– Вы ведь знаете, что я имею в виду, – говорит Соголон.
– Ты не слышишь, что имею в виду я. Уж что она в тебе нашла, но ты теперь впущена в ее внутренние покои. Дело даже не в месте, а в том, что ты теперь больше видишь и меньше говоришь.
– Но почему я?
– Ты просишь королевскую кровь объяснять свои поступки? Если бы это зависело от меня, я б тебя вообще не выбрала.
– Я и не напрашивалась.
– Ты здесь вообще никто. От людей я слышала, что ты найденыш. Здесь всем есть что терять, но что есть у тебя?
– Я б сама себя тоже не выбрала.
– Ее высочество обладает мудростью богов, хотя божья мудрость многим видится благоглупостью. Но повторяю: смотри, чтобы твоя голова не завела тебя сдуру куда не следует. Ты теперь среди женщин будуара, то есть среди тех, кто больше видит и меньше говорит. Если семя не приживется, мы повторим это снова. Что всё это значит, не твоего ума дело, не говоря уже о языке.
Но, похоже, разговоры с пересудами – это единственное, чего от нее хочет принцесса. Принцесса Эмини спрашивает, что Соголон думает о других придворных дамах, а также является ли Миту страной людей речных или озерных, или как, на ее взгляд, выглядел бы тот или иной стражник, если без одежды. Эмини смеется смятению на лице Соголон, когда спрашивает, каково может быть на вкус семя вон того генерала или вот этого гвардейца.
В другой раз принцесса задает вопрос, на который требуется пространное объяснение – например, зачем Соголон родилась женщиной именно в этом веке, а не в другом. Но это не затем, чтобы выслушать ответ – он занимает слишком много времени, и Эмини за это время дважды зевает, – а чтобы слышать говор этой девчонки из дальнего буша Миту, что принцессу, видимо, веселит.
– Ты загадка, Соголон, – говорит ей Эмини. – На твоем лице написано, что ты как будто повидала всё, но нет и намека на то, что у тебя есть. Научи меня, девочка. Научи, как быть годовалой и одновременно столетней.
В другой раз, при выходе к народу, она неожиданно хватает Соголон за руку и шепчет:
– Тебя никто не растил и не воспитывал, а значит, никто не сможет тебя обдурить.
Через четверть луны как-то в одночасье умирает Король. Уходит к предкам безмолвно, словно запоздалая мысль.
Восемь
Про Кеме Соголон успевает забыть так основательно, что даже не узнает, когда он в строю проходит мимо нее в погребальной процессии; спохватывается, только когда мимо шагает уже другой воинский ряд. К тому времени он уже далеко, и на ее улыбку реагирует немигающим взглядом уже совсем чужое лицо. Кваш Кагар со своей смертью становится предком, ведь мертвых королей в природе быть не может. Не возвращается он и к имени, что было у него до восшествия на престол, ибо оно утрачено для всех, кроме гриотов, а гриоты нынче в большинстве своем скрываются, поскольку уличены в союзе с ведьмами, об этом глашатаи объявили всенародно. Один лишь Алайя из плавучего квартала осмеливается появиться на улицах со своими песнями правды, за что ему в голову тут же прилетает камень, заставляя смолкнуть, а затем люди с палками прогоняют его взашей, чтобы он забыл сюда дорогу. Его песни о возрасте и болезнях, о немощи и смерти здесь никому не по нраву; никому не хочется рассуждать о том, что и без того у каждого на уме. Что бы там ни послужило причиной смерти Короля – будь то болезнь или зов предков, – но зло и бесчинства в королевстве продолжаются. Потому почившего именуют Пращуром Кагаром в надежде, что, достигнув своего последнего приюта, он составит там союз со славными предками и чем-нибудь да поможет миру живых.
Траурные обряды по Пращуру Кагару должны продлиться семь четвертей луны, но принц Ликуд своим указом урезает это время до трех. Это не нравится многим, кто считает, что Кваш Кагар, объединитель десяти и одного королевств, великий и грозный лев, повелитель войны и мира, властелин Юга, заслуживает всех семи лет плача и стенаний, а тут двор не дает ему даже положенных семи четвертей луны. Но свое недовольство люди высказывают в спальнях, шепчут в полумраке таверн или вверяют своему отражению в воде или зеркале, потому что в наши дни слова часто разносятся по ветру, а секреты перестают быть секретами, даже если единственный человек, кому вы их поверили – это вы сами. Всё это Соголон узнает от принцессы в ночь перед погребением ее отца. Когда она спрашивает у брата, какой такой властью он сокращает время траура, принц Ликуд с диковатым смехом говорит, что Короля больше нет, а есть только дух, ожидающий, когда его поименуют предком; а до этих пор Кагар, получается, ни человек, ни дух – он ничто. Принцесса Эмини покидает зал; от такого вопиющего богохульства ей перехватывает горло. Ну а Ликуд остается обсиживать отцов трон и орать, что, дескать, похороны, как и войны, тоже стоят немалых денег.
– Должно быть, обезумел от горя, – говорит принцесса своим женщинам.
Принцесса, когда не плачет, то воет, а когда не воет, то шипит на любого встречного; когда же ей надоедает и то и другое, она усаживается у окна и смотрит, как в темнеющем небе начинают мерцать серебристые капли звезд. Одна из камеристок шепотком разглашает: плачет-де Эмини оттого, что ее время притворяться Королем кончилось. Соголон подмечает ее лицо и имя. Монарх неизменно является первенцем королевской сестры, и это неспроста: внешние знаки королевской власти это одно, но исконные сила и мудрость, необходимые для несения бремени престола, исходят именно от сестры. А вот Кваш Кагар своей единственной сестры Локжи лишился из-за малярии, унесшей ее всего девяти лет от роду, и больше сестер у него не было. Такого мнения придерживаются все, кроме Соголон.
Она гонит от себя эту Йелезу, которая не более чем имя, что ночами выстанывает Олу. Но случается так, что за две ночи до монаршего погребения Соголон оказывается в джунглях сна. Якобы она в каком-то дальнем буше, который выводит ее к обширным владениям дома Акумов. Здесь возвышается замок или что-то вроде него – точно неизвестно; остается лишь догадываться, потому что иных замков не видно. Соголон следует за невесомо скользящим шлейфом белого тумана, который растворяется в звуке, подобном горестному воздыханию, и звук этот неотлучно сопровождает ее в пути через весь дворец, библиотеку, архив, пиршественный зал, еще один дворец и какие-то руины, за которыми взору открываются львиные клетки. Тут Соголон становится ясно, что всё это юдоль несказанной, скорбной печали. А еще взору предстает одинокая львица. Она не одна, а рядом со львом, что распростерся слишком широко и плоско, чтобы быть живым. Еще слышнее, чем тот одинокий пронзительный плач, зудящее жужжание мух. Однако лежащего льва львица вряд ли замечает, поскольку сама смотрит вниз, на свою утробу, где ничего нет – ни кожи, ни плоти, ни внутренностей, ни даже воздуха. Там просто брешь, хотя и брешью это едва ли назовешь.
Мысли роятся, но нужные слова никак не отыскиваются. Львица с дырой в животе, и понятно, что там что-то есть, но непонятно, что именно. А затем взмах огромных крыльев, ослепительно-красный всполох, и Соголон просыпается. Прежде чем открыть глаза, она натягивает на лицо простыню, а затем стягивает медленно и тихо, сквозь приоткрытые веки высматривая на потолке возможное движение желтых глаз.
«Это женское дело; королева ли ты, принцесса, вольноотпущенная или рабыня, не имеет значения».
Таков ответ, который она получает трижды, когда задает один и тот же вопрос. Вопрос всё еще вертится на языке, хотя уже и закончились люди, к которым можно было с ним обратиться – не принцессу же об этом спрашивать. Этот вопрос занимает ее всю дорогу по коридорам и переходам, на пути мимо развалин Кваша Абили и надменной башни Кваша Конга. Он полонит ум и мешает разглядывать всё, чем отличается дворец Кваша Кагара: караульня шириной с тронный зал, колоннада парадного входа, золотые столпы в залах и сторожащие покои львы – оборотни и рожденные зверьми. Все фрески, рельефы и гобелены здесь подернуты пурпурной тканью и не пропускают света. Когда в покой медленной траурной поступью вступает сначала старшая женщина, а за ней две доулы смерти, принцесса, шестеро камеристок и Соголон, вопрос предстает прямо там, на одре. Она спрашивает себя, зная, что ответа не последует: «Почему омывать его тело должны именно мы?» Но вопрос никак не оставляет ее в покое, и сейчас, находясь в опочивальне великого льва, гробовым своим молчанием взывающего к тишине, она тем не менее шепчет это на ухо юной камеристке, примерно одного с ней возраста. Вопрос из уха в ухо переносится от одной служанки к другой, пока не достигает принцессы.
– Соголон, поди сюда, – не оглядываясь, бросает она. Соголон едва успевает подойти, как мощная оплеуха заставляет ее пошатнуться. Слезы безудержно струятся по щекам.
– Ты, значит, слишком хороша, чтобы омывать тело своего Короля? Так, стало быть? Королевская кровь не столь благородна, как твоя? Или, может, ты прошлой ночью стала Королем, и это Король, превратившись в безродную шлюшку, совокуплялся при свете лампы с тронувшимся умом старым воякой? Стало быть, так? Ответствуй мне, потому как слышать хочу я тебя, а не ты меня! Говори же!
Соголон стоит свесив голову.
– Ты, призванная убирать королевские нечистоты, должна была пасть на колени и спрашивать у богов, за что тебе такое благословение! Каждая женщина в этой комнате родилась, росла и готовилась к этому дню, включая и твою принцессу. Ты здесь единственная, кому выпало застать меня в благом расположении тем днем, когда я впервые увидела тебя. Теперь же всё, что ты делаешь, доказывает, что вся моя доброта – подарок недостойному, глупому существу. Иди и стой там! Я не допущу, чтобы ты даже притрагивалась к моему отцу.
И вот Соголон стоит в самом темном углу опочивальни, наблюдая за женщинами. Ей дурно, голова идет кругом, а еще хочется плакать при мысли о себе и о том, до чего довел ее беспутный язык. На труд женщин она взирает как бы сторонними глазами. Вот две из них в изголовье ложа заводят хвалебную песнь, вначале чуть громче шепота: