– И что теперь?
– Впрочем, нет, слово от умерших родственников – это последнее, чего ты хочешь. Ты несешь ответственность. Язви богов, Соголон!
– Всё? Наговорились?
– Теперь ты хочешь тишины?
– Скажи мне, где мальчик.
– Теперь уже «мне», а всего мгновение назад ты говорила «нам». В обмен на что, на свободу?
– Посмотри в ту щель сзади, и ты увидишь тюрьму и камеру пыток.
– Между мной, тобой и богами? Ощущать у себя в заднице кулак – для меня не пытка.
– Нет, дурень. Тюрьма вон там. Ты пока не в тюрьме.
Я всё ждала, когда с его лица сойдет кривенькая ухмылка, вот и дождалась.
– Я знаю, тебя удивляет, почему ты ни разу не видел в Долинго ни одного ребенка? Одни города здесь разводят скот, другие выращивают пшеницу. Долинго выращивает людей – и не естественным путем. Разъяснений приводить не буду, иначе твоя голова набухнет так, что не сможет их принимать. Просто знай это. Луна за луной, год за годом, десятилетие за десятилетием, семя и утробы долингонцев утрачивают пользу.
– Белые ученые? – спрашивает он.
– Это вырождение, а не размножение. То, что не бесплодно, порождает отвратного вида чудовищ. Плохое семя попадает в плохие утробы, всякий раз по одним и тем же семьям, и вот уже долингонцы вместо редкостно умных детей получают редкостно глупых. Им потребовалось полвека, чтобы сказать друг другу: «Гляньте, нам нужны новое семя и новые утробы».
– И скоро здесь останутся одни монстры? – спрашивает он. – Скажешь тоже.
– Это больше, чем магия. Если она понесет – она, Королева, – то родившийся от нее мужчина не будет похож ни на кого другого. Он будет жить как никто другой, только при этом станет отцом сотен и сотен людей. Он кран, и они сцеживают из него. Другие мужчины сцеживаются для остальных людей. Даже вашего О’го, чье семя бесполезно, их ученые и ведуны могут заставить осеменять и размножаться.
– Что произойдет, когда они перестанут вот так сцеживаться?
– Будут жить такой же полной жизнью, как и все другие.
– Само собой, всё, чего я хочу, это полноценной жизни, а сладкое опустошение даже меня волнует. Где фиала для сцеживания? Я бы предпочел рот. Хотя и это не дает ответа, почему здесь не видать детей, – говорит Следопыт.
– Зал за твоим окном. Его называют «Великой утробой». Там их подвешивают в маточном соке, кормят и выращивают, пока они не станут размером с тебя. Только когда они вылупятся. При этом они здоровы и живут долго.
От него пойдет сметливая линия через какое-то время. Но не сейчас.
– Так вот он каков, великий Долинго.
– Прошло три дня, считая сегодняшний. Где мальчик?
– Что-то здесь ни детей, ни рабов, ни, кстати сказать, путешественников.
– Свободного проезда в Долинго не получает никто, – отвечаю я. – Всех, кого находят у подножия стволов, они используют для размножения, а тех, кого не могут использовать, убивают. От тебя, по крайней мере, есть польза. Полезные люди бывают даже в этом смысле.
– Язви хромого бога с такой логикой! Ты нас всех заложила.
– С тобой, префектом и О’го Королева будет обращаться лучше, чем с наложниками.
– А она подарит каждому из нас дворец, который сама не посещает? – любопытствует Следопыт.
– Всю жизнь, как себя помню, мужчины говорили мне, что это была бы жизнь выше всяческих похвал. И тут приходит Королева Долинго с предложением: «Это всё, что от тебя требуется на всю оставшуюся жизнь». По вашему же мужскому суждению, разве не это должно быть величайшим подарком?
– Я бы предпочел выбор, а не подарок.
– А теперь ты рассуждаешь совсем как женщина. О своих ощущениях ты мне как-нибудь еще расскажешь.
– Я думал, я просто нос.
– Нос, от которого есть определенная польза, остальное же в тебе этому просто противоречит. Когда мы получим мальчика, знай, что так ты поможешь восстановить естественное династическое правление Севера.
– Можно подумать, тебя оно заботит! Ты теперь говоришь как Бунши. А ребенка вы будете использовать, чтобы выманить наружу его, Аеси. Бунши об этом знает?
– Говорить нужно то, что следует знать. А то ученые, я слышала, увлеченно изыскивают новые способы заставить тебя говорить, – отвечаю я и поворачиваюсь уходить.
– Постой, Лунная Ведьма. Еще кое-что. Ты знаешь меня не сказать чтобы хорошо, но достаточно. К тому времени, как я перебью в этой комнате половину охранников, им придется убить меня. Вот мой вопрос: сколько рун тебе понадобится писать каждую ночь, чтобы я перестал за тобой приходить?
Я отворачиваюсь от него к тени. Он внутри камеры, но я единственная, кто чувствует, как створка раздвижной двери передо мной смыкается. Лишь краем глаза, мимолетно, я замечаю, как он дергает головой, как будто кто-то окликает его по имени.
– Мальчик. Он здесь, – говорю я.
Он выкрикивает в мой адрес проклятия, но я оставляю его в комнате, что снаружи. Здесь у двери стоят два охранника, и еще трое напротив у зеленой стены, тускло освещенной факелами. Как раз в этот момент огни факелов начинают тускнеть, затем разгораются снова и опять гаснут.
– Ну вот, опять эта хренота, – бурчит один из охранников.
Тут дверь открывается, захлопывается, затем снова открывается. Врывается охранник, сетуя, что створки камер снова принялись отъезжать, и эта дикая сумятица творится уже всю четверть луны. Снова хлопает дверь, охраннику прямо по пальцу.
– Ну хватит, – теряет терпение один, уходит и возвращается с лестницей, по которой забирается в люк на потолке. Смутно доносятся глухой удар, пощечина, визг, затем ворчание и ругань. Всё это под беспорядочное мерцание факелов, движение створок и хлопанье дверей, которые то открываются, то закрываются, а вместе с ними и одно окно. Затем всё содрогается и замирает.
Входят двое, трое выходят. У вошедших головы скрыты капюшонами, а всё остальное мантиями. Охранники так спешно убираются с их пути, что один врезается в стену. Один из вошедших снимает капюшон, обнажая седые космы. У другого под мантией угадывается подвижный мясистый горб на правом плече. Они закрывают за собой дверь. Слышно, как Следопыт в своей манере посмеивается, подначивает, скабрезничает и умничает, хотя насчет чего, толком не разобрать. Затем что-то сдавливает ему горло, и голос обрывается надолго, может, даже слишком. Настолько, что по кивкам и перешептываниям охранников я догадываюсь, что это может быть. Затем он оживает снова, вначале в виде бормотания и сдавленных криков в кляп, размазывая слова, которые он пытается произнести, а после – безудержный вой, всё шире и громче. Вопль переходит в кашель, тот – в пронзительный рев, будто кто-то отрезал ему ногу без опиума. Рев растет и ширится, разносясь по всему коридору, и исчезает в сумраке, а он всё еще сорванно вопит. Одному из охранников становится дурно и его выташнивает.
– Мвалиганза, пятое дерево. Мы придем туда вместе с другими. Они обосновались в помещении старой аптекарской, – говорит, уходя, первый ученый.
Появляется второй, обнаженный до пояса. Его белая кожа тонка настолько, что видны кровеносные сосуды, перекачивающие кровь. Он идет вслед за первым, когда из-за двери проскальзывает обрубок плоти. Охранник подскакивает. Обрубок похож на заднюю часть свиной туши. Он воет и визжит, пуча единственный глаз не на голове, а на шишковатом наросте с вечно открытым ртом, откуда на пол стекают слюни. Подволакивая длинные костлявые руки, он, всё еще крича, хватает ученого, взбирается к нему на пояс и вползает вверх по спине, после чего одна из его рук обхватывает его талию, исчезая в складках кожи, а другая рука когтит ему грудь. Видеть такое я не могу и не желаю. Горб вновь взгромождается ученому на правое плечо, которое тот прикрывает одеждой, и уходит.
– Мвалиганза! Сейчас же! – кричу я. Снаружи бегут солдаты, числом около тридцати. Не торопится только Венин.
– Ни в этом мире, ни в другом я ни за что не приму твою сторону, – цедит он.
– Далеко ты всё равно не уйдешь, – говорю я.
– Если ты не сдохнешь, – говорит мне он.
Небесным фургоном в Мвалиганзу прямиком не попасть. Надо сначала в Мунгунгу, пересесть на другой, что идет в Кору, а уже оттуда – на единственный, что уходит. Фургон уже почти отходит от Мкоры, когда несколькими этажами ниже, на большой открытой площади мы видим это. Взрыв бурого цвета, как будто что-то упало на муравейник, заставляя его разбежаться.
– Что это? – выкрикивает один из охранников.
Мы находимся по меньшей мере на десяток этажей выше. А внизу они. Коричневая масса, потому что все голые, за исключением кусков веревки, которые, вероятно, всё еще на них. Следом на площадь выплескивается еще один бурный взрыв, пуская вокруг себя волну за волной.
– Рабы? – слышен чей-то взволнованный голос.
– Рабы! – кричат в ответ.
– Какие рабы? – переспрашивает еще кто-то.
Между тем они наводняют площадь, топча всех и вся. Восстание рабов. Они захлестывают Мкору подобно наводнению, шокируя и сбивая с толку солдат. Никто так и не вник, отчего заедало стулья, почему хлопали двери, а у Следопыта мальчик сиганул с лестницы. То, что опахало отказывалось махать, было рабом, отказывающимся приводить его в движение, а то, что отказалась наполняться водой ванна, было рабом, отказавшимся ее наполнять. Честно сказать, я ни о чем таком даже не думала. Солдаты кричат и понукают, чтобы фургон двигался быстрее, не задумываясь, что и его тянут рабы. Наконец в нескольких шагах от причала он замирает. Мы выбиваем входные двери и спрыгиваем в реку. Какой-то солдат благодарит богов, что здесь неглубоко. С причала мы оглядываемся на Мкору, где рабы так и продолжают врываться в двери словно поток. Землю под ногами сотрясает еще один взрыв. Теперь в Мвалиганзе.
– Действуйте как приказано! – кричу я.
А сама не могу отвести глаза от зрелища. Восстание рабов… Я пытаюсь отсечь то, что во мне вскипает, точнее, заполоняет меня. Все эти королевские дворы, Короли, Сестры Королей и Королевы. Нескончаемые вереницы тел, нанизанных на колья по одному лишь слову монарха. Всё это воспринимается как продолжение некоего пути. Даже ненавидя, я это принимаю; уживаюсь и мирюсь, хотя и кляну судьбу. Приходит шок, но он не вытесняет стыд. Восстание. Ниспровержение устоев. Мы страдаем, выживаем, превозмогаем. Все мы не пытаемся ничего осмыслить; мы восстаем. Идем на бунт. Я словно прихожу в себя.