– Этот парень знает свою важность, – кивает Мосси на Следопыта.
– Этот парень знает себе цену, – поправляет Следопыт. – И может найти этого мальчика; твоя дверь это лишь ускорит.
– И этот судеец с тобой.
– Мосси сам по себе. Мы прошли долгий путь, Соголон. Дольше, чем я когда-либо продвигался на лжи и недомолвках, но что-то во всей этой истории… Нет, дело не в ней. Что-то в тебе и этой рыбине, выдающей свои байки строго по меркам, каждому от сих до сих, и стало причиной, по которой я здесь. А теперь это единственная причина, по которой я ухожу, – молвит Следопыт и поворачивается уходить.
Мосси делает шаг следом, но приостанавливается.
– Ну ведь так, разве нет? В этом и дело. Ты всё ждешь, чтобы мы сами свели всё воедино, как будто мы детишки, – говорит он.
– Тогда я буду матерью. Ну-ка, симпатяга, прочти ту строку еще раз.
– «Памятуя о боге-палаче, ибо он помечает убийцу королей».
– А ну-ка!
Я смотрю на них. Похоже, они не уловили, и это уже не похоже на игру.
– Всё равно звучит так, будто этот ваш дитятя – предсказанный убийца, который убьет Короля, что является государственной изменой, – хмурится Мосси.
– Нет. «Убийца королей» подразумевает убийцу порочного рода, отвергнутого богами и находящегося под влиянием полубога, черпающего свою силу от других богов. Сейчас у меня нет времени всё это разъяснять, но это то, что вам нужно усвоить. Мальчик здесь не для того, чтобы убить Короля.
Нависает тишина. «Если ты действительно хочешь привести их туда, – звучит голос, похожий на мой, – иди дорогой, по которой нет возврата».
– Он, этот маленький мальчик, и есть Король, – роняю я.
Оба отшатываются, словно опьяненные этим внезапным откровением. Я велю им сесть, потому как день только начинается, и ведаю им про Кваша Дару и принцессу Лиссисоло; об убийствах, изгнании и заговоре тайной помолвки с целью произвести еще одного наследника; о том, как мы прячем младенца, а затем теряем и его, и Басу Фумангуру. Уже близится вечер, когда я заканчиваю.
– Почему было не рассказать нам об этом с самого начала?
– Вы все отрабатываете плату. Убить его может стоить дороже, чем спасти.
– Единственная среди нас настоящая убийца – это ты, Лунная Ведьма, – кидает Следопыт.
Я ничего не отвечаю.
– Почему же этими дверями не воспользуется Аеси? – недоумевает Мосси.
– Это вопрос тому, кто делится с ним секретами.
– Надо же: из болванов в изменники, и всего за один день, – поводит головой Следопыт. – От такой скорости у меня просто башка кругом. Между тем вы доверили принца женщине, которая продала его при первой же возможности. Тут даже изменников искать не надо.
– Наверняка это дело рук ее муженька. А Бунши, дуреха, всем передоверилась.
– Но у кого мальчик? – растерянно спрашивает Мосси.
– Между прочим, здесь среди вас есть один, кого не трогают королевские интриги, – раздается голос Икеде, который входит в комнату. – Даже ты, Соголон, забываешь, что для спасения мальчика от Аеси нужно сначала спасти его от тех, кто пьет кровь. К тому же он, возможно, и не захочет, чтобы его спасали.
– Я знаю, что они используют десять и девять дверей; еще одна вещь, о которой эта ведьма умалчивала.
– Умалчивала Бунши, – пытаюсь возразить я.
– Не важно.
– Что-то у меня в голове уже путаница из всех этих королей, принцесс и заговоров. Кто в вампирской стае сейчас? – нетерпеливо спрашивает Мосси.
– По имени можно назвать двоих: Элоко, травяные демоны. Но они слишком дикие, чтобы стоять во главе, и слишком глупы. А еще среди них Импундулу, – говорю я.
– Птица-молния? – пораженно шепчет старик. – Надеюсь, вы уже нашли его ведьму?
– У этого хозяйки нет.
– О боги неба, кого вы навлекаете на нас? Повелители неба, это же Ишологу!
Ругнувшись себе под нос, Икеде направляется к окну. Плечи его согнуты словно под тяжестью; тяжесть нависает и в комнате.
– Птица-молния, птица-молния, – глухо бормочет он, – женщина, остерегайся птицы-молнии.
– Ты даруешь нам песню, брат? – спрашиваю я, на что он хмурится.
– Я говорю о птице-молнии, – отмахивается Икеде. – А остальное пустая болтовня.
– А говоришь ты так, будто сейчас споешь, – замечаю я.
– Век песен давно иссяк, Соголон. Певцы песен больше не поют.
– Только потому, что ты не записываешь деяний, не означает, что ты перестаешь петь. Как ты сохраняешь в памяти то, что мир велит тебе забыть?
– Может, я и сам хочу забыть! Ты никогда не думала об этом?
– Южные гриоты глаголят правду о короне еще со времен Кагара, если не раньше. Если б не вы, мы бы и не знали, что Король должен происходить от Сестры, а не от брата. Если б не вы, сохранившие память, никого из нас не было бы сейчас в этой комнате. Если б не вы, что уж…
Икеде кивает, зная, что меня не унять.
– Южные гриоты пошли путем ведьм, Соголон. Ты знаешь, что я имею ввиду.
– Кваш Адуваре, дед нынешнего Короля. Его солдаты обнаружили шестерых из нас. Он казнил их всех, тот король. Ты хочешь знать, была ли их смерть быстрой? По глазам вижу, что нет, вот и верно. Соголон, а ты помнишь Бабуту? Может, ты его никогда и не знала. Бабута, сын Бабуты. Однажды вечером он пришел туда, где собрались шестеро из нас, с тяжелыми связками воззваний на груди. «Довольно прятаться по пещерам без всякой вины! Мы поем правдивую историю королей!» Он тогда прочел одно длинное стихотворение о назначении истины, которое я не запомнил. Бабута сказал, что знает при дворе Кваша Адуваре человека, который служит Королю, но верен истине. Человек, мол, тот говорит, что Король прознал о нас, потому что у него всюду появились лазутчики на земле и голуби в небе. Так что соберитесь, гриоты, и отправляйтесь в Конгор, дабы жить там без опаски среди книг в Архивной палате, ибо минула эпоха голоса, и настала эпоха слов. Слов на камне, слов на пергаменте, слов на ткани; слово, которое даже больше, чем письмена, потому что слово вызывает звук во рту. Пусть в Конгоре пишущие да сохранят слово изустное, и таким образом гриот свое отживет, но слово никогда. Он подал это нам как замечательное откровение. Укрытие, по крайней мере для южных гриотов, чье единственное преступление в том, что мы говорим правду власти. «Мы больше не будем жить как собаки», – вот что сказал Бабута. Внемли этому, ибо он сказал еще и вот что: когда голубь приземлится у входа в эту пещеру, через два дня вечером возьми записку с его правой лапки и следуй туда, куда она укажет. Ты знаешь, кому тот голубь служил? Соголон знает. Бабута выполнил всё указанное с великим тщанием, но ничто из этого не удержало его от величайшей глупости. Я сказал ему: «Вспомни песни своих отцов. Людям при королевском дворе может доверять только глупец». Он же сказал: «Иди и вылижи у дикой собаки за то, что назвал меня глупцом, и уходи, если не хочешь остаться». Я ушел. Тех людей больше не видел никто и никогда. То же самое произошло почти в каждой другой пещере. Так перевелись южные гриоты. Остался один я.
– Ты не последний.
– Я последний из тех, кого видишь ты.
– День уже убегает, старик. Расскажи им о птице-молнии, и кто с ним путешествует.
– Ты же видела, как там у них.
– Ты тоже.
– Да язви ж богов, хоть кто-нибудь из вас поведает нам эту быль? – теряет терпение Мосси. Он уже даже прилег, по-собачьи наклонив голову, весь в готовности слушать историю.
Гриот присаживается на табурет и начинает:
– Дурная весть пришла с запада, две четверти луны назад. Из деревни возле Красного озера.
– Последнее, что я слышала, это что они отправились с Колдовских Гор в сторону Нигики. Они уже перешли реку? – спрашиваю я.
– Это то, что донес говорящий барабан. В деревне над Кровавым Болотом, но пониже Красного озера люди наткнулись на хижину. Вокруг хижины смердит смертью, но мерзость исходит от дохлых коров и коз, а не от людей, которые, однако, тоже мертвы: рыбак, его первая и вторая жены и трое их сыновей, но ни один из них не испускает гнилостного запаха, ничего подобного даже близко. Как описать зрелище, странное даже для богов? Их кожа как древесная кора, вся кровь, плоть и жизненные соки кем-то высосаны. У первой и второй жен вскрыта грудная клетка и вырвано сердце, но по времени не раньше, чем кто-то покусал им всю шею и оставил свое мертвое семя, чтобы оно разлагалось внутри их. А ты еще говоришь, что он не подчиняется никакой ведьме.
– Именно, – подчеркиваю я.
– Ишологу, красивейший из мужчин: кожа белая как глина, белее, чем у этого, но тоже симпатичный, как он, – говорит Икеде, глядя на Мосси.
– Ayet bu ajijiyat kanon, – произносит Мосси. Мои глаза распахиваются прежде, чем я успеваю изобразить удивление.
– Ослепительно-белая птица, красы, конечно, необычайной, но недоброй. Он даже более злой, чем люди могут себе представить, а уж Ишологу и подавно. Из-за того, что он прекрасен и в белом облачении под стать своей коже, женщины думают, что могут к нему свободно подойти, и тут Ишологу, едва войдя в комнату, поражает им разум. Он распахивает свое облачение, которое на самом деле не мантия и не накидка, а крылья, под которыми нет никаких одежд, и женщин он заставляет проделывать то, что они делать бы не стали, а также и мужчин, когда он чувствует такое желание. Большинство он убивает, некоторых оставляет, но они уже не живые, а как бы живые мертвецы с молнией, пробегающей по телу там, где раньше текла кровь. Я слышал, что он преобразовывает и людей. Так что трепещите, когда подходите к птице-молнии, ибо, заподозрив неладное, она обращается в нечто огромное и свирепое, а когда взмахивает крыльями, издает гром, который сотрясает землю, оглушает и разрушает целые дома, и испускает молнии, от которых кровь воспламеняется, сжигая человека дотла.
Вот как это было в Нигики. Жаркая ночь. Представьте себе в комнате мужчину и женщину, с тучей мух над постельным ковриком. Заходит красавец – шея длинная, волосы черные, глаза яркие, губы толстые. Эта комната ему непомерно мала. Он склабится на тучу мух и степенно кивает женщине, которая как есть голая, с кровоточащим плечом, подступает к нему. Глаза ее выходят из орбит, а губы безудержно дрожат. Она вся мокра. Она идет к нему, прижав руки к бокам, переступая через собственную одежду и сорго, рассыпанный из разбившейся миски. Она подходит вплотную, и ее кровь всё еще у него во рту.