзади чуть не сбивает меня с ног – я ее не заметила, поэтому не была готова. Эта, по виду младшая, решила, что со мной можно поиграть.
– Они знают, кто ты, – говорит Нсака.
Я пытаюсь сказать, что знаю, но слова не выходят. Приближаются еще трое, и мы тремся шеей о шею, головой о голову, волосами о гриву, и они мурчат, и улыбаются моему мурчанию, и всё это так трогательно, что наворачиваются слезы, идут и идут. Я стараюсь не плакать, а сама реву. Это, наверное, из-за того, как они опираются лапами и трутся головой о голову. Когда они кладут на плечи лапы, вес у них такой, что едва выдерживаешь, но их доверчивость заставляет забывать об этом бремени.
– Прапрабабушка, – наконец вытесняет один из них – оборотень с лицом льва и телом поджарого мужчины. На пальцах у него когти, но всё равно это пальцы. Этот полулев так поразительно красив, что, наверное, только у богов есть слова, чтобы описать это. Я уж стараюсь не думать о том, как он похож на Кеме.
– Знакомься с плодами твоего дерева, – произносит он.
Нсаке я говорю, что обратно выберусь сама, а отправлюсь, когда захочу. Уходя, она хмурится. В ту ночь я сплю под открытым небом, а моя подушка и тепло – живые шкуры и гривы львов. Поутру я трусь шеей с каждым из них, глажу им головы, чешу загривки, а с оборотнями соприкасаюсь лбами.
На обратном пути к городу я останавливаюсь у реки.
– Я знаю, ты следила за мной, – говорю я. С ответом она не торопится, но вскоре появляется из реки. Бунши. – Расскажи мне всё, что я забыла. Пока ты этого не сделаешь, в Манту я не отправлюсь. Рассказывай всё.
На пути к Манте то, что я вижу, борется во мне с тем, что я помню.
– По рассказам Бунши, это всё твоих рук дело, – говорит Нсака, когда мы проезжаем мимо кратера, но я вспоминаю это по звучанию голоса Бунши, а не по мысленным образам. Ум по-своему хранит память о тех днях – как я прислуживала госпоже Комвоно и как она потом преподнесла меня в подарок принцу Фасиси, ставшему затем Квашем Моки. Эмини для меня лишь имя в свитке, а не лицо, которое я этим именем нарекаю. Но сейчас, по дороге в Манту, обрывки некоторых воспоминаний приходят ко мне независимо от того, хочу я этого или нет. Сейчас Нсака указывает на тот кратер, а в моем разуме слышится раскатистый гул взрыва.
Манта. Семь ночей к западу от Фасиси и всё время вверх. Особенность Манты в том, что для большинства людей такого места как бы не существует; даже для путешественников, что проезжают мимо него девять, а то и десять раз. Ибо они проезжают мимо горы – странной на вид, но тем не менее горы, – вокруг которой всё плоское и уныло голое; похоже не на холм с вершиной, а на гигантскую скалу, торчащую прямо из земли настолько же вширь, как и вверх. До самой вершины ни деревца, ни зелени, зато на вершине целый лес, и между скалой и деревьями никаких признаков того, что там есть хоть одна живая душа. Часть пути мы едем верхом, но к тому времени, как утро сменяется днем, нам приходится спешиваться. Прежде чем мы добираемся до вырубленной с тыла в скале лестницы, ступеней в общей сложности восемьсот и восемь, наступает вечер.
На вершине лестницы крутой склон скалы начинает закругляться, и, чтобы взобраться наверх, приходится хвататься за кусты, корневища и зазоры между камнями. Крепостью это место перестало быть семьсот лет назад, и теперь, вместо того чтобы высматривать врагов, оно служит тому, чтобы их прятать, особенно если это враги в вашем собственном королевском доме. Теперь это место, которое именуют своим домом монахини, служащие богине плодородия и деторождения Ишпали. Эту новость сообщает мне Нсака, а никак не монахини, из которых некоторые ведут себя так, будто ни о какой богине и слыхом не слыхивали. Именно здесь нам назначено встретиться с ней и привести свой замысел в действие.
Замысел новый, поскольку Аеси не демон, а бог. Больше, чем полубог, но меньше, чем боги неба и земли, и при каждом своем перерождении он становится всё менее на них похожим. «После смерти он возвращается быстрее, но более ослабленным», – говорит Бунши. А когда я замечаю, что тем проще было бы его именно убить, она отчитывает меня как девчонку. Видят боги, не мешало бы отвесить ей оплеуху, но трех пущенных в нее стрел, вероятно, уже достаточно. Об этом новом Аеси открывается, что он может помыкать бесчисленными телами, заставляя их делать то, чего они не хотят, а вот разум подвластен ему меньше, что для него не очень-то хорошо, но еще хуже для людей, которые теперь видят, как их собственные руки-ноги действуют против них. Он морочит умы и заставляет исчезать женщин, но теперь люди помнят, что теряли рассудок, даже когда исчезновение по какой-то мутной, запутанной причине всё же произошло и никто не знает, где искать тело. Вороны по-прежнему у него в подчинении, как и отдельные голуби у сангоминов. Что же до игр разума, то он приходит во сне и играет в них, даже управляет ими. Он по-прежнему в силах вами завладеть, когда вы еще в полусне. Но если раньше он вполне обходился за счет собственной силы, то теперь ему приходится хитрить. Это Нсаке рассказывает всё та же Бунши, когда они обе думают, что я сплю: что Аеси изыскивает способ черпать силу у богов, и, возможно, именно поэтому всё больше и больше людей теряют веру, а поскольку боги, в свою очередь, сами черпают из веры, то всё сильнее ослабевают и они. «Значит, тем больше причин его убить», – решаю я про себя. Убить однозначно. На этот раз я знаю, что покончить с ним надежно – значит прикончить его дважды. Это я тоже обеспечу. «Взорву его сейчас, а там уж пускай сидят и ждут». Всё. Решено.
– Чтобы туда попасть, ты должна вступить в «Божественное сестринство», – говорит мне Нсака.
– Никуда вступать я не собираюсь, – отвечаю я.
– Был ли такой прапрадедушка, который тебя хоть раз укрощал? – недоумевает она.
– Ни среди львов, ни среди людей.
– Но ведь что-то хоть раз бывало?
– Словеса не считаются мудрыми только потому, что их произнесла ты, девочка.
Она хочет что-то сказать, но тут мы натыкаемся на узкую тропку, где справа нет ничего, кроме обрыва, местами такой узкой, что приходится пробираться поступью, царапая спинами каменный склон. Нсака ступней обшаривает место, куда ступить.
Карниз обламывается. Нсака оступается и падает, но не успеваю я прибегнуть к своему ветру – не ветру, – как она взмахивает ладонью, и всё меняется: она подскакивает назад спиной, подвернувшийся камень прирастает обратно к месту, а она убирает с него ногу. На этот раз камень Нсака перешагивает, и я за ней делаю то же самое.
– Что это за дар, девочка?
– Дар? Ты называешь это даром? Помню, когда мальчишки набросились на меня среди улицы просто ради забавы, как у них заведено, я отослала их назад – это у меня так и называется, «отсыл», – и они влетели прямехонько в отряд скачущих всадников, которые разметали их в пух и прах. Всё это видела одна старуха и пришла в дом моей матери, предупредить, что ее маленькая девочка – некромант, который причиняет смерть, как и некоторые другие женщины в нашем роду. «И пусть Король пока не принял решения насчет ведьм, но не удивляйся, если однажды мы придем и спалим весь твой дом вместе со всеми вами». Так что не сочти меня за стерву, если я тебе скажу: да пошла ты со всеми своими дарами!
– Но девочка, ничего из этого не было ответом.
– Ты серьезно? – смотрит Нсака и хохочет. – Всё – ну, почти всё, что происходит со мной, если я это схватываю, я могу обращать вспять. Большинство вещей. В первый раз это было не больше чем простое желание, чтобы от меня отстали. Мне тогда даже не поверилось, что всё это проделала я, что бы ни говорила та старуха.
– Я в самом деле не думала…
– Что другая женщина окажется такой же, как ты? Прабабка да, но ни про кого другого я не слышала. Было бы проще, если б мы знали, чего ожидать. Но всё в порядке, я с этим освоилась. Это не делает меня счастливой, если ты об этом, но и несчастной тоже.
– Я как-то никогда об этом не задумывалась.
– О чем?
– Испытывала ли я в связи с этим грусть или счастье. Оно как-то было, и всё.
– Ты, должно быть, одна из тех, кто уже испокон старый, – вздыхает она и указывает на груду камней, похожих на гигантские ступени, сквозь которые проросли кусты. – Смотри под ноги, старуха.
Вот как можно узнать, что ты находишься в преддверии Манты. Вначале ничего нет, каменная стена – это просто каменная стена. Но вот ты останавливаешься у обочины, помеченной тремя красными кругами, и ждешь. И тут, посреди ожидания, сверху неожиданно спадают две кожаные лямки, и прежде чем ты успеваешь воскликнуть: «Что это еще за хрень?» – твой попутчик уже карабкается. В данном случае карабкается Нсака, а я вспоминаю, что она назвала меня «старухой»: это, в общем-то, не грешит против истины, но не мешало бы на всякий случай отвесить ей тумака. Однако не до этого. Я хватаюсь за вторую лямку и лезу, не сразу сообразив, что в одном месте куски лямки связаны между собой узлом, а значит, хотя бы раз под кем-то она лопалась. Поднявшись на вершину и пройдя через что-то вроде склепа, я попадаю в распахнутый, воздушный простор с окружающим тебя близким небом и горами, а еще высеченной из камня аркой и крепостью, которую я впервые должна была увидеть более ста лет назад.
– Похоже на дворец Кваша, – замечаю я.