ивости и порядку, пусть даже многие беспрестанно путают его со справедливостью? Но справедливость не должна тебя поглощать и помогать одной власти в смещении другой – это не то, из-за чего мои дни текут медленно, а годы быстро.
«Ты всё держишь и держишь его в своей голове, надрачивая, пока сама уже не подтекаешь».
Это Якву, с его ехидством.
«Некоторые из нас живут здесь, потому что оказываются заперты как в ловушке, но этого ты приглашаешь». Это тоже Якву.
– Если бы я заманивала кого-то в ловушку, то выбирала такого, который мне в удовольствие, – возражаю я.
«Ты хочешь сказать, что не испытываешь при этом блаженства? Гляньте, как она обманывает сама себя! Вся охвачена бушующим огнем, но при этом уединяется в горном домике и дает себя трахать обезьянам во сне».
– Ты что, спятил? Какие обезьяны?
«Можно подумать, они тебе об этом скажут, когда ты по нескольку лун спишь ничком».
Он меня ошарашивает как обухом по голове. Знает, паршивец, что делает; знает, как сомнениями можно поколебать женщину, неспособную ответить за собственное тело. В этом я усматриваю его попытку лишить меня всего, что я знаю, оставив лишь то, чему приходится верить, и таким образом хоть немного себе отыграть.
«Мать амазонок – и та беззащитна во сне, что уж говорить про тебя».
Я какое-то время молчу, прежде чем найтись с ответом:
– Ты тоже.
Он смеется громко и заливисто.
– Какой бы ни была правда, тебе ее не разглашать, – говорю я.
«Отдай мне девчонку».
– Заткнись.
«Ну отдай».
– Заткнись, я сказала!
Так мы и тешимся до тех пор, пока не наступает рассвет, а мои крики наконец будят девушку.
В Конгор мы добираемся ночью, после шести дней пути в обход леса и еще дня, чтобы добраться до реки. Обогнув Темноземье, вы оказываетесь в самом узком месте и на самой короткой переправе от побережья к острову, как люди называют Конгор, хотя в сезон дождей город отрезается от мира всего на четыре луны. На эту реку стоит поглядеть, я помню времена, когда вода была Конгору сущим врагом. Дождей здесь выпадает немного, никаких наводнений не бывает, да и река здесь не особо большая. Сначала паромщик берет с нас доплату за лошадь, затем еще одну лишку за ночную пору, сказав, что может никогда больше не увидеть своих деток из-за того, что в поздний час едет в такой лихой и безбожный порт, как Галлинкобе-Матьюбе.
«Так ведь нам туда не надо», – хочу я сказать, но он меня игнорирует. Для себя я решила, что мы либо доберемся на этом плоту до квартала, а затем пограничными дорогами к месту назначения, либо заставим его высадить нас у канала Нимбе. Но не успеваю я выругаться, как он нас уже высаживает, а сам отчаливает c вороватым проворством. Возможно, он углядел в темноте мою насупленность и насторожился, но такое короткое расстояние по реке должно означать, что он высадил нас и бросил на берегу не иначе как возле квартала Таробе. Насчет безбожности он прав: сложно представить, чтобы добрые люди Таробе обрадовались бы, что безымянный плот высаживает у них в квартале каких-то проходимцев, тем более под покровом ночи. Я стараюсь не думать о том, сколько же лет прошло с тех пор, как я в последний раз видела этот город. Наверное, счет идет уже на столетия.
Бунши и работорговец указывали двигаться на восток по разграничивающей дороге, на второй взять направо, затем налево и еще раз налево, и так добраться до дома некоего человека в торговом квартале Нимбе. Этого человека она давно знала как южного гриота, хотя нынче он это отрицает с таким неистовством, что ей слегка не по себе. По дороге к дому я оглядываю квартал Таробе и не узнаю того, что вижу. Наивно было бы задаваться вопросом, с чего бы какому-то месту сохранять свое обличье на протяжении стольких лет. Но слишком уж многое кажется мне противоестественным. Фонари горят жиденько и редко в квартале, который раньше был столь ярок, что можно было перепутать ночь с днем. В какой-то момент я съезжаю с разграничивающей дороги на юг и чуть не попадаю в реку. В действительности это не река, а все тот же Таробе, однако целая улица с домами где на треть, где наполовину, а где и полностью ушла под воду. Мы так измотались, пока добирались до дома и его хозяина, что я, едва успев пожелать ему спокойной ночи и нащупать, где мне приклонить голову, падаю в сон.
О’го, Леопард, лучник и Следопыт как в воду канули. Если слухи о том зловещем месте вымысел, то проход по Темноземью должен был занять у них всего один день, от силы два. Но за семь ночей до того, как я оказалась в Конгоре, и за три ночи после прошло уже десять дней, а ни один из четырех наймитов Бунши так и не объявился. Нет и самой феи, но не потому, что путь ей не знаком, а потому, что она знает: я объявлю их и всю эту затею несостоявшимися, начиная с вранья, которое она нам наплела, и заканчивая этой первой остановкой в Конгоре для сбора наводок и свидетельств. Бунши уже провалила миссию, которую считала чистой и праведной. Ее отчаянное желание скрыть, что они ищут будущего Короля, привело к разбазариванию драгоценного времени и гибели четверых из отряда – и всё стараниями дурехи-феи. Однако я по-прежнему торчу в Конгоре, а некий тайный зуд подсказывает, что это место себя еще как-то проявит.
Конгор. Когда-то я была здесь беглянкой, затем шлюхой, затем подарком, но одно я помню явственно: очертания суши с той поры сильно сжались, и такой воды вокруг никогда не было. Есть здесь места, которые мне должны быть знакомы; есть и имена, если не лица, которые я должна помнить, но они исчезли. Из-за Аеси я всего этого безвозвратно лишена.
Я пробуждаюсь в комнате, прикрытой от утреннего света; девушка во сне прижимается ко мне как домашняя зверушка, хотя у нее есть своя постель. В комнатах так много высоких статуй, что я представляю, как Венин просыпается с визготней о том, что жилище полно мужчин, думающих ее заграбастать. Я тихо встаю с кровати и ступаю по земляному полу, натертому кем-то до блеска. Хозяин этого дома определенно питает слабость к гобеленам, вероятно, из-за того, что ходит за пределы Песочного моря и ему по душе всё, что он там видит. Они словно меж собою общаются, эти красно-коричневые гобелены от потолка до пола, с узорами из львов, кобр, неведомых зверей и влюбленных. Сводчатые окна тоже большие, как двери, а вместо дверей здесь арки. Из окна видно, как улица ползет вверх и затем изгибается; мое окно на шесть этажей выше, с открытыми ставнями, на других окнах установлены полки с подвесными растениями. Я стою и думаю, кто проснется первым – девушка в моей постели или улица. Хозяина я застаю в подобии поварни, хотя никакого повара не видно. По его словам, служанка скоро придет готовить нам кофе, хотя я об этом и не просила. Мне любопытно, чем же он полезен для Бунши, но приставать с самого начала с расспросами в любом случае невежливо.
Он интересуется, как меня звать.
– Люди зовут Соголон.
– А как зовешь себя ты? – спрашивает он.
– Умно, – замечаю я с улыбкой.
– Одно из приятнейших слов за эту четверть луны. Девять дней назад я был старым гнусным безобразником-мужеложцем, так что сегодня солнце мне определенно светит.
Удивительно, но я смеюсь.
– Бунши мне много о тебе рассказывала, – говорит он.
– А мне про тебя ничего, вот ведь странность.
– Да про меня и рассказывать нечего, простак, тем не менее преданный делу. Да еще и старик, которому и заняться особо нечем, и жить уже всего ничего. Я полагаю, мы одного возраста?
– Это вряд ли.
– Вот как? Что же привело в это дело тебя?
– Деньги.
Он вдруг спохватывается, что к задней части дома ему нужно пристроить еще одну комнату, и начинать нужно прямо сейчас, то есть определять к делу крепких молодых людей, гордящихся своими мускулами.
– Позволь еще один вопрос, – спрашиваю я вдогонку. – До сезона дождей еще много лун – что же произошло с кварталом Таробе?
– Таробе? Что ты имеешь в виду? – оторопело спрашивает он.
– По дороге к югу я ночью чуть не утопила свою лошадь. Некоторыми домами река там завладела полностью.
Судя по выражению лица, с таким же успехом я могла говорить ему о Песочном море.
– Зачем ехать в Таробе на юг, если это север?
– То есть как север?
– Да так. Если ты ехала на юг, то значит, это был невольничий квартал.
– Галлункобе? Как? С каких это пор?
– Таробе север, а Галлинкобе юг? С самого моего рождения и по сей день.
– Это место сведет меня с ума.
– Я не…
– Да нет, это не вопрос.
– Я… В самом деле, я просто не забиваю себе голову тем, что здесь происходило, но много лет назад по Конгору прошли такие жуткие, обвальные ливни – либо до, либо сразу после моего рождения, – что Таробе в том потопе ушел под воду едва ли на треть, и жители оттуда сместились на север.
– К тем, кого легко могли прогнать, – улыбаюсь я.
Он кивает и уходит.
Мои воспоминания о Конгоре совсем незначительны, но их достаточно для сознавания, что я почти во всех отношениях брожу по чуждому городу. Да, некоторые здания и жилища здесь выглядят как и всегда, но всё остальное понастроено так, чтобы сбивать с толку. Отчетливей всего мне помнятся драки на палках и мальчишки, на которых не было ничего, кроме поз воинов и лицедеев.
А еще я помню, что некоторые женщины здесь носили юбки, которые заканчивались ниже груди, но ни в коем случае не выше. Поэтому, когда я прохожу по кварталу Ньембе и вижу, что у женщин прикрыта не только грудь, но и руки, ноги, пальцы, волосы, а иногда даже лицо, мне приходит в голову мысль, что я невзначай запнулась и очнулась в каком-то совершенно другом месте. Я иду по дорогам, знакомым мне видом, но не запахом; по тропкам, где в памяти отзываются цвета, но не звуки, – быть может, потому, что это место никогда не считало меня по-настоящему своей. Я спрашиваю у одного древнего старика, бредущего без цели, что случилось с Конгором. Он поначалу смотрит на меня в замешательстве, ведь Конгор вокруг каков был, такой и есть.