– Ты, видно, меня не расслышала? По суше слишком долго и опасно.
– По суше мы не поедем, – повторяет она.
Лиссисоло требует себе еще одну ночь со своим ребенком и поднимает крик, когда мы говорим, что ехать нужно сегодня вечером, а когда добавляем, что лучше поторопиться, распаляется окончательно. Она кричит, что с ребенком не расстанется, даже если мы будем один за другим отрывать ее пальцы, но тогда нам придется терпеть ее плевки в глаза или то, как она при каждой попытке будет кусать нам руки.
– Тебе не понять! – сверкает она на меня слезными очами. – Не понять того чувства, когда ты готова за что-то не только умереть, но и убить тоже!
Эта женщина разговаривает со мной так, будто у меня самой не было детей еще до рождения ее бабки.
– Оставишь его и потеряешь еще одного ребенка, дуреха, – говорю я, сознавая, что в глубине каждой такой женщины сокрыта некая другая Сестра Короля, с которой я сейчас на самом деле и разговариваю. Она несет мне что-то насчет того, да как я смею, но я даже не слушаю.
В конце концов вмешивается настоятельница:
– Дайте ей время до рассвета, иначе покоя не будет. Раньше, чем через четверть луны, никто сюда не доберется даже самым быстрым ходом, и то если мы им опустим ремни для подъема.
Чипфаламбула везет нас по Убангте, в обход Джубы, а затем на юг по Нижней Убангте. Уже за Джубой и Конгором наша рыбина открывает рот.
– Эта та же или другая? – интересуюсь я у Бунши, но та не отвечает. Похоже, рыбина действительно другая, поскольку ее половина всегда над водой, а сбоку, сразу над правым глазом, у нее видна перекладина.
– От лестницы? – спрашиваю я.
Вскоре мы оказываемся на спине этой рыбы, и меня ошеломляет то, чего я не разглядела ночью. Под ногами у меня грязь – жирная как на иных сельских пастбищах, а также с травой и даже прудиком, где водится мелкая рыбешка. На спине этой громадины произрастают высокие деревья с толстыми ветвями и пышными листьями, как будто мы вовсе и не на рыбе, а на небольшом острове. Острове, дрейфующем вниз по реке.
Сколько же раз люди проплывали мимо него и задавались вопросом, как давно существует посреди реки этот остров? А затем моргали глазами, куда же он делся на следующий день? Девять ночей спустя мы уже на берегах Миту. Здесь мы снимаем капюшоны с лошадей, которые, безусловно, были бы напуганы, обнаружив, что стоят в гигантском рыбьем брюхе. Еще пара ночей – и рыбина, не исключено, заглотила бы их отдельно или вместе с нами.
Луга и наделы здесь точно такие, какими я их помню на этой земле. Мы едем пыльной тропой, которая выводит нас к более широкой дороге на юг. По ней мы и едем, мимо дремлющих коров и темных хижин, пока не добираемся до другой дороги, которая ее пересекает. Край неба светлеет: над ним скоро забрезжит рассвет.
– Сангомины думают, что этот секрет ведом только им, – улыбается Бунши.
– Не такой уж и секрет знать, что две дороги могут пересекаться, – говорит Лиссисоло. Бунши издает озорной смешок, который меня слегка раздражает.
Прямо у пересечения она складывает руки и что-то шепчет – и тут, о диво, в четырех-пяти локтях над ее головой вдруг загорается всполох, разделяясь и золотистыми искорками рассыпаясь вниз по двум сторонам окружности, пока оба ее конца, сомкнувшись, враз не гаснут.
– Браво, фокус удался, – усмехается Лиссисоло. – И что, мир от этого как-то изменился?
– Не весь, только вот это место посередке, – указывает Бунши на небольшое пространство размером примерно с дверь; пространство, не похожее на наше, где всё еще темнеет сумрак. Сначала через это пространство проходит Бунши. Из любопытства я объезжаю это место по кругу, думая, что всё равно увижу ее силуэт, но вижу там лишь дорогу, чистую до самого горизонта. Лиссисоло проезжает следом. Примеру своих спутниц следую и я, и едва перешагиваю некую черту, пространство само по себе сжимается с тонким секундным «псст». Затем оно опять расступается – и вокруг меня теперь новый, иной воздух. Дорога здесь в пять раз шире, чем в Миту, и из тесаного камня, деревья и трава сочно-зеленые, а не пожухлые от зноя и пыли, как от века бывает вдоль дорог. Новое пространство как будто вымыто, обихожено и простирается настолько, насколько хватает глаз.
– Ого, – оглядывается Лиссисоло, – впечатление такое, будто кто-то разбил здесь сад охватом в пять дней.
– До цитадели нам всё еще один или два дня пути, – говорит Бунши.
Долинго.
Что-то то ли в окружении, то ли в поведении лошадей вызывает у Бунши неуютство. Она не может с этим совладать, и даже на ее непроницаемо-черном лице проглядывает пугливое смятение. Из своего облика она ручейком сливается в кожаный бурдючок на боку у принцессы.
– Вода, гляди-ка, утекла, – смеется Лиссисоло, пришпорив лошадь. Я еду следом, подстраиваясь под нее, и удивляюсь, как Бунши умудряется передавать ей указания. Мы продолжаем путь, въезжая на что-то вроде рукотворного склона горы, когда где-то невдалеке раздается диковатый кудахчущий смех. Я оглядываюсь, но сзади никого нет – наверное, дают о себе знать ветер с усталостью. Я уже нагоняю Лиссисоло, когда хихиканье раздается снова, на этот раз громче. Я останавливаю лошадь и оборачиваюсь. Никого. Вдруг кто-то дает мне пощечину; я так ничего и не вижу, но снова получаю затрещину. Я закрываю лицо, но удар приходится в грудь, и чья-то рука хватает меня и бесцеремонно стаскивает с седла. Я падаю, сильно ударяясь оземь. Ком грязи затыкает крик у меня во рту. Неожиданно я начинаю перекатываться и не могу остановиться, пока меня не стопорит незримая нога – тычком в грудь, от которого я закашливаюсь. Кто-то или что-то хватает меня за волосы и тащит через дорогу. Ему удается меня сцапать, а я, как ни стараюсь, его ухватить не могу.
– Кто… – пытаюсь выговорить я, но мне перехватывает горло и слово застревает в горле – Кто, кто…
Лиссисоло наконец замечает, что что-то не так, и, пришпорив лошадь, направляется обратно ко мне. Я замахиваюсь на воздух и бью в пустое место, зато воздух бьет в меня вполне метко, выбивая из груди дыхание и вдавливая спиной в камень. Крик, наконец, срывается с моих губ.
«Ну как поживаешь, Лунная Сука?» – рычит в моей голове голос. Явно не мой.
Двадцать
Порою дверь – это больше, чем дверь. Дверь иногда – что твоя тайная черная математика: подчас, проходя в проем, думаешь, что открыл ее, а на самом деле это она открыла тебя. Таких дверей много или же всего несколько, но из немногих, кто посвящен, об этом тебе скажут единицы. Некоторые двери ведут наверх – к богам и небожителям, другие вниз – в потусторонний мир. Через некоторые двери проходишь всего раз, другие же превращают полугодичное странствие в однодневную прогулку, а то и вовсе – прыг, и ты уже там. Напряги разум и представь, что одна нога у тебя стоит в Долинго, а другой ты уже ступаешь в Миту. Одна дверь где-то на дальнем Юге, а открывается сразу на Север или в земли восточного света, или куда-нибудь за Песчаное море.
Сколько их, мы не знаем. Некоторые говорят, что это пути богов, коими они вот так мгновенно могут перемещаться из одной страны в другую или из одного мира в другой, когда ты, скажем, взываешь к богу, а он мгновенно появляется и столь же мгновенно исчезает. Далеко за холмами Пурпурного Города вход, который открывается у края Мверу; кто-то говорил, что открыл другой в Колдовских Горах и вышел оттуда к водостоку в Лише, а еще один с края Востока ведет к Долине Увомовомово. Минуло триста лет, так что это может быть и не совсем правдой, но ходит молва, что Кваш в свое время провел через проем возле Ку целое войско, и оно вмиг подавило восстание в Калиндаре. Приходится принимать на веру, но ни одна из тех дверей не открывается надолго. Иногда проем есть, и вход в него уже открыт, а иногда дверь в самом деле похожа на дверь, как та, что, по слухам, имеется в Темноземье. Другая возле Песчаного моря и выводит к самому его краю, а еще одна на дороге в Миту, которая вместо этого выводит в Долинго. Их десять и девять, но это лишь те, о которых мы знаем или слышали; может быть, и больше. Лишь немногие умеют их вынюхивать, и эти немногие либо сангомины, либо богорожденные. А как проем открыла ты? Скажи.
Женщина с наружностью, какой я прежде никогда не видела, наклоняет голову, чтобы лучше слышать, хотя я говорю в полный голос, а она не глухая.
– Вначале нужны какие-то слова на языке долинго. Я его знаю и могу на нем говорить, – отвечаю я.
– Ты родом из этих мест?
– Да нет. Я жила ближе к Миту.
– А как ты выучила этот язык?
– Уж и не помню.
– Не помнишь, но знаешь достаточно, чтобы открывать огненные двери?
– Никаких дверей я не открывала. Это сделала водяная фея.
– Не важно, кто был ключом или кто открыл дверь; ты ни в коем случае не должна была в нее проходить.
Если не смотреть вверх, то мне видны лишь чужие ноги. Я здесь лежу на полу поверх плоских подушек, в помещении то ли из ивняка, то ли из плетеного кустарника, без окон, а свет сюда проникает без тепла. Теперь о тех, кто в комнате. Здесь какая-то молодая, затем пожилая примерно в таком же одеянии; мужчина с иссиня-черной кожей, но в светлой тоге, как у высоких умов; наконец еще кто-то в морщинах, но не от старости, а будто испещренный шрамами – что примечательно, он белый – не бесцветный, как альбинос, а мучнистой белизны. Со мною разговаривает та, что старше; на остальных она даже не глядит, и ей всё равно, слышат наш разговор или нет.
– А где По… Бунши? И принцесса? – спрашиваю я.
– Наслаждаются благорасположением Превеликой.
– А те, кто реально пострадал, этого блага лишаются?
– Я думаю, твой приют ей не по нраву, – обращается пожилая к мучнистому.
Признаться, это правда: от одного его вида мне становится тошно, а голова гудит, как чугунный горшок. О Белых учениках доводится слышать даже в буше. Эти мужчины – все мужского пола – практикуют запретную магию, приносят отвратительные жертвы, смешивают свои познания со всякими мерзостями и варят крепчайшие зелья на сере так подолгу, что выжигают из своей кожи все бурое. Отбеливание для них – своего рода инициация, приобщение к числу себе подобных. Но даже после этого проходит еще три десятка лет, прежде чем такой может назваться ученым. Их путь – путь боли, потому что боль для них – рост, а по жизни нужно только расти. Он откидывает капюшон, и по плечам рассыпаются седые локоны. Кроме плаща единственно, что есть не белого на этом человеке – это глаз, весь как есть смоляной, причем не только зрачок. Слева глаз, а справа повязка. Невольно хочется спросить, как после всех своих лет углубленных штудий он так и не совладал с тем, что по силам любой ведьме, даже молодой: вернуть утраченный глаз.