– Вперед!
Мы у дверей дома старой аптекарской. Она открыта, скорее всего, потому, что ни один раб ее не запирает. Я не разбираюсь в тактике солдат, а они не знают, как им подчиняться приказам любой женщины, кроме своей Королевы. А еще всё это пустячное церемониальное оружие для людей, которым никогда не приходилось сражаться ни на одной войне, эти чертовы золоченые пики. Два шага вперед, и перед третьим мой ветер – не ветер – отталкивает их назад. Позади нас толпа рабов, презревших устои и границы; они катят волной, накрывая и разрывая в клочья орущих благонравных обывателей. Я представляю себе мятежников, прущих в ослеплении как от солнечного удара; заряжающих себя ненавистью, если не помогает сила. Солдаты подскакивают при каждом взрыве, каждом крике, при каждом стуке и каждой встряске. Некоторые пускаются наутек.
– Драку не победить танцем! – обращаюсь я к тем, кто рядом со мной. – Ваша Королева приказывает вам действовать!
Наверху есть помещение – просто комната, похожая на учебный класс, с другого этажа доносится детский плач, тихий, но горестный и настойчивый в стремлении быть услышанным. Впереди меня двое поднимаются еще на один пролет. Ни у кого нет никакой тактики, никакой дисциплины, никто не подает никаких знаков. Знаки были у Кеме в его Красном воинстве. Я не знаю, откуда эта мысль и почему взялась именно сейчас, и отмахиваюсь от нее. Этот этаж еще более пустынен, чем предыдущий; возникает недоумение, чем вообще торгует эта аптекарская.
Некогда оранжевые стены покрыты сероватым налетом, но зал этот не пустой, а, наоборот, загроможденный. Нас со всех сторон окружают кувшины и бутыли с маслами, микстурами, порошками; теснится ряд родильных стульев – что странно, ведь здесь никто не рожает «по-варварски». Я молча ругаю себя за то, что мыслю на здешний манер; между тем детский крик заманивает еще глубже. Мы подходим и видим силуэты двух мальчиков. Один неподвижно парит в воздухе в жужжащем ореоле из жуков, вероятно мертвый. Но плачет другой, который стоит к нам спиной.
– Мальчик, мальчик, поди сюда, – подает голос солдат. – Хватит плакать.
– А ну тихо, – повелительно шепчу я.
Мы продвигаемся ближе. Крик мальчика перерастает в рев, но когда он оборачивается, плачет только его рот. Сам он неподвижен, как статуя, а глаза пусты и безучастны, как у едва проснувшегося человека. Его лицо абсолютно отстраненно, даже притом, что изо рта вырываются громкие стенания. У другого, по виду тоже мальчика, с ног капает кровь, глаза широко открыты, но они незрячи. Вся его кожа изъязвлена дырами как у осиного гнезда, а внутри, снаружи и вокруг роятся мухи и жуки. Некоторые протискиваются ему через глаза и взлетают к потолку, куда пока никто не смотрит. Первым я вижу Элоко, зеленоволосого травяного демона, а моргнув, замечаю уже двоих. Второй приземист, весь в черной шерсти, включая пальцы рук и ног. И вот предстает он, Ишологу, безусловно, в своем прекрасном мужском обличье и с крыльями, расправленными во всю ширь комнаты. Тыльной своей частью они прижаты к потолку, отчего он словно лежит на полу, а мы для него висим вниз головой. Мальчик снова пускается в плач.
– Наверху! – указывая, кричит солдат, и тут Ишологу взмахивает крыльями, сотрясая комнату громом, а молнии заливают всю комнату нестерпимым светом.
В чувство меня возвращает треск опаленных волос, но ослепительно-яркое сияние уносит меня прочь. Мои глаза открываются, но ощущение такое, что кто-то открывает их снаружи. Они распахиваются навстречу синеватому туману, но тут же зажмуриваются, и тогда меня пронизывает страх, что моя кожа воспламеняется, что она горит и сгорает, обращаясь в один ослепительно-белый ожог. Я с криком прихожу в себя, но вокруг всё по-прежнему как в тумане. Один Элоко, два, затем еще два, у одного из пасти что-то торчит – нога, затем ступня, затем уже только палец, и он его проглатывает. Людские тела разрываются на части; солдаты разбегаются, в то время как некоторые носятся по кругу, потрескивая внутри и снаружи всполохами молний. Вокруг дым – точнее, синеватая дымка. Туча мух окружает двоих солдат и поднимает их с земли; они вопят, пока жуки не заполняют им рты и впиваются в кожу, образуя из них вместилище для мух. Несколько, жирных от крови, пролетают мимо моих глаз. Рои покидают тела, и прямо сквозь дыры видно, как опадают трупы. Рои сливаются вместе, образуя силуэт упыря с желтыми глазами и когтями. В глазах у меня снова темнеет, и открываются они уже на золотистые просверки мечей; мечи летают, а монстры смеются. Комната расплывается, а от всех этих надсадных криков саднит уши. И вот прямо передо мной зеленые волосы над лицом, похожим на наконечник стрелы, красный в белую полосу – нет, белый в красную; вращающиеся глаза, а его костяной кинжал вот-вот вонзится мне в грудь. Он отступает, чтобы нанести удар, но тут кто-то дергает его так сильно, что он ногой задевает меня по лицу, и глаза мои вновь смыкаются. У меня под ногами воздух, а тело поднимается, и это не от моего ветра – не ветра. Сильная рука обхватывает мне шею, но не сжимает. Я открываю глаза и вижу квадратную челюсть и белую, как лунный свет, кожу. Серебристые волосы в обрамлении черных переходят на затылке в перья. Я моргаю, и его лицо – сплошные глаза и клюв; моргаю снова – и предо мной мужчина, а мой голос невнятно бормочет о том, как он красив. Его волосы становятся каштановыми, а губы изгибаются в злой улыбке. Он открывает рот, но я всё еще слышу эхо грома. Я не могу смотреть вниз. Импундулу, нет, Ишологу. Голову начинает жечь, но не от молнии: он пытается проникнуть в мою голову, так же как Аеси. Слышно, как он что-то костерит, а затем выбрасывает коготь и касается мне между грудей.
Грудь моя горит, затем становится влажной, и, снова открыв глаза, я вижу, как Ишологу в меня вонзается. Но затем он отпрыгивает – в плече у него нож, и кровь брызжет черным. Меня он выпускает, и я лечу – нет, падаю, и ударяюсь оземь; мои ноги, колени, живот, голова снова черные. Глаза открываются, и вот он, Якву – знай себе кривляется, в то время как на него набрасываются двое Элоко, один с пола, другой с потолка. Потолочный замахивается и ударяет Якву в грудь. Тот, что на полу, полосует его по бедру, но Якву со смешком уворачивается и разбивает ему образину. Вон третий – я не вижу, что он делает, но слышу, как он вопит и хватает его за живот. Якву, не мешкая, вдавливает травяного демона в пол. Туча жуков окружает Сад-О’го, который бьет, лупит и крушит, но не может совладать с их сонмищем, зудящим ему кожу, пока о его могучую грудь не разбивается бутыль с маслом.
– Натри им свою руку! – кричит кто-то.
Следопыт. Мои веки смыкаются, а открываются тогда, когда рой Адзе скатывается с О’го. Птица-молния противостоит Мосси с его двумя мечами, два меча словно размытые прыткие пятна, а стрелы молний впустую хлещут своими зигзагами. Я пробую встать, но под кожей снова пламенеет. Молния Ишологу срывается с его груди на меня. Он распахивает крылья и издает такой гром, что всё вокруг сотрясается, падает… и обрывается. Комната не двигается, потому что все сбиты с ног. Ишологу поворачивается ко мне спиной, и в это мгновение ему в спину врезается факел. Он оглядывается на меня с растерянностью ребенка, и тут сам превращается в сгусток пламени.
Они нависают над ним, можно их всех сосчитать. Ко мне никто не подходит. Я надрывно выкашливаю из груди кровь. Понятно, кто сейчас всех привлекает: недалеко от меня лежит изжаренная птица. Все его крылья спеклись, кожа стала черно-красной, обуглившись, как у козла. Запах как от неудачного жертвоприношения. Насчет него в выражениях они не стесняются, но и когда смотрят на меня, высказывания их не менее резкие.
– Как его зовут? – любопытствует Мосси.
– Имени у него отродясь не было, – отвечают ему.
– Тогда как его назовем, Малышом?
Все столпились над Ишологу.
Ко мне сзади подходит Якву и больно пинает в спину.
– Лунная сука поднимется не скоро. Все ее духи теперь будут знать, что она слаба, – говорит он.
– Что нам делать с этим? – кивает Мосси на Ишологу.
– Добить, да и всё, – говорит Якву. – Его, а затем и эту…
Стена и окно разлетаются, и появляется нинки-нанка. Хотя нет, не дракон, но что-то с крыльями более крупными, чем у Импундулу. Рухнувшая часть стены валит с ног даже Сад-О’го. Нет, это не дракон: у него ноги как у человека. Но и не человек: на ногах у него когти. Ноги сквозь стену сбивают Мосси. Ворвавшийся опрокидывает всё своими крыльями; черная кожа без перьев, как у летучей мыши, а не у Импундулу с его оперением.
– Сасабонсам! – кричит кто-то в испуге.
Он собирается двинуться на Следопыта, но я сжимаю руку, и ветер – не ветер – сбивает пришельца с ног и придавливает к земле. Я его удерживаю, но всякий раз, когда он толкается, мне саднит грудь. Я больше не могу его удерживать. Сад-О’го к этому моменту поднимается на ноги. Своей железной когтистой лапой Сасабонсам хватает за ногу Ишологу, другой подхватывает мальчика – тот сам бежит к нему – и улетает.
Шум восстания нарастает и рокочет в ушах, а затем слабеет по мере того, как отдаляется очередная толпа. Сейчас я нахожусь снаружи на мокром полу. Наверху один фургон объят пламенем, а другой просто рушится вниз. Во дворце Королевы никаких веревок нет. Меня окружают, и я снова лишаюсь чувств. Просыпаюсь я ночью, чуть не падая с лошади, которая идет в темноте; снова засыпаю и просыпаюсь, чувствуя, что я веревкой привязана к чьей-то спине; опять засыпаю, а затем просыпаюсь уже утром.
– Нам их теперь никак не поймать, – говорит Мосси, глядя на всё еще открытую дверь. Внешние пределы Долинго.
– Она не посылала тех голубей в Долинго. Она их отправила к Аеси, – говорит Следопыт.
Это воспламеняет мой рот, но всё остальное во мне бестрепетно.
– Ты лжешь, ты… лживый сукин сын, – говорю я.
– Он уже отрядил войско в Долинго. Видишь ее план? Заточить нас в узилище, а ребенка забрать себе и преподнести то и другое Аеси в дар, язви его. Аеси ребенка убивает, и вся эта прогнившая монархия спасена, – заключает Следопыт.