– Больше света и воздуха, – произносит он, и потолок покорно раздвигается, показывая небо, а стены местами раскрываются и поднимаются будто оконные шторы; похоже на свитки, что скатываются сами собой.
– Что это за место? – спрашиваю я.
– Долинго. Здесь даже маленькие диковинки на диво чудесам всего мира, – отвечает белый не то ученый, не то маг.
– Из твоего рта исходит хоть что-нибудь осмысленное? – говорю я, и пожилая смеется.
Голос в голове говорит, что она моложе меня, но мне не хочется этого слышать. Подобных женщин я прежде тоже не видывала, но, бывало, слыхала о них. Видимо, это женщина Ньимним. Радужный всплеск из перьев – то, что видится первым; среди них выделяется одно, что торчит из затылка – красно-белое и такое длинное, что изгибается дугой будто хвост. Эту корону она может снимать, но перо-лук растет у нее из головы, а с боков головного убора торчат обезьяньи косточки. Широченное платье, всё в каури и мелких горшочках-калебасах, где содержатся всевозможные снадобья и зелья, ниспадает плавными волнами. Лицо разрисовано белым, но не как у народов Ку или Гангатома, а орнаментом ровным и четким, линия к линии, штрих к штриху. Я и не слышала, чтобы женщины-ньимнимы забредали так далеко на запад, хотя кто им, черт возьми, будет указывать, куда ходить, а куда нет? Поговаривают, что их призывают боги неба, потому-то они по возвращении и отращивают себе на затылке это перо. Ньимнимы еще старше, чем древние воители, и никто не смеет их тревожить вызовом, кроме как в попытке одолеть великое зло.
– Тебя кто-то призвал? – спрашиваю я.
– Превеликая собственной персоной. Должно быть, у тебя весьма высокопоставленные друзья.
– Друзей у меня нет.
– Ну тогда просто кто-то влиятельный.
– Как называется это место? Лечебный покой? Я больна?
– Нет, не больна.
– Тогда что я здесь делаю?
– Сейчас самое время, чтобы поговорить без суеты. Тебе нехорошо, женщина, и хорошо не будет уже никогда.
– Вот те раз! Ты ж только что сказала, что я не больна. Какими байками ни сыпь, что-то я в них не слышу ни доброты, ни веселости.
– Я думала, что выражаюсь ясно, но буду еще яснее. Тех, кто умирает неправедно, возможно, и нет на этом свете, но они никуда не делись. Каким бы образом их ни спровадили, их смерть не была ни желанной, ни решенной богом потустороннего мира, поэтому он их не принимает. Но тела у них теперь нет – одна загнивающая плоть, – поэтому среди живых они ходить тоже не могут. Они бродят, безутешно кричат и хватают всё, на что можно наброситься, чтобы как-то уязвить причину своей гибели. Хоть что-то или кого-то. Иногда их ярость сильна настолько, что срывает с человека шапку, роняет кубок или даже задувает под платье, но им нет ни успокоения, ни жизни, и вот они маются безысходно в таком месте, откуда им нельзя дотянуться ни до одного из краев бытия. Отрадная весть для тех, кто стал причиной их неправедной погибели.
– Отрадная для кого? Для жены, которая лишилась подвижности, или для любовника, который стал незрячим? Или, может, для девушки, которая выкинула ребенка оттого, что мужчина пнул ее в живот, потому что вынашивать детей – занятие для его жены, а не любовницы?
– Я не судия, а просто вижу содеянное там, где оно было совершено. Многие, ох многие скитаются из-за тебя без тел, и годы скитаний лишь накаляют их яростью. Все это не имело значения, потому что ни один из них не мог до тебя дотянуться. Но тут ты вошла в одну из дверей.
– Никакой двери я не помню.
– Ты слышала сказанное. Дверь – это не всегда дверь. Она не преграда, а нечто, что занимает пространство и время, расплющив их будто камбалу. То, что она плоская, не означает, что она не широкая. Пойми суть моих слов: дверь – это лишь одно из понятий, обозначающих лаз, «портал» на языке магов. Каждая из них и есть тот портал, где могут состыковываться все виды миров – вот что это значит для тебя. Входя через дверь, ты проходишь сквозь порталы, чтобы попасть на другую сторону. Ты просто этого не знала и не чувствовала. Через все порталы, все миры и даже тот, где обретаются обозленные умертвия, вот в чем правда. Ты стала как свежее мясо для диких голодных псов, и что еще хуже: унюхав то мясо, они увидели, что знают его. Ты спустила собак, женщина.
Меня бьет дрожь, и я кляну себя за это. Я не гневаюсь и не боюсь, так чего же дрожу?
– Это твое тело сотрясается так, как трясется весь мир, – говорит женщина. – Когда в дверь заходишь впервые, может возникнуть ощущение, что ты всё еще там.
– Те умертвия, люди, которых я убила, – где они сейчас находятся?
– Да кто где, ограничений нет. К большинству людей они уже не могут прикоснуться, потому что не знают или не помнят. Некоторые не вспомнят и тебя, или только расплывчато, не по имени. Но они знают о своих вечных страданиях, и им известно, что их причина – ты. Они будут являться за тобой всякий раз, когда ты снова войдешь в одну из тех дверей или окажешься в каком-нибудь месте со следами магии Сангомы. Или в заколдованной стране, или с околдованными людьми. Любое ведовство, которое сотрясает мир таким, каким мы его видим, будоражит и их, понимаешь? Двери – это магия, а магия – это дверь, так что и одна и другая спускают их на тебя. Ты ведьма?
– Нет.
– Но тебя зовут Лунной Ведьмой.
– Так повелось. Вроде прозвища, не более.
– На твоем месте я бы сделалась врагом любого ведовства кроме того, с которым ты родилась. Та сила, вроде напора, принадлежит миру, а они не от него.
– Они что, будут меня вот так истязать до конца моих дней? Что это за месть такая?!
– Ты та, кто прошла через дверь.
– Да нет же! Это Бунши меня провела. Я …
Впрочем, какая разница. Я знаю, что всё это время нахожусь на полу, но кажется, что я на него только что свалилась. Дурные вести сдавливают шею словно вериги. Голос, на этот раз мой, говорит: «Он отшвырнул охранника, и они с Аеси наедине». Но уже одна мысль об этом повергает меня в бессилие. Я выпускаю наружу плач, но слышу его как со стороны. Даже непонятно, мой он или нет.
– Скольких ты уничтожила?
– Ты думаешь, я веду учет?
– А надо бы.
– Я не знаю. Они что, ринутся всем скопом?
– Одним богам известно.
– Боги будто дышат со мной ноздря в ноздрю. Стоит мне подумать, что я одерживаю верх, как они тут же меняют правила игры. Что ж это за бесовщина такая?
Женщина Ньимним кивает, что приводит меня в ярость.
– Зачем вываливать на меня всё это дерьмо, если его невозможно сбросить?
– Ты предпочла бы думать, что сходишь с ума?
– Да! Что схожу с ума. А ты, язви тебя, что думаешь?
– Я думаю, можно сделать еще кое-что, – задумчиво отвечает она.
Первый урок у нас уже назавтра и прямо там, в больничной комнате. Женщина Ньимним берет кусок мела и делает метку на стене: изгиб книзу, под ним изгиб кверху, а на концах оба сходятся, чем-то похоже на наскальный рисунок рыбы. Когда я вслух замечаю, что это похоже на руны, она презрительно фыркает:
– Все руны пишутся людьми, и пять из десяти ничего не значат, а десять из десяти ни на что не влияют. Это не руны, это нсибиди, знаки. Их еще называют «жестокими буквами», потому что когда-то сибиди означало «жаждущий крови». Есть слух, что это был знак палачей, хотя на самом деле первый из них происходит от символа «дженга», то есть «башня». Две «земли», четыре «глаза», «рыба» и «король» вместе составляют символ «мистического видения». Это сила обозначать сущностные вещи; сила, которая длится столь же долго, сколько и сама метка. Их надо проставлять на двери, столе, стуле и медитировать о них так глубоко, пока не оторвешься от пола и пометишь ими воздух. Вот это и надо будет сделать, милая. Чтобы удерживать духов на расстоянии и отсылать их прочь, ты должна запереть их в словах, заточить в знаках и символах. Недостаточно просто творить заклинания, хотя ты непременно будешь твердить и их. Недостаточно их даже писать, поэтому некоторые знаки тебе предстоит носить на себе всегда. Завтра же мы начнем их наносить, запечатлев некоторые шрамиками на твоих руках.
Возьми еще и вот это: ткань укара нгбе, а узоры на ней – письмена нсибиди. Тебе придется быть настороже до конца своих дней, женщина, потому что есть те, кто питает к тебе злобу, и они скрытно близятся.
Все это слишком огромно, чтобы уместиться в голове, а уж тем более убедить, и я этому не верю.
– Наложенные на тебя чары не покидают пределов комнат, – говорит мне женщина Ньимним. – Каждый из дней и каждую из комнат, – уточняет она.
Отныне я должна буду помечать любое помещение, куда вхожу, потому что каждая дверь – это портал. Вот уже две четверти луны с моей головой всё в порядке; никаких странностей не происходит, и этого достаточно, чтобы проклюнулось сомнение, а не глупости ли все эти нсибиди, и не вызвано ли происшедшее со мной обыкновенными старческими закидонами. Ведь что ни говори, а лет-то мне страшно сказать сколько, и деваться от этого некуда. Ну а если кто-то не устрашал меня, пока был жив, то уж тем более не напугает меня в мертвом виде. Все эти значки нсибиди я выписываю снова и снова, пока комната не начинает казаться чужой, принадлежащей какому-то другому человеку, про которого я помню единственно, что он мужского пола. Я пишу, потому что мне продолжает это навязывать Ньимним, но не усваиваю и ничего толком не запоминаю.
– Ты не уйдешь, пока не уяснишь всё, что тебе нужно знать, – настаивает эта доброхотка, хотя я и так торчу здесь уже целую луну. Достаточно для осознания, что она держит меня здесь не из-за обещания, а из-за моего страха и податливости. «Хватит с меня и ее, и этой ее магии», – говорит голос, от которого я вздрагиваю и только тут понимаю, что это произнесла я.
Мне надо видеть Долинго. Я подхожу к двери, но не успеваю дотянуться до ручки, как та приоткрывается сама. Непонятно зачем, но я отступаю на несколько шагов, и дверь опять сама собой прикрывается. Я снова бочком подбираюсь к двери, и та приоткрывается снова; отступаю назад, и то же самое.