– Что за бесовщина творится в моем доме? – недовольно бурчит хозяйка. – Я этой чертовой кукле сейчас устрою, а вместе с ней этой… – Хозяйка осекается. Соголон ждет, и это происходит. Теперь хозяйка кричит и визжит, и снова кричит, и вот уже частые тревожные шаги шуршат по коридорам. На улицу за помощью выбегают близнецы. То чувство вновь переполняет Соголон, и она, вскочив, выбегает на улицу как раз вовремя, чтобы разблеваться в арочном проходе.
Весь тот день хозяйка рыдает. Чуть за полдень она вызывает к себе Соголон и говорит:
– Ну-ка развлеки меня тем, чему ты научилась у себя в буше.
Соголон в замешательстве. Она говорит, что не из буша, на что хозяйка возражает:
– Тогда почему ты всегда пахнешь высокой травой? – и хохочет заливисто и громко, хотя Соголон смешным это не находит. Раньше от нее пахло грязью, а теперь она пахнет любым цветком, какой только удается найти, но никогда не травой.
– Развлеки меня-а-а! – вдруг заходится воем хозяйка, падает со стула и остается на полу, пока ее не поднимают прибежавшие на крик кухарка и один из близнецов.
– Ты почему не пособила ей встать? У-у, бестолочь, никакого с тебя толку, – ругается кухарка.
В течение трех дней от запаха, исходящего из комнаты хозяйки, свербит в носу.
В библиотеке ей делать было нечего – совсем. Хозяин имеет полное право находиться в своих покоях, она – нет. Тем не менее она вошла туда по собственной воле, что сделало ее предметом господского внимания, подобное должно было исходить от хозяина, а не от нее. Но если бы хозяин к ней не прикоснулся, он бы сейчас расхаживал по дому как ни в чем не бывало, по-прежнему обходя ее стороной. Голос, похожий на ее собственный, напоминает, что хозяйка велела ей ему не отказывать.
Если бы она не зашла в ту комнату без разрешения, как завзятая воришка, там бы не было никого, кто мог соблазнить хозяина, кроме Наниль.
«Ты навлекаешь зло на себя и на него. Закрой свой рот, пока он показывает тебе, для чего нужны твои дырки, и просто тверди себе: «Да, это и есть мой удел. Для этого я и создана».
«Нет. Я ничего не делала, это сделал ветер. Просто ветер».
Бремя размышлений превращает Соголон в полено. Она даже не видит, что стоит в поварне, пока кухарка не кричит ей на ухо:
– Прочь с дороги, дурища! Ты разве не видишь, что все здесь своим горем заняты?
Как раз в этот момент в поварню шаткой поступью заходит хозяйка, а за ней на крике вплывает ее сестра. Хозяйка едва держится, в безумных глазах потерянность, как будто она смотрит и видит вчерашний день. Она чуть не падает, а схватив Соголон за тунику, чуть не валит ее вместе с собой на пол.
– Это ты убила моего мужа? Говори правду! Правду, правду! Это ты? Ты убила моего господина? Ты, ты!
У хозяйки дурно пахнет изо рта. Держащая ее Соголон часто моргает, и по ее лицу текут слезы. Хозяйка отстраняется и хватает кухарку.
– Это ты убила моего мужа! А ну говори правду! Я приказываю! Это ты убила? – требует она ответа. При этом она хватает кухарку и пытается ее трясти, но у той мощная фигура, и встряхнуть получается только платье. Наблюдая, как госпожа смотрит на кухарку, Соголон понимает, что она не требует, а молит. Хозяйка от нее отцепляется и выходит на улицу, где замечает одного из близнецов. Две сестры готовы ее схватить, но этого не требуется. Руки у хозяйки опускаются, и она, поникнув, возвращается к себе в комнату.
Почти разом происходят две вещи: похороны хозяина и вызов к королевскому двору. В ночь похорон Соголон просыпается и видит, что фонарь в ее окне погас. Утром в день обряда сестры наряжают госпожу в черное, она должна носить этот цвет в течение девяти лун. Ближе к вечеру мужчины возвращаются с еще одной коровой и забивают ее прямо там же, на дворе, давая крови течь, куда она хочет. После того как корова забита, ее кромсают на мясо, рубят кости и варят всё это в трех котлах с солью, гвинейским перцем, чесноком, сумбалой и арахисовым маслом. Затем каждый, связанный с покойником узами родства или закона, ест. Люди сидят на полах в доме, на дорожках, на земле двора и снаружи на улице. Аппетитно причмокивая, они восхищаются чудесным вкусом и воздают хвалу хозяину, который теперь стал одним из предков, наблюдая и вынося суждения как о живых, так и о мертвых.
Жрец окропляет всех родственников освященной водой и натирает травами, чтобы отогнать крадущиеся за ними тени, иные, чем те, которые отбрасывает тело.
Но ни Соголон, ни кухарка, ни кто-то из работников участвовать в пиру не приглашены, потому что они не «кровь», то есть не сродники.
– Оно и хорошо, – говорит кухарка. – Их бесы – им их и отваживать.
– Дом Комвоно восстановлен в монаршей всемилости, – сообщает добрую весть отрок-гонец с непомерно широкой улыбкой. Слова он произносит так, будто не знает, что говорит и кому, и это правда. Он не знает, что прибыл в дом в разгар траура, а известие сообщает первой встречной девчонке. – Боги да принесут вам утешение, – добавляет он перед своим скорым уходом, всё это время глядя в потолок, будто ловит там наблюдающего за ним злого духа.
– Передай мне всё, что он сказал, – требует госпожа Комвоно, и близкие изумленно наблюдают, как ее траурное настроение вмиг перегорает, как пущенный по бушу огонь.
Первое, что она делает, это прогоняет из дома всех, кроме своих работников.
– Сестра моя, а как же насчет тех, кто пришел издалека? – спрашивает дама госпожа Моронго.
– К тебе, сестрица, это не относится: ты живешь выше по улице, – отвечает хозяйка. – В общем, к полудню все должны уйти, поскольку я возвращаюсь в положение хозяйки дома.
Сестры и невестки воспринимают это как печаль. Зато братья и зятья вздыхают с заметным облегчением, потому что духи по ночам посещают их и теребят между ног; того и гляди согрешишь не с тем полом.
Сестры хозяйки одна за другой ехать отказываются, говоря:
– Дорогая наша сестра. В укузиле ты пробудешь девять лун, а может статься, даже год, если предки не примут твоего мужа в одночасье. Женщина в укузиле не может делать то, что ожидается от женщины, носящей красное или желтое. Боги требуют, чтобы ты не была смелой в деяниях или помыслах. Тебе нужны твои сестры, – говорят они. Женщины рода Комвоно говорят то же самое, но еще добавляют:
– Надо бы также посмотреть, что нам оставил наш дорогой брат.
– Укузила не связывает ни рук, ни ног, ни даже рта, – говорит она своим сестрам. – А вы, пиявочьи отродья, забываете, что тот, у кого есть богатство, в тризне не нуждается, – говорит она сродницам из Комвоно, и по ее лицу видно, что на родню она смотрит как на сборище кровопийц. В тот же день они готовятся съезжать.
Соголон даже не верится, что ее госпожа могла вот так прийти в себя всего за несколько струек песочных часов, хотя еще накануне не могла даже выйти из комнаты, чтобы помочиться. Разум предусмотрительно возвращается к госпоже в вечернем часу, как раз когда сродники по крови и закону собираются отправляться на своих ногах, лошадях, повозках, колесницах и караванах. А на выезде вдруг видят воинов-семикрылов и наемников службы Черного Ястреба, которые, стоя у ворот, бдительно проверяют всех и каждого на предмет воровства.
Весь остаток вечера слышны стук и звяканье золота, серебра, железа, каменьев и слоновой кости, изымаемых из воровской поклажи, а хозяйка зловеще смеется и восклицает:
– Нет, вы гляньте! Вы поглядите! – словно бы кто-то наблюдает вместе с ней, стоя у окна.
Госпожа Комвоно теперь поглощена приготовлениями и подготовкой. Глашатай не оставил ничего, кроме следа своего голоса с сообщением, что господин и госпожа Комвоно приглашаются милостью Превосходнейшего Кваша Кагара, короля Фасиси, императора Северных Земель, регента Территории Долины, а также имперского клирика Божественных Областей Земли и Неба, на аудиенцию, разумеется, по его королевскому благоволению.
Госпожа Комвоно не дура, она знает, что «его королевское благоволение» – это разом и приманка и ловушка. Его благосклонность может меняться по прихоти, и путешествие из королевской резиденции в королевскую темницу может быть в пределах мановения пальца. Или же благоволение может состоять попросту в том, чтобы их так подразнить, сказавшись чересчур занятым, чтобы кого-то видеть. Их, потому что она не посылает вести о том, что господин мертв.
Ибо у Короля, чья кровь смыкается с божественной линией небожителей, крайне мало времени на глупые дела смертных. Да и кто она такая, чтобы полагать, что у нее было право ссориться с Королем или с кем-либо еще в доме Акумов? Эти слова госпожа адресует комнате как раз в тот момент, когда туда входит Соголон. Она ошеломлена. Госпожа воркует голосом почти девичьим, как будто хочет кому-то приглянуться, но не знает, что ей делать. Она, кстати, еще не рассказала, за что ее сослали из дворца.
– Господин, видите ли, пользовался у нее симпатией. Ей нравилось, как он называл ее «милашкой». Не симпатичной, как женщина, не красивой, как лошадь, какой она, безусловно, и была, а миленькой, как маленькая девочка. Потому она, должно быть, с ним и хихикала. То, что она сказала мне, было жестоко. А то, как она со мной поступила, было еще жестче.
– Кто, госпожа?
– Конечно же богиня любви и поэзии – о ком еще я могу говорить, как не о Сестре Короля, ходячая ты дурашка? Когда я была у нее во фрейлинах, она всегда меня костерила, называла растяпой, говорила, что я даже задницу подтираю ей медленно.
Соголон девочка, и по ее разумению, горе похоже на то, как если бы нести на спине дом, поэтому у нее вызывает недоумение, как хозяйка не прогибается под такой тяжестью. Может, она скрывает это? Или же большая женщина способна нести на спине горе размером с дом, а вместе с ним всё остальное тоже? Соголон дивится, как ей это удается, потому что ее собственный разум дает сбой почти каждую ночь. Ей кажется, что она блуждает в джунглях сновидений, но ночь переходит в утро и оставляет ее с ощущением, что она либо так и не просыпалась, либо вовсе не спала. Горе и вина смешиваются, превращаясь во что-то вроде комка под кожей, в нечто чудовищное.