– Нинки-нанки? Но как, язви богов?
Я моргаю и снова оглядываю столбы. Никаких толстых корней, только длинные чешуйчатые хвосты, обернутые вокруг основания. Головы как у лошадей, с веероподобными ушами, маленькими рожками надо лбом и двумя большими сзади. Шеи над плечами длинные, как у жирафов, а конечности с острыми, как клинки, когтями. По всему позвоночнику идут волосы, словно только что опаленные, а спины кожистые, как у крокодилов. И, конечно же, крылья. То немногое, что я знаю о нинки-нанках, упоминания ни о каких крыльях не содержит. От этих драконов и женщин-воинов возле их ног, словно защищающих друг друга, я не могу отвести глаз. Сразу вслед за этим нинки-нанки отталкиваются от своих оснований и улетают, сначала держась в вышине, а затем ныряя глубоко в долину. В длину от головы до хвоста они как шестеро мужчин, а ведь это еще лишь малыши. Я даже забыла, что говорила мне принцесса и что я собиралась сказать ей.
– Можешь остаться и вволю на них наглядеться. Но с наступлением ночи жду тебя в своих покоях, – говорит Лиссисоло.
– Речная фея говорит, приготовления уже идут, – сообщает Лиссисоло в своей комнате, похожей и на мою, и на комнаты всех других монахинь – на полу топчан с постельным бельем и подушкой, кувшин для питья, горшок для отправлений. Что примечательно, в разных комнатах разные амулеты для разных богов; судя по всяким синим каменьям, бусам, фигуркам и статуэткам, эта комната посвящена богам озер и моря. Реки, наверное, были бы зелеными.
– Может, именно здесь мне и место, кто-нибудь об этом подумал? Нет! Хоть бы один! От всех этих размышлений об истории у меня болит голова. И твоей прапраправнучке, и твоей речной фее дела до этого больше, чем мне. У меня уже был сын. Твоя сродница и богиня, они как-то связаны в интимном смысле?
– Что? Да ну! Никогда об этом не слышала.
– Да уж откуда тебе об этом слышать. Вы двое друг от дружки далеки.
– Но она говорит о некоем мужчине. Называет его своим.
– Как будто в нашем мире это что-то значит. Отец отца моего мужа заявил на меня права еще до моего рождения. Та же Бунши здесь, потому что божественному духу нужна цель; нечто, что принесло бы ей славу, иначе мир ее забудет и она исчезнет, как меловая пыль. А так она обретет бессмертие в умах людей, а не только в шепоте речных духов – даже при том, что ни единое слово, слетевшее с ее губ, не принадлежит ей. Если откровенно, то что этой глупой русалке известно о естественном порядке девяти миров? Она и в этом-то до сих пор путается. Слова ей в уста вкладывают боги, потому что все деяния этого Аеси направлены против них.
– Каким, интересно, образом?
– Этого тебе не скажут ни жрецы фетишей, ни тем более сами боги, ибо тогда человек постигнет причины их уязвимости.
– До этого никому и дела нет.
– Что тоже одна из причин их слабины. Нынче как раз два года, когда я готовила церемонию дня рождения моего сына. А теперь мне, наоборот, приходится думать о его…
Голос Лиссисоло дрожит и срывается. Мне кажется, что она молчит, но тут я вижу, как она беззвучно плачет. Комната словно замирает в ожидании, пока она исторгнет свои чувства и восстановится. Но она продолжает плакать, не отирая лица, и в ее слезах отражается свет лампы.
– Последнее время я ловлю себя на мыслях о разных, не вполне уместных вещах. Почему никто никогда не заговаривает со мной о таких понятиях, как жизнь или смерть? Или отчего мне свойственно вспоминать давно минувшие странности – например, как мы с моим мужем любили друг друга. Ведь принцессам любовь как таковая не нужна, во всяком случае любовь мужчины; но я действительно любила его, и что-то в этой любви делало меня сильнее. Пожалуй, даже слишком. Я чувствовала в себе смелость. Из-за нее я, пожалуй, и оказалась в этом месте.
– Расскажи мне об этом, – прошу я.
– Чтобы я могла избыть всё это из себя и сделать свою голову на целый жернов легче? Чтобы я впервые за много лет запорхала по воздуху, воркуя как горлинка? Чтобы я обрела немного душевного покоя? Ты про это?
– Я просто хочу знать.
Она пристально изучает мое лицо, спрашивая глазами, действительно ли я хочу это знать. Я отвечаю глазами.
– Мой отец, Кваш Нету, который, по сути, ничем не отличался от своего деда. Он не издавал указа о том, что первородная сестра должна вступить в «Божественное сестринство», но думал его соблюсти и просто повторил, что дело не во мне, а в букве указа. После того как мне исполнится десять и три, но до того, как исполнится десять и восемь, я должна буду посвятить себя «Божественному сестринству» – звучало так, будто у меня есть хоть какой-то выбор. Дескать, пускай дурнушка, которой не добивается ни один мужчина, станет лучше божественной сестрой. Хотя чего ради мне, казалось бы, променивать вкусное мясо, супы и белый хлеб на пшено, хлебать воду из чашки с собаками и носить до скончания дней белую мантию? Именно об этом я спрашиваю всех тех мудрецов, включая моего отца. Даже этого подлеца Аеси, который так плотно лепился к моему отцу, что однажды я его спросила, не ночной ли он горшок с угодливо распахнутым ртом, чтобы сглатывать дерьмо моего отца? Видела бы ты, как хохотал двор – вот уж действительно выдался праздник! Но он не ответил ни мне, ни кому-либо другому из мужчин. Вместо этого мужчины занялись тем, чем, по их словам, занимаются женщины: начали обо мне сплетничать. Эта принцесса забывает про то, что она принцесса, и ведет себя как принц, причем наследный. Гляньте, как она скачет верхом, фехтует на мечах, стреляет из лука и играет на ко€ре, потешая своего отца и тревожа мать!
Моя мать сказала:
– Что сталось с девочкой, которая жила лишь своими новыми нарядами да дарами садов и моря?
Как будто это имело какое-то отношение к тому, чего я хочу!
Я сказала своему отцу:
– Отправь меня к тем женщинам-воительницам в Увакадишу или отправь заложницей ко двору Юга, и я буду там твоей шпионкой.
– Что мне не мешало бы сделать, так это отправить тебя к принцу, который бы хорошенько вправил твою тупую башку, – отвечает он.
Я щекочу его пальцы своими и говорю:
– Отец, я ведь дочь Кваша Нету. Ты готов к войне, которая начнется после того, как я убью того принца?
Он смеется, а потом вспоминает, что я единственная из его детей, способная влиять на его нрав и вызывать веселье в сердце. К тому же он не хотел отпускать меня ни в какую страну Юга, так как знал, что я в конечном итоге могу укрепить ее против него.
– Ты слишком прытка умом, – сказал он мне, а также, что боги обделили его детей, дав всю их мудрость только одному, точнее одной; слова, уже и без того мной хорошо усвоенные. – Возвращайся к своему брату, – сказал мне он.
А брат всё охотился на женщин и забавлялся со свиньями, охотился на кабанов и забавлялся с женщинами. Он знал, что делает, когда однажды утром зашел ко мне в опочивальню и сказал, насколько я больше похожа на отцовского сына, чем он. Помнится, его голос звучал при этом печально, но в мгновение ока он скрыл эту свою скорбь за напускной улыбкой.
Брат, брат… Ох уж этот брат! Сказать по правде, несмотря на всю его ревность, я различала, что он не глуп. Злой, легкомысленный, мстительный и настолько мелочный, что чуть не убил слугу за то, что тот подал ему недостаточно горячий кофе, но глупцом он не был. Стратегом, честно сказать, тоже. По его рассказам, это якобы он посоветовал моему отцу подумать, прежде чем сделать Калиндар нейтральной землей со свободной торговлей, после того, как все старейшины сказали ему сохранить добычу от Девятидневной войны с Югом и не оставлять ничего недругу, который любую поблажку истолкует за слабость. Особенно когда у него больше не было прав на Увакадишу. Известно, что Калиндар – пятно дерьма на лике империи. Нет там ни хороших урожаев, ни чистого серебра, ни сильных рабов, а король Массакен настолько безрассуден, что считает дарованную ему свободу торговли личной победой. Само собой, едва мой брат стал Квашем Дарой, как он всюду об этом раструбил, умолчав лишь о причине, по которой он всё это знал. А она в словах моего отца, сказавшего мне то же самое, что я сейчас говорю тебе: что настоящим сыном ему была я, а не он. Он лишь стоял за занавесью и всё подслушал.
Вот идет тридцатый год его правления. Карра, день луны в Абрасе. Я до сих пор помню то утро. Фрейлины врываются ко мне в опочивальню, раздергивают занавеси, а я им говорю, что не знаю, кто досаждает мне сильнее: они или этот солнечный свет, который они сюда напускают. Тут одна из них говорит: «Госпожа, вам надлежит встать и умыться, ибо нужно поторопиться к Королю». Созвано заседание, и все должны явиться ко двору до того, как перевернутся часы. Отец позвал меня очень уж поздно. «Как ты смеешь опаздывать, дочь, когда дело касается тебя?» Конечно, я любила своего отца, но и побаивалась тоже. А он лишь сказал:
– Да будет то, чему надлежит.
Даже указ за него зачитал Аеси. О мой отец! Моему любимому Нету было невыносимо видеть, как я покидаю его, поэтому он сказал:
– Ты, дорогая моему сердцу Лиссисоло, не будешь вступать в «Божественное сестринство». Но ты должна найти себе мужа. Вельможу или принца, но не вождя.
И о да, я нашла себе принца. Редкого принца среди принцев, от коих, знают боги, Север так и ломится. Предложить мне ему было нечего, кроме приятной компании и обещания, что, когда Север освободит Увакадишу из-под Юга, он снова получит свои земли во владение. На зато за семь лет супружества он подарил мне четверых детей, и мне даже нравилось, как мы их зачинаем. Моя мать в этом отношении примером была прескверным и моя бабка тоже, так что для них не было удивления большего, чем когда обнаружилось, что я люблю своего мужа больше, чем саму себя. Никто не мог желать лучших дней, ты меня понимаешь? Никто не мог желать дней лучших, чем те.
Так длилось до тех пор, пока мой брат не застал моего отца мертвым, прямо там, в королевском походном шатре посреди лагеря. «Подавился куриной косточкой», – пояснил брат. Мне надо быть ему благодарной за то, что он хотя бы пытался изображать скорбь, потому что в лагере он вел себя совсем уж беззастенчиво. Тело отца еще не успело остыть, а он уже обратился к генералам, что теперь он Король, а все должны ему поклоняться. Среди них нашелся один, который заметил: богом он станет, когда умрет, а не когда сядет на трон. Можно только представить, как мой брат встретил такое замечание.