Когда я отвечаю, что подумаю, весь двор вздрагивает так, что содрогается пол. Королева и сама откидывается как от оплеухи вместо ожидаемого поглаживания. Я слишком долго прожила в буше, чтобы переживать, уязвила ли чувства королей и королев или вельмож, вождей и их жен, язви их всех. Прежде чем им достанется моя голова, я всё равно снесу башки четыре, не меньше – плевать, если одна из них принадлежит Королеве; даже самые тупые из них понимают, что мне нечего терять. У себя в комнате я собираю пожитки: мне и так уже давно пора делать отсюда ноги. Сестра Короля в наиболее полной для себя безопасности, укрывшись от стаи волков в змеином гнезде. Ходит слух, что в рамках посольства сюда прибудет Аеси, наверное, чтобы обговорить вещи, которые здешняя Королева не может ни подтвердить, ни опровергнуть. Вопреки всем разговорам, он по-прежнему остается единственной темой, к которой я никак не могу остыть. Проходит изрядно времени, прежде чем я спохватилась, что так и держу взятый с вечера бурдюк с вином, с того момента как попала в западню мыслей об Аеси. Ярости во мне нет, хотя для ее разгона, если что, времени потребуется не так уж много. Стоя с этим бурдючком, я задаюсь вопросом, как и зачем я вообще тут оказалась. Оно понятно: деньги, но недостатка в них я не испытывала, а уж при моих мизерных потребностях их и вовсе было в избытке. Повидаться с родней? Несомненно, но этой мысли у меня бы ни за что не возникло, если б мой покой своими каверзами не нарушила праправнучка. Узнать ее саму? Но вот мы уже знаем друг друга достаточно, чтобы понимать: никакой любви или даже симпатии между нами быть не может. Чтобы полюбить ее, полюбить их всех, потребовалась бы огромная работа, в основном над собой; работа просто непомерная. То, что вы кровная родня, еще не значит, что вы семья. И этот Аеси – я до сих пор помню предостережения Бунши ничего с ним не делать, потому что он, дескать, божество. Наполовину, то есть бог, которого разделили надвое. Настолько близок к людям, что мне один раз удалось его убить, а во второй подойти к этому вплотную. Мерзкий привкус во рту указывает на приближение голоса, и я рисую в воздухе нсибиди как раз в тот момент, когда тот гость объявляет свое имя и намерение освободить мне голову от шеи. Якву, так он себя называет. Я его помню: шестьдесят семь лет назад, воин, которого король Юга даже жаловал золотом, насильник и убийца девушек из Веме-Виту. Я забралась к нему в дом, думая прикинуться жертвой, но эта затея провалилась, когда я увидела, что у всех девушек – живых и мертвых, – что висели в его темнице, не было волос нигде, кроме как на голове. Его я помню по тому, что он заставил меня упиваться жестокостью. Мне доставляло удовольствие умерщвлять его медленно, глядя на его мучения и сообразно с ними оттягивать его конец. Настолько, что некоторые из живых девушек начали недоумевать, сколько же в подземелье злодеев. Даже тело его я оставила таким образом, чтобы будущая жизнь доставляла ему как можно больше мучений. И вот он вернулся. Я хватаю мел и на двери рисую нсибиди, тем не менее он умудряется двинуть мне по голове. Я чувствую, как одна его рука хватает меня за руку, другая за шею. Толчок, ветер – вот же взбалмошная тварь, приходит на помощь, только когда ему заблагорассудится! Когда я уже чувствую, как чужие ногти впиваются мне в кожу, на стене возникают нсибиди, начертанные огнем. Вспыхнув, они в секунду сгорают, оставляя дымный след. Позади меня стоит женщина Нйимним.
– Ты не готова, – корит она.
– Готова или нет, но пора уходить.
– Ты бы не справилась даже с двумя. А что ты будешь делать с двадцатью, нападающими одновременно?
– Утащу их всех к реке и утоплю.
– Они и так уже мертвые.
– Тогда просто…
– Оставь эти шутки, девочка, не тебе сейчас их шутить.
– Нашла «девочку»! Кто из нас сейчас шутит? Я беру что могу, и с утра меня здесь нет. Если хочешь показать мне что-то еще между вечером и утром, милости прошу. Если нет, то убирайся.
Утром меня будит чей-то голос – не похожий на мой, но и точно не их. Настойчивый и слабый одновременно, как будто кто-то зовет меня от двери шепотом, но никого нет ни возле двери, ни в комнате. Да и голос, в котором нет ничего плохого, вообще ничего не произносит. Я пожимаю плечами: должно быть, это ветер проскальзывает в какую-нибудь щелку. Я направляюсь туда, где, на моей памяти, должно быть окно, и оно открывается само по себе, что до сих пор сбивает меня с толку. За окном Млума – квартал с железными крыльями, притягивающими солнечный свет. У всего района вид такой, словно он в любой момент оторвется от земли и взлетит. Прямо сейчас на боковой стене висят рабочие – человек пятьдесят, семьдесят, а может, и все сто; привязанные веревками, они раскрашивают черным лик Королевы. Мне эта Королева пообещала лошадь и колесницу для поездки домой, наивно полагая, что я затем вернусь. Вызов оказался для нее ощущением настолько чуждым, что ударился об уши и отскочил обратно; хорошо, что без вреда для нас обеих.
Женщина Нйимним принесла мне амулеты, свитки с заклинаниями, кости стервятников, куски мела и камней со дна бездонного пруда – всего целый мешок. Я укладываю его вместе с узлом вещей и готовлюсь отправляться в путь. Другая я не прочь попрощаться с Сестрой Короля, но эта властно указывает ей на место. Я лишь бормочу воздуху надежду, что боги да будут с ней милостивы, и поворачиваюсь ехать, но тут утренний голос дразнит меня над самым ухом. Секунда, и я мелом корябаю рядом с окном знак. Но непросто найти управу на голос, который не говорит вообще ни слова.
Звук неуловим, хотя я стараюсь за ним следовать и иду до двери, которая открывается, затем отступаю на несколько шагов; затем с закрытием двери иду налево и подхожу прямиком к стене. Возможно, кто-то в соседней комнате? Но здесь не постоялый двор и не гостиница. Тут до меня доходит, что звук находится не за стеной, а внутри ее. Толчок повинуется мне прежде, чем я ему велю, проскальзывает за деревянные панели и вышибает их.
Передо мной человек, на вид мужского пола.
Глаз широко открыт, но зрачка в нем нет. Руки толстые, бедра крупные, но живот несоразмерно мелкий. Нет и рта, а на его месте что-то вроде хвоста толщиной с кулак. Спиной он припал к прокладке из сухой травы. Поначалу я вижу его как бы в тенетах, но секунды через три или четыре различаю, что всё это веревки. Ими обвязаны его шея, руки, ноги, а с ними ступни, пальцы, запястья, голени; по отдельности и вместе, все они привязаны к веревкам, и каждым своим шевелением приводят в движение что-нибудь в доме. Челюсть мне никто не сжимает, поэтому она свободно свисает чуть не до пола. Я отступаю почти без всякой мысли, но как раз на приближении к окну это существо – иначе назвать сложно – тянет свой средний палец, будто подзывая, и на моих глазах окно открывается. Ко мне тут же возвращается голос Королевы и ее слова: «Долинго крепок не заклинаниями и искусством, а железом и веревками». Перед собой я вижу мужчину, но слышу женщину, которую слышала когда-то однажды, но не узнаю ее; или знаю, но не помню. Не эта Королева, но кто-то другой задает вопрос: «Если веревка тянет собой всё, то что тянет за веревку?» Снаружи ветер проскальзывает в окно и обдувает существу кожу, что повергает его в панику. Комната теряет свою прохладу и приходит в неистовство: окна бестолково открываются и закрываются, дверь распахивается и захлопывается, стол отлетает то в одну сторону, то в другую. Человек или, точнее, существо, которое я вижу, до сих пор ни разу не чувствовало ветра. Не знаю как, но моя последняя трапеза растекается лужей по полу, во рту стоит рвотная горечь, а горло дерет. Снова подкатывает рвотный позыв, но в животе уже пусто. С потолка спускается ведро и, накренясь, выбрасывает воду прямо на пол. Я едва успеваю отпрыгнуть. Доски в этой части пола расходятся, переворачиваются, чтобы слить воду, после чего выпрямляются как ни в чем не бывало.
Я хватаю свою поклажу, забрасываю на лошадь и уезжаю, надеясь, что безвозвратно.
4. Волк и птица-молнияLgegenechi o maza okawunaro
Двадцать один
Мальчонку они теряют.
Та черная сука и они все теряют мальчика. Такая вот печальная весть для некоторых, а может, и для многих, но я, уж простите, просто покатываюсь со смеху. Когда живешь долго, как я, мало что не оказывается смешным – даже горе, жестокость или утрата. Ибо истина в следующем: между богами и принцессами, королями и вельможами это всё игра, и как тут не смеяться, когда кто-нибудь из них ее профукивает? А эта водяная, с этими ее замашками насчет суждений характеров, вот так взяла и отдала ребенка, а затем объявила его потерянным. Хотя нет: похищенным, потому что даже у нее слово «потерянный» так или иначе увязывается со словом «утраченный», то есть мертвый. Говорят, на мальчонку обрушились дурные обстоятельства, как будто их не обрушили на него чьи-то ручки.
Я, как уже сказала, просто смеюсь.
Итак, Малакал. Я в очередном городе, куда меня призывает она, несмотря на всё, что я знаю о ее глупости. Что это значит для меня, я не знаю. Две четверти луны назад в Лише я поднялась на борт доу под торговым флагом, чтоб благополучно разминуться с военными кораблями и полосками берсерков для отпугивания пиратов. С такой же целью я принимаю вид некроманта, для устрашения любого, кто на корабле осмелится меня пытать. С доу меня ссаживают далеко на западе, на побережье без названия, не оставляя мне выбора: дескать, или сходишь, или становишься грузом. Я знаю, почему выбрано именно это место, потому что мне понятно, кто его выбрал. Отсюда чуток на север – и окажешься вблизи Малакала, хотя всё еще в семи с лишним днях пути, но недалеко от того берега находится одна из десяти и девяти дверей, которая выводит сразу к городу. По крайней мере, в этом водяная всё так же себе верна, посылая людей по дороге, но никогда не оплачивая проход. Она знает, чего мне будет стоить ступить в этот портал, но уже считает, что дело сделано. И гляньте: я послушно иду по ее указаниям к перекрестку, где меня дожидается некий мальчик – когда-то сангомин, но перешедший на сторону правды, едва начал обращаться в мужчину. Что за причина подвигла его так поступить, я не спрашиваю, а лишь обматываю вокруг шеи ткань женщины Ньимним; от ткани осталось одно название: истрепалась в лохмотья. Я черчу поверх десяток нсибиди и еще один царапаю ногтем на плече; тем не менее сразу со входа какой-то дух выталкивает меня на землю Малакала, силясь воткнуть головой в пыль, пока я не успеваю начертать на грязи знак, заставляющий его убраться. «Нет, не Якву», – думаю я; тот любит представляться, церемонничает, а это просто какой-то залетный, что подставился под мой гибельный нож.