Дикая дакка удерживает меня во сне, ибо где сон, там исцеление. Ванна из листьев черной сливы для открытых ран.
– Южане называют это ипутумаме, а мы килума, – поясняет она, внося в комнату колючее растение. Оно дает жизнь, исцеляет ее и продлевает, но никогда не забирает. Вместе с другими женщинами Ньимним рубит мясистые листья, делает из них густую массу и втирает глубоко мне в кожу, затем этими же листьями меня обертывают и дают взвар из родственного растения, чтобы прогонять заразу изнутри. Я просыпаюсь и, видя, что моя кожа вся позеленела, кричу, на что женщина мне говорит:
– Тихо, девочка, так оно и надо.
Как-то вечером другие женщины, видя, что я всё еще не могу применять свои руки и пальцы, выдавливают нутро из жука-волдыря и втирают его мне в кожу. Проходит всего несколько дней, а я уже сама могу держать чашку с отваром.
– Этот чай другой, – произношу я.
– Вот и первые твои слова, после «Ньимним» и «Долинго», – похвально отмечает женщина.
– Чай.
– Мконде-конде на Севере, умкакасе на Востоке. Это остановит твой разум, что убегает от тебя. Кожа – не единственное, что нуждается в заживлении, – говорит она со знанием дела.
Женщина Ньимним смотрит на меня, недовольная, но удовлетворенная.
– Твое тело завело тебя далеко, Соголон. Пора дать ему покой.
– Ты хочешь, чтобы я умерла?
– Нет. Ты знаешь, о чем я говорю.
Я этого не улавливаю, пока наконец не улавливаю именно это.
– Нет, – отрицаю я.
– Многие женщины там бесполезны. Ты знаешь, что есть способ, потому что ты его видела.
– Нет.
– У каждого тела есть свой предел и срок.
– Ты слышишь меня? Я не возьму никакого женского тела. Лучше умереть! Пусть смерть наступит первой.
– Смерть за тобой не придет, женщина.
– Тогда отрави меня.
– Если б ты собиралась умереть, ты была бы мертва уже давно.
В какой-то из дней, которых я не считала, я выбираюсь со своего ложа. Иду самостоятельно, но недалеко. В момент наклона я вдруг чувствую, как лопаются листья килумы, а сама думаю, что это кожа на моей спине. На другой день я совершаю большую ошибку, излишне резко повернувшись, и хрустит уже нечто большее, чем просто листья. Схватившись за бока, я вижу, что из четырех пальцев у меня на руках осталось по два. Никакое исцеление так и не смогло остановить срастание моих пальцев. Я с яростью дергаю руку, словно в попытке ее отбросить. На остальную часть моего тела я даже не смею смотреть. Ни разу.
– Мы купали тебя во всех целебных травах, мазали всеми притирками и настоями, пробовали всю магию земли, делали всё, чтобы кожа твоя растягивалась и шевелилась, но ты прогорела слишком глубоко, девочка, – говорит знахарка. – Волос тебе не вернуть. Твоя кожа всегда будет похожа на древесный уголь, а запах гари въелся в тебя настолько, что не покинет твоих ноздрей уже никогда. Но кое-что всё еще можно сделать.
Женщина Ньимним предлагает мне заклятие, и я это принимаю. В ту ночь ко мне в комнату приходят еще две такие, как она.
– Нет, это не одержимость, это что-то иное, – говорят они.
Как я хочу выглядеть? Да кем угодно.
– Пожилой женщиной из Миту, – подумав, говорю я.
Они описывают мне эту женщину. Подбородок квадратней, чем у меня, скулы выше и пошире, лоб большой и плоский, с морщинами, нос прямой и чуть торчащий, как у женщин из-за Песочного моря. Плечистая, рослая и сильная как бегущий гонец. В волосы вплетены сухие цветы и косточки, клыки и длинные перья ястреба. Затем на грудь мне наносят белую глину, прокладывают ее вниз к животу и смоченными пальцами делят глину на полоски. Другая женщина обматывает мне бедра разорванной кожей.
– Каждой душе, что будет на тебя взирать, предстанет женщина, описанная тобой и нами. Именно такой будем видеть тебя все мы. Но чарам не обмануть ни одно зеркало, или стекло, или железо, или медь, или реку, или лужу. Ничего, что использовала бы женщина, глядясь в них на себя. Такой будут видеть тебя все, но ты себя никогда видеть не будешь.
Перед тем как светает, в комнату входит все больше женщин, и еще, и еще; возможно, я вижу их всех в первый раз.
– Ты меня не помнишь, – говорит одна из них. У нее повязка на глазах, которых ее лишил муж. – После того как ты исправила причиненное мне зло, женщины научили меня видеть пальцами, ушами и носом, – говорит она, изящно разрисовывая глину на моей коже.
– После того как мой отец убил мою мать, он принялся насиловать меня, – говорит другая. – В ту ночь, когда пришла ты, он уже направлялся к постели моей сестры.
– Ты меня не знаешь, потому что я тогда еще не была женщиной, – говорит третья. – С тех пор каждую из тех женщин я называю своими сестрами. Ты помнишь нас? Девочки, похищенные и в том караване, что шел в Марабангу. Нас увозили к морю, чтобы продать как жен и наложниц. Нам было по семь и восемь лет. Каждую ночь они забирали одну из нас, проверять как товар, и эта девочка больше не возвращалась. В ту ночь, когда к нам на крышу словно ветер спустилась ты, я поняла, что боги не оставили нас.
– Все женщины здесь, которые соприкасались с Лунной Ведьмой, сделайте шаг вперед, – говорит женщина Ньимним, и все женщины в этой комнате смотрят на меня, подходят к ложу и обступают его. Они не торопятся, и между ними негромким рокотом идет общение. Некоторые лица мне действительно что-то напоминают; иные похожи на тех, кого я когда-то видела или знала. Многие из них стары, некоторые по возрасту не старше девочек, которыми были, когда видели Лунную Ведьму. Женщина в геле Востока соседствует с женщиной с игией Юга. Есть те, что в белом, как монахини, а некоторые в радужном, словно королевы. Матери и дочери, сестры и женщины, у которых никого нет. Женщины с одним глазом, без уха, с одной ногой, без ног; женщины, которые опираются на других. Женщины с вершины Манты и с подножия Марабанги. Призраки женщин, отлучившиеся с того света, чтобы повидать Лунную Ведьму, и одна желчная, которая говорит: «Уж серебро-то она обожала». Одни готовы взорваться фонтанами слов, другие же тихо кивают, глазами говорят: «Мы видим тебя, сестра». Женщина, которая украдкой касается моего плеча и лба; и другая, что хватает мою ладонь, пока третья не берет в свои ладони другую мою руку. Они заполонили комнату до самого дверного проема, но еще больше их ожидает снаружи, чтобы как-то протиснуться внутрь. Какая-то девушка пробирается сквозь них, чтобы дотронуться до меня и сказать: «Моя мама не ходит, поэтому послала меня».
– Лунная Ведьма всё еще летает средь деревьев, – слышу я еще одну. – Женщины сейчас нередко сами выправляют неправое. Многие на Севере и на Юге говорят: «Лунная Ведьма – это я».
Год я исцеляюсь, восстанавливаюсь, воскрешаю в себе память и самоощущение, а затем ухожу. Женщина Ньимним наблюдает, как я пытаюсь царапать на пергаменте своими сросшимися пальцами. Наконец я сдаюсь, хватаю палку и как обезьяна корябаю слова. Она спрашивает меня, что я замышляю делать, и на это отвечает мой взгляд.
– В мести нет покоя, – молвит она.
– Мстящие мира не ищут, – отвечаю я.
Миту. Ты хочешь знать, как я его нашла, как я нашла их. Не то чтобы кто-то из них пытался спрятаться. Не то чтобы работорговец не выплатил ему то, что причиталось; достаточно, чтобы поверить, что дорога впереди – гладкая и сытая жизнь, во всяком случае, для него. Не то чтобы они все не думали, что я давно мертва. Всё это не значит, что я не смогла найти, где они живут, после того, как пригрозила перерезать этому человеку горло, а затем отрубила палец и пообещала, что вернусь за остальным, если когда-нибудь пойдет хоть слушок, что я ищу этого человека. Он был напуган, но всё равно смеялся, слишком долго, чтобы смех относился ко мне.
– Говори, жирюга, – велю ему я, и он говорит, ну просто пташкой заливается. О том, как Следопыт со товарищи вынюхивали мальчонку всю дорогу до Конгора, где те прятались в затопленной части Старого Таробе. И конечно же, что Ишологу оказался просто шелухой без исцеляющего заклинания, которое сотворить над ним было некому: ведьму-то свою он давно укокошил. Все, кроме одного из его шайки, были мертвы, но он всё равно направился в Конгор, то есть он был единственный, кто знал о десяти и девяти дверях. Загнанный в угол зверь, раненое животное. Но вместе с тем и опасное, так как деваться ему было некуда. Вот тогда Следопыт и послал работорговцу голубя с запиской о троекратной сумме денег, или же он, префект, Леопард и лучник уйдут и бросят мальчика, или, что еще хуже, спасут, но передадут Аеси. «Про Следопыта можно говорить всякое, но только не то, что он лгун», – сказал рабовладелец. Поэтому, если он говорит, что уже связывался с Аеси, приходится ему верить. Таким образом, они спасают мальчика, но теряют О’го, долю которого забирает Следопыт.
Лодка по нижней Убангте доставляет меня к месту. В округе я расспрашиваю о двоих мужчинах, живущих как братья, а потом с подмигом добавляю: «Но если точнее, то как муж и жена», и это всё, что оказывается необходимым. Ничего о сухопарости Следопыта или песчаной коже префекта. Тот уже вовсю очаровывает здесь на рынке торговок, которые рассказывают, что раньше у него были волосы как у лошади и он стеснялся своих страшненьких детей, но потом стал нахваливать нас за щедрость, колкие шуточки и груди, так что мы в нем нынче души не чаем – в нем, то есть в Мосси. Двое мужчин и шестеро детей-мингов, что обитают в баобабе за городом, за большим центральным кордоном, за деревнями, но выше по реке. И вот я уже наблюдаю за ними с берега. Нюх Следопыта меня не беспокоит, так как прежней Соголон я больше не пахну.
Они живут внутри и снаружи дерева, что дает им много пользы, несмотря на дополнительные хлопоты. Готовят они на открытом огне подальше от ветвей, зато всё остальное находится внутри ствола и свисает с ветвей, прикрепленное или свободно. То есть это жилище на дереве, со множеством комнат, расположенных не вместе, а по всей вершине.
Дерево недалеко от реки, так что с реки я за ними и наблюдаю. На той стороне стоит старая хижина. Старуха в ней давно умерла, но, похоже, никто сроду к ней не заглядывал, так что теперь в ее платье держатся только кости, которые при ветре побрякивают. Вероятно, Следопыт держится особняком, и ему нет дела до старухи, что околела в одиночестве. Старшие дети по мере надобности таскают воду. Младшие играют неподалеку, хотя Мосси это не любит и прикрикивает, когда они очень шалят. Однажды в полдень возле меня появляется Дымчуша – одна из тех мингов, – но я хватаю свой плащ и притворяюсь прачкой. Она делает то же самое, формируя из своего облака руку, скребущую вверх и вниз, пока ей это не надоедает, и тогда она взлетает в воздух, а затем снова формируется в нескольких шагах отсюда. Тем врем