Тут он окончательно сбивается и идет петлять по околицам насчет того, что истина, мол, у Короля, который является божеством, и из всего этого я понимаю, что это всё не он. У моего брата нет такой головы, которая подобное могла даже вмещать, ему это просто не дано. И даже в полутьме я усматриваю того, кто кроется за этими словами, держась в тени.
– Глупо прятаться в тени тому, у кого волосы краснее рта шлюхи, – говорю я Аеси.
Это заставляет его выйти из темени.
– Мы пришли с известием, сестра, не очень хорошим, – молвит мой брат. – Принц-консорт и все его дети, увы, заболели вредоносным поветрием, у которого сейчас как раз сезон, а они по неосторожности отправились как раз туда, где оно свирепствует. Так что их похоронят завтра – разумеется, с почестями, положенными принцам, но не возле королевской ограды, потому что они все еще могут быть разносчиками той хвори.
Он говорит еще что-то, но я перебиваю. Обрываю этот кусок дерьма на ослиной заднице, именующей себя Королем, которого я не предавала:
– Зачем ты сюда спустился, за моим криком? За причитанием о моих детях? Сидишь на горбу у приспешника и думаешь, как бы спровадить неудобную строптивицу на тот свет? Ты этого ждешь?!
Он говорит, что оставит меня наедине с печалью. Я спрашиваю, слышала ли его жена, как он выкликает мое имя, когда трахает ее. Я знаю, что это его заденет. Он вскакивает, пинком откидывая охранника, и оставляет меня с Аеси.
«Вот мы и наедине», – мысленно говорю я, чуть ли не добавляя «наконец».
Уже назавтра он говорит, что мне предстоит присоединиться к «Божественному сестринству», поскольку таковым было мое изначальное предназначение, и даже желает мне вечного покоя.
– Покой для скорбящих, – отвечаю я.
Скорбь звучит как трагедия, но в данном случае это фарс. Я проклинаю брата с такой силой, что он в итоге теряет всякое итуту и говорит, что убьет и меня тоже. Этот олух вызывает у меня вопрос: действительно ли он приходил ко мне в темницу лишь затем, чтобы сознаться в убийстве? Я проклинаю его и его детей, и он убегает.
На сегодня разговоров уже достаточно. Мне нечего ей сказать, даже на прощанье. Хотя вечером говорила в основном она, разбитой поутру просыпаюсь я. Тем не менее при встрече принцесса всё еще находит что сказать. И спросить.
– Я знаю, отчего в этом замешана Бунши, но что движет Нсакой Не Вампи, ума не приложу, – говорит Лиссисоло.
– Деньги? – предполагаю я.
– Нет, – качает она головой. – Дело не в деньгах, а каким-то образом в тебе. Видно, я ошибалась. Но и ты здесь тоже не случайно. Интересно, почему?
– Потому что негодяй берет то, что ему не причитается, и он же, этот самый негодяй, лишает меня всего. А затем забирает всё снова. И тебе я помогаю потому, что язви его и язви твоего брата, а также всех ваших королей и богов.
– Твои цели не похожи на их, а слова звучат скорее как месть.
– Месть? Как я могу мстить богу?
– Говорят, однажды ты с ним уже разделалась.
– В следующий раз я бы разделалась с ним навсегда, но у Бунши другие виды.
– Да, о ее видах я знаю. Но я бы тоже хотела, чтобы этот Аеси умер.
– Она говорит, что этот путь неверный. Аеси по-своему так же вписан в порядок, как и все, и если то, что мы делаем, соответствует порядку вещей, то даже он так или иначе ему подчиняется.
– Ты когда-нибудь порядку сильно подчинялась? – усмехается Лиссисоло.
– Да как-то не очень.
– Из того, что я знаю, всякий раз он возрождается более слабым, верно?
– Да. Звучит как еще один довод его убить, но у Бунши, как я уже сказала, другие планы.
– Значит ли это, по-твоему, что ее замысел хорош?
Я не отвечаю. Лиссисоло воспринимает это как ответ.
Принца Миту я встречаю в урочище Длинного Когтя – холодном горном лесу между тропой на Манту и границей Фасиси. Я приезжаю верхом, а он прибывает с эскортом из пятерых – ровно на пять больше, чем было условлено. За принца я принимаю того из них, что в золоченом шлеме, и говорю, что проход есть только для одного. Остальные ропщут, а один и вовсе говорит, что они скорее умрут, чем откажутся сопровождать своего предводителя – я борюсь с желанием сказать, что могу им это устроить. В священные пределы Манты не должен вступать ни один мужчина; один – и то уже перебор.
Именно тогда принц говорит, что, насколько он знает, в дороге может ждать засада, и если его люди не пройдут, то не пойдет и он. За его урезонивание мне, собственно, никто не платил, но потерять его – это потеря и для меня, а не только для принцессы. Да и сам принц загляденье: высокий, с густыми смоляными кудрями, кареглазый, полногубый, с красиво очерченным ртом, с узорчатыми шрамами над бровями и на обеих руках, и к тому же в существенно молодых годах.
– Я уверена, принц, что тебе известно о договоренности.
– Да, но… Сейчас меня терзают сомнения.
– Я знаю нечто, в чем сомнений точно нет.
– В чем именно? – живо спрашивает он, словно и впрямь жаждет услышать, что сорвется с моих губ.
– Нет сомнения, что если она не сможет заполучить твою милость, то найдет себе другую. Однако подумай, что будет, если всё сложится как должно. Ты будешь возвышен над всеми другими принцами. Даже титул принца будет для тебя уже тесноват.
Это всё, что мне требовалось сказать. Если он не согласится, я их всех оставлю здесь.
– Подожди, – говорит он.
Утро застигает нас на половине пути, а к вечеру мы уже приближаемся к горе Манты.
– Зачем мы останавливаемся? Разве нам не следует поторопиться? Довольно глупостей, нам нужно поторопиться, или, клянусь, я поверну назад!
Он говорит что-то еще, но я перестаю слушать и спешиваюсь.
– Мне насчет тебя даны указания, которых я не желаю повторять, поэтому слушай внимательно. В течение ста лет нога мужчины не ступала в Манту ни разу; евнухи не в счет, их было много. Ни одна из женщин не попросит евнуха задрать одежду, во избежание увидеть шрамы, свидетельствующие об ужасном ножевом искусстве. Однако на главном входе стоит дюжая охранница, дочь одной из самых высоких женщин в Фасиси, которые хватают приезжих за промежность и сжимают. Так что внемли мне сейчас: забудь о своем неудобстве и не выдай своей тревоги, иначе тебя убьют там же у ворот, без всякой оглядки на то, что ты принц.
– Что? Это неслыханно! Я…
– Дважды указаний я не повторяю. Ты можешь сделать это передо мной или сзади меня, мне все равно. Сними свои доспехи и тунику.
– Я не буду делать ничего подобного…
– Снимай!
Он вздрагивает. Хорошо, если б он и одежду снимал так же мгновенно.
– Исподнее тоже снимать?
– Решай сам. Но вот что нужно сделать обязательно. Берешь свои орешки и ощупываешь каждый, затем из мешочка запихиваешь их в свою поросль. Дальше берешь свой жезл и сильно натягиваешь между ног, к самому заднему отверстию. Охранница почувствует, что твоя кожа складками висит с обеих сторонок паха, и решит, что ты женщина. В лицо тебе она даже не глянет.
Его рот приоткрыт в безмолвном изумлении, а глаза говорят: «Ты меня точно разыгрываешь».
– Если хочешь, могу помочь: оттяпаю его, а затем верну, – говорю я, и он воспринимает это как удар.
– Еще чего, – говорит он сквозь стиснутые зубы и уходит за лошадь.
– Этот подойдет, – кивает Лиссисоло, когда мы заводим его к ней в комнату.
Проходит шесть лун, а божественные сестры всё пребывают в недоумении, что за белая наука или черная магия сподобили Лиссисоло понести. Между тем Не Вампи, которая отсутствовала половину этих лун, возвращается с ворохом новостей. Мы улыбаемся друг другу, пока обе не замечаем своих улыбок, затем киваем, делаем шаг друг к другу, дотрагиваемся и… что? Вопрос останавливает нас обеих. Поэтому мы снова друг другу киваем и ждем, когда принцесса спросит, где Нсака была и что принесло ее обратно.
– Мы поняли смысл барабанного послания эве с запада[48]. Бунши истолковала его верно: там мы отыщем кого-то, истинно преданного делу.
Нсака рассказывает ей о Басу Фумангуру – человеке из Фасиси, который служил осведомителем принца еще до того, как тот стал Королем, но отступился, едва монарх стал подыскивать себе старейшину. Дело в том, что прежний старейшина испустил дух на алтарной девственнице и не вернулся к совету в виде призрака, вопреки положениям. Между тем Королю для догляда за шайкой этих скользких ублюдков требовались глаза и уши, а Фумангуру был честолюбив. Он и подтолкнул Короля к своему назначению, сказав: «Мои глаза и уши верны тебе так же, как моя любовь, а потому можешь поставить меня на эту должность, где они тебе послужат все втроем».
И Кваш Дара назначил его потому, что Басу был схож с ним во всех отношениях – во всяком случае, так Король по привычке думал. Фумангуру, возможно, и впрямь походил на него в пору юности, когда оба кутили и беспутничали с женщинами, которые не были шлюхами; но с годами Басу стал действительно уподобляться старейшине – сделался нарочито набожным и благочестивым настолько, что начал раздражать и храм, и королевский дом. Это при том, что не было ни одного писаного закона, который бы они с Королем поначалу не проверили на прочность, равно как и многие обычаи. Одновременно с тем Басу стал еще и крючкотвором, забрасывая дворец прошениями и письмами в таком количестве, что пергаменты стало уже некуда складывать. Свое прежнее панибратство с монархом Фумангуру теперь воспринимал как свободу посещать двор, когда ему заблагорассудится, без извещения, иной раз даже королевские покои, а то и сами опочивальни. «Мне этот жезл знаком уже не хуже моего», – говаривал он, а Король на это лишь всплескивал руками. Когда Король готовил указ знати, Фумангуру выносил его в народ с шепотком, что страна, мол, всего в шаге от бунта, дабы потешить этим свое честолюбие и достичь намеченного. Многие уже задавались вопросом: кто же в Фасиси истинный Король, а кто просто старейшина? К поре как Кваш Дара соизволил произвести на свет принца, Фумангуру уже успел наплодить от своей благочестивой жены множество мальчиков.