Меня замечают стражники. Мой ветер – не ветер – отбрасывает двоих далеко в небо, а еще двоих швыряет о стены туннеля. Одного я подбрасываю к высоченному потолку, и обратно он не падает, а другой пытается меня схватить, но я наношу ему удар чуть ниже шеи. Я прорываюсь и пробиваюсь в большой зал, но никакой Королевы не видно. В тронном зале у пустого трона стоят на страже две женщины, которые тут же поднимают свои копья. Я говорю им, что стараюсь по мере сил женщин не убивать, но если меня довести до крайности, то я их тут всех разделаю.
– Я тебя знаю, – говорит одна.
– Я Соголон, – отзываюсь я.
– Нет, ты не она. Ее я знала тоже.
Я не говорю ей, что она одновременно и права и не права. Пускай думает, что я просто нарушительница, проникшая в их тронный зал. Спасительница или немезида, им всё равно, а насколько, мы сейчас увидим.
– Порой я думаю, что его забрал он. А иногда мне кажется, что он ушел сам.
Голос – такой слабый, что мне вначале показалось, это отзвук одного из моих собственных. По ее словам, малыш не поднимал никакой тревоги, не вопил, не кричал и даже не плакал. Она, Лиссисоло, натыкается на черный трон, вялая от какой-то сонной одури. Причина ясна: выпитое; я чувствую запах трав, знакомых по Затонувшему Городу. Из подножия трона прямо в потолок уставились два громадных бивня. Головной убор Лиссисоло валяется на полу, одеяние наверху распахнуто так, что наружу вываливаются груди.
– Его жажда молока никогда не прекращалась, хотя молоко у меня не шло, – рассказывает она. Вначале ей подумалось, что он странный ребенок, истосковавшийся по близости со своей матерью. Вскоре ей уже думалось, что он странный мальчик, желающий лизать сосцы своей матери. Позже выяснилась еще одна странность: грудь он перестает лизать и начинает кусать до крови, которую затем слизывает. Такое ощущение, что он стремится сосать именно ее.
– Он даже не плакал, ты понимаешь? Даже не плакал.
Вот как всё было. Один из вампиров, которые бежали с Ишологу – тот, которого не добили, – пришел за мальчиком, и это дитя, вечно всем недовольное, засыпавшее в позе зародыша; отпрыск, который пырнул ножом одну служанку, пнул вторую и чуть не лишил глаза третью, ничего не сказал, когда за ним явился монстр. Более того, он сам влез к тому чудовищу на грудь и дал себя баюкать. Этот мальчик, по возрасту совсем уже не младенец. Конечно, Лиссисоло принялась хлестать женщин, которые клялись, что он ушел добровольно. Ее сына похитили.
– Хотя у меня с самого начала не было на него никаких надежд, – говорю я ей.
– Замолчи.
– Твоего мальчика вскармливали чудовища с того самого дня, как он попал к Ишологу.
– Я говорю заткнись, ты.
– Она думала, что он ее мальчик! Да он никогда не был твоим мальчиком. Теперь он не Ипундулу и не Ишологу, а еще хуже.
– Перестань!
– Живет среди живых, но всё равно пьет кровь. Алкает кровь словно вампир, как некоторые принимают опиум. Похищение? Да он сам не чаял дождаться, когда от тебя сбежит. И зачем ты ему нужна? Мамаши у него уже были.
– Убейте ее!
Обе стражницы бросают копья; от одного я уклоняюсь, а другое своим ветром – не ветром – останавливаю в воздухе, перехватываю и бросаю прямо в них. Копье пронзает шею одной, пригвоздив ее к стене. Вторая выхватывает меч. Я вынимаю свои ножи и заставляю ее озадаченно остановиться.
– Сказать по правде, мне пришлось-таки вызвать знахарей, когда он в последний раз напустился на мои груди.
– Он больше не твой мальчик.
– Прекрати говорить так о моем сыне!
– Как ты его назвала?
– Лионго, в честь предка.
– А как на это отозвался он?
– Я…
– Как откликнулся он?
– У него есть имя!
– Как откликнулся он?
– Он – будущее Севера! – кричит мне Лиссисоло.
– У него нет будущего, – говорю я.
– Ты кто такая, а?! Кем себя возомнила, что смеешь говорить мне зло?! У меня есть своя собственная армия!
Она столько лет уповала на невредимость и неиспорченность своего сына, что это упование – всё, что у нее теперь есть вместо него. Можно себе представить, когда она наконец увидела его таким, какой он есть, и выбрала вместо него сына своей мечты – каждый день, пытаясь вызволить этого сына на свет из массы несуразной плоти перед ней. А эта армия ее повстанцев! Я видела две неполные тысячи человек; они сплотились с Югом, чтобы, если Север будет повержен, провозгласить ее Королевой. Регентшей, конечно, но согревающей место для истинного Короля истинного Севера. А Южный король внезапно возьми и умри, а его войска оказались оттеснены на юг дальше, чем в любой другой войне до этого, и теперь всё, что Лиссисоло может предъявить, – это остаток разогнанных сил. Не силы, а силенки.
– Где там твоя водяная фея?
– Кто ты такая, чтобы желать новостей о водяной фее?
Я в ответ просто смотрю.
– Это, собственно, не секрет, – пожимает плечами Лиссисоло. – Мертвые секретов не держат, они мертвы. Я была там и даже не могла этому поверить. Аеси перерезал ей горло.
Я ерзаю, словно уклоняясь от ее слов. Новость настолько ошеломительная и в то же время неизбежная, что я одновременно качаю головой и ахаю. Богорожденная, погибшая от руки захудалого полубога, – просто какая-то злая шутка! Хотя в последнюю нашу встречу я пыталась прибить ее сама. Горя во мне нет, так что нечему заполнить пространство, оставленное ее смертью, но пустота определенно есть.
– Как ты зовешься?
– Соголон, – отвечаю я растерянно.
– Говорю тебе: я знаю Соголон, и она не ты. Она мертва, ведь так? Или она всё не уймется, даже на том свете? Ты здесь затем, чтобы спасти моего мальчика? Он всего лишь ребенок, мое маленькое милое дитя! А вокруг так много злых людей, которые хотят причинить ему боль.
Затем она делает то, чего ни я, ни ее охранницы никак не ожидали: срывается с трона, словно пытаясь спастись, и, подлетев ко мне, хватает за руку. Либо она настолько слаба, либо всерьез умоляет, но ее колени касаются пола. Она всё еще не видит, что это я. Первое имя в моем списке, но я не убиваю ее: в этом нет необходимости.
– Мой сын, мой сыночек… Ты отыщешь его для меня? Ты вернешь мне целеньким моего драгоценного мальчика?
Я смотрю на нее, понимая, что она меня даже не видит, хотя, по правде сказать, если бы ее глазами смотрела я, я б тоже меня не увидела. Вместо этого я нахожу в ней частицу себя. Когда надежда и слепая вера – это всё, что у тебя осталось. Никакого мальчика, только гложущая тоска по нему. В чем она никогда не сознается, так это в том, что она будет тосковать по своему мальчику даже тогда, когда он окажется рядом. Это то, что подгибает ей колени и опускает на пол.
– Нет, – говорю я и ухожу.
О том, кто и как меня нашел, я совершенно не помню, но помню, что всё, даже нежное прикосновение, обжигает – легкого дуновения достаточно, чтобы вызвать вопль. Затем через то, что осталось от моих ушей, я слышу, что это либо злоба, либо милосердие богов. Два раза, когда я смотрю на свою руку, я вижу лишь обожженное мясо, поэтому перестаю смотреть. Я просто валяюсь на грязной тропе, слыша, как смех Якву становится все тише и тише, и сознаю, что если смех исчезнет, то значит, с ним канули и чары. Но эта мысль приходит и развеивается как дым. Проталкивая меня в дверь, Следопыт ее взломал. С телом Якву ничего не произошло, в то время как мое вспыхнуло в огне. Всё, что я вижу, – это огонь; всё, что помню, – это пламя. Не помню, чтобы я куда-то неслась или каталась по земле, или вопила, перекрывая треск собственной плоти. Горение не прекращалось, даже когда огонь погас. Жжение не прекращалось и во время сна; и даже когда я тащилась к пруду, вода там на вкус была красная. Как я уже сказала, я не помню, кто меня там нашел. Моя голова не удерживала ничего: ни лошадь, ни повозку, ни ноги, ни топчан, ни простыни, ни целебные травы, вообще ничего. Помню только, как меня нежно натирали каким-то снадобьем, которое сначала обжигало, а затем остужало, да так холодно, как та белая пудра в горах.
Меня нашла она. Кто знает, сколько минуло дней или лун?
– Ты не переставала выкликать это имя, – говорит мне в темной комнате мужской голос. Этот человек меняет у меня на лбу мокрую тряпицу и, очистив фрукт, бережно засовывает мне его кусочки в рот.
– Ты звала не переставая, и мы опросили всех, кто в округе носит это имя. Не нашлось никого, но из Конгора пришел один, который назвал.
Говорить я особо не могу, поэтому не знаю, что и спросить. Другой голос, тоже рядом, спрашивает, не позвать ли сегодня Ньимним. Назавтра эта женщина приходит, давая о себе знать шевелением в темноте.
– Почему темень? – спрашивает она, и мужчина отвечает, что меня, похоже, обжигает даже сам дневной свет. Женщина сказала им, что к ночи меня заберет и увезет на лодке. Я не знаю, куда мы движемся, только ветер дует против нашего направления, а над Убангтой он дует на юг.
– Ньимним… Долинго… – нашептываю я.
– Долинго нет, – вздыхает она.
Одну луну спустя меня более всего потрясает падение Долинго. «Конечно же, рабы перебили почти всю знать, советников, посланцев, каждого творца стихов и песен, и каждого белого ученого, которых получилось скинуть с их башни, – рассказывает женщина Ньимним. – Затем они сожгли Палату белой учености. Все дикие, озверелые, никто ни о чем не думает, а только жаждут крови. Большинство рабов даже не умели говорить, так как не знали, что у них есть языки. Королеву отдали мужчине – не рабу, но и не вольному, – который должен был сыскать одну из тысяч потайных каморок во всем Долинго, связать каждую конечность Королевы веревкой, сунуть ей в глотку кормилку и так запереть до конца жизни. Затем того человека убили, чтобы местонахождение умерло вместе с ним. Кваш Дара, не теряя времени, прислал для восстановления мира войска. Он посадил там и вождя из Малакала, чтобы облегчить народу вступление в новую эпоху мира и процветания. Но Долинго весь на веревках и шестернях, а тяги к ним нет. Понадобится великая тяга, говорит он, на что сейчас запрашивает у Кваша Дара побольше войск».