Так он стал Королем с именем Кваш Дара. Что до того генерала, то его доспехи позднее нашлись на западе, в брюхе у крокодила на Кровавом Болоте. Такова судьба того безвестного дерзеца. А свою годовщину мой братец уже праздновал в качестве Короля, хотя прошло всего-то шесть лун. Весь двор трескал козлятину и кур, запивая их вином под дешевые фокусы. Вдруг среди показного веселья мой брат поворачивается ко мне и спрашивает, кто из нас умнее, он или я. Он думал, что я не отвечу и что этим вопросом он меня срежет; я же посоветовала ему расспросить об этом нашу мать или учителей. Ты бы видела, как он играл всем своим лбом, глазами и щеками, пытаясь скрыть свое негодование! Но затем бросил свою рисовку и сказал, что «у божественного Короля повсюду уши, сестра».
– О каком Короле ты говоришь? Новоявленный божественный Король – это наш отец, который сейчас с предками, – отвечаю я с улыбкой. Сижу и смотрю на него как на эдакого дитятю, что забрался порезвиться на родительское ложе и заявляет оттуда, что мое – это мое, а твое – тоже мое, и тогда меня разбирает совсем уж безудержный смех. Смеюсь я так долго, что он становится слышен между игрой музыкантов и привлекает внимание сидящих. Когда все оборачиваются ко мне, брат дает мне пощечину – точнее, не пощечину, а такую зуботычину, что я слетаю со своего места, и никто не смеет помочь мне подняться. Тут он решает всё высказать, этот человек, провозгласивший себя Королем, выпускает наружу всю свою суть.
– Твой заговор раскрыт! – возглашает он. – Как раз нынче же, дражайшая Лиссисоло, в эту мою светлую годовщину. Неужели ты думала, что сумеешь проскользнуть мимо Короля и бога?
Всё, что мне остается, это только таращиться на него как коза на столб, потому что я никак не возьму в толк, что он такое несет.
– Какой же ты бог? – невольно говорю я и опять смеюсь, ибо что это всё, как не вздорная шутка? А он разражается какой-то путанной тирадой о том, что я всегда была любимицей у своего отца, и будь у него такая способность, он бы приделал ко мне свой собственный член, чтобы сделать из меня сына. Мне только и остается, что представлять, как бы он воткнул в меня член моего отца с такой нездоровой целью. Затем он говорит, что все эти годы я занималась колдовством, чтобы отец раздумал отправлять меня в «Божественное сестринство», и что я нарушила волю богов, а моего мужа и детей впору назвать исчадиями, но он этого не сделает, потому что он король доброты, Король Дара Добрый. Это не он так со мною строг, но боги, а если воле богов вынужден покоряться он, Кваш Дара, то что уж тут говорить обо мне?
– Я служу тем, кто заслуживает служения, – говорю я.
– Почтенные придворные, вы слышали это? – переспрашивает он. – Кажется, что все короли и боги должны еще удостоиться служения принцессы Лиссисоло!
Тут меня по темени шарахнула догадка. Прихватки своего брата я знаю. Он не дурак, но в своих путях весьма ограничен; узок по умолчанию, ибо к чему здесь широта? Он Король. Люди учатся всю жизнь карабкаться на вершину, но зачем учиться, если ты на ней родился? Нет, мой брат не был умным никогда, но кто-то давал ему разумные советы. Я говорю во всеуслышание, что мое сердце ведомо только богам.
– Что ж, мы согласны. Хотя я твое, сестра, вижу насквозь, – говорит мой брат и велит всем есть, но и здесь, будучи собой, не может удержаться от церемониала. В какой-то момент он требует молока с небольшим количеством коровьей крови, чтобы походить на речной народ. Мед с молоком, баранина отварная и сырая, цыплята, павлины и фаршированные голуби – я даже сейчас чувствую тот запах чеснока и специй, – раковые шейки и жареная саранча, и вино, просто реки вина и пива. Всё это за огромным столом, вокруг которого снуют разряженные слуги, как на каком-нибудь представлении. На моих глазах один слуга не успевает быстро сменить бурдюк и из-за этого не доливает вино в кубок брата, за что стражники тут же волокут раззяву на улицу, высечь. Весь этот двор и его вельможные персоны, вся эта падаль обоих полов. Речной народ был у них всегдашним предметом насмешек – в том числе, признаться, и у меня. Но вы бы видели, как они набрасываются на стол, чисто гиены, ворующие еду у льва! Так и вижу, как они жрут, пьют, объедаются, жируют, все эти расфуфыренные дамы, по нарядам которых течет кровь, потому что сырая козлятина через руки Короля, должно быть, благословлена богами; ей-ей, не иначе как самими богами! Всё это время я просто стою и наблюдаю, чувствуя, что без высочайшего соизволения лучше не садиться. Наконец он жестом приглашает меня сесть, и я собираюсь занять свое место через три стула слева, где сижу с начала пиршества, но он говорит:
– Сестра! Сядь в изголовье стола, ибо мы с тобой одна кровь и плоть. Кого еще я хотел бы лицезреть, отрываясь от своего куска мяса?
Вся эта публика всё так же жадно, ненасытно жует, глотает и пьет, пьет. Хватает мясо, хватает фрукты, хватает выпеченный хлеб, хватает лепешки, требует медовых вин и пива, в то время как музыканты, уже не обладающие прежним мастерством, играют на коре с барабанами и поют о том, как великий Кваш Дара за год правления еще более возвысился.
Возможно, причина, почему я всё это помню, в том, что я могла единственно смотреть. Я поворачиваюсь посмотреть на своего брата и вижу на себе его глаза. Вот он хлопает в ладоши, и двое дворцовых стражников подносят к столу какую-то большую корзину.
– Ну-ка слушайте все! – одним возгласом обрывает он буйство. – Тут у меня особое яство, из благородных домов Юга. Для тебя, сестра, чтобы ты видела, что между нами нет злобы, и мы снова с тобою равны.
Он взмахивает кубком вначале мне, затем стражникам. Те переворачивают корзину, и на стол выпадают две отрубленные головы. Я, само собой, подскакиваю – а как бы еще поступил кто-нибудь при виде двух голов, шлепнувшихся на блюдо словно еда? Мой братец ждет. Ждет, пока я распознаю лица. Ждет, что я содрогнусь, заплачу, заверещу или зайдусь в стенаниях, потому что именно это происходит сейчас в зале. Но я просто смотрю, смотрю на него. Это Джулани из Дома Ишль – он был одним из тех, кто знал моего отца. Второй – Нуангайя, старейшина. Оба из Южного королевства.
Следующим взмахом кубка мой брат заставляет весь зал смолкнуть. Тогда брат хватает голову Нуангайи и поднимает перед своим лицом, как будто хочет с ним перемолвиться. Глаза Нуангайи все еще открыты. Это были люди, которые только и наполняли мои дни светом, потому как мне хотелось узнать больше о Юге. Всю свою жизнь я слышала, насколько они другие, чем мы, и мне просто хотелось знать. Нуангайя был тем, кто рассказывал мне о южанах, которые были изгнаны с Севера, что у них были песни и истории, способные увлечь всех, и в особенности меня. И брат говорит всему двору:
– А это у нас любовничек. Он ведь, кажется, был любитель мальчиков? Непременно должен быть таковым, если хотел, чтобы моя сестрица принцесса заняла трон Короля. Какое же колдовство они должны были творить, чтобы строить козни и заговоры, а, сестра? Напряги свой ум, вспомни несколько мудрых слов своего мудрого Короля. Втягивая в заговор мужчину, ты должна втянуть и женщину, иначе та подумает, что это заговор против нее. В следующий раз, с очередным приступом этой твоей заговорщической болезни, постарайся не заразить ею никого вокруг себя. Играй лучше в бао: больше пользы[47].
После этого он бросает голову в чашу напротив меня и усталым голосом говорит:
– Уберите ее от меня.
Стражники запирают меня в «полночной дыре», как это место именуется при дворце, а наверху ставят дополнительно караульных, докладывать Королю, как я себя поведу: буду ли плакать, стенать или сходить с ума. Кормить меня он им приказывает в лучшем случае объедками с королевского стола. Либо распорядился он, либо охранники сами по своему жестокосердию стали подвергать меня всяческим козням. Иначе как можно навредить принцессе, не прикасаясь к ней?
Однажды мне приносят миску с водой и говорят, что это, дескать, суп с особой редкостной приправой, а когда ставят миску на стол, я вижу, что там плавает крыса. Они же стоят у решетки, осклабившись, и смотрят на меня так, будто хотят спросить: «Ну как оно, по вкусу?» Я хватаю крысу, откусываю ей голову, затем отпиваю чуток воды и плюю всё прямо в харю охраннику. Тот, дурила, хочет на меня наброситься, но боязно. Закон о неприкосновенности божественной плоти никто, как видно, не отменял.
Проходит десять и четыре дня. Я это знаю по тому, как сразу после рассвета старший стражник непременно ссыт – прямо перед моей темницей, где ж ему еще? И тут вдруг ко мне является мой брат и первым делом спрашивает, есть ли у меня здесь ночной горшок. Я ему говорю:
– Брат, я думала, что дни твоей суеты из-за моей ку давно миновали.
Он пытается скрыть улыбку, но я же знаю его, дурака. Тому же зассанцу-охраннику приходится опуститься на четвереньки в собственной моче, когда Кваш Дара говорит, что ему нужно на что-нибудь присесть. А присев, брат говорит, что по мне скучает.
Я на это отвечаю:
– Скучаю и я по себе.
Уж какого ответа он от меня ждал, но только не такого и начал бормотать о том о сем, хотя разговор – не самая сильная сторона моего братца. Слишком уж мало его заботит то, что ему говорят люди. Было даже неловко выслушивать, как он там пытается что-то бубнить, и всё настолько неловкое, настолько притянутое, что я ничего из его речи и не помню. За исключением, впрочем, того, что я хоть и предала Север, но кровь всё равно есть кровь, и что моя печаль – его печаль.
– Север я не предавала, у меня на это нет никаких оснований, – отвечаю я ему. – А к посланникам Юга если и прислушивалась, то кому-то же надо было внести разум и ясность в наш последний разлад, так что без этого было не обойтись. Я бы и снова это проделала.
Я даже не знала о линии наследования, пока не очутилась здесь, и никого не предавала, но говорю ему следующее:
– Какие у тебя есть доказательства того, что я предала? У тебя их нет.