«Богов, богов благодарим, за нторо их благодарим, благо через него Король со своим народом, а народ со своим Королем». Две женщины по бокам кровати откидывают к центру ложа по одной простыне, а принцесса и остальные женщины стоят у ее изножья. Все женщины если не поют, то подтягивают голосами: «Богов, богов благодарим, за могьо их благодарим; за кровь королей, что исходит лишь от женщины, ибо через сестру и происходит Король». Двое женщин откидывают к центру вторую простыню. «Богов, богов благодарим, за сунсум их благодарим, коим является и да пребудет наш Король, что призывается ко древу предков». Две женщины откидывают третью простыню. «За окра мы богов благодарим; за душу, данную богами, коя к богам и воротится, ибо не может умереть, но вознесется на древо предков и решит нашу судьбу». При этих словах принцесса заходится воем, а две женщины, когда она начинает пошатываться, бережно ее подхватывают. «Если есть зло, если есть бесчестье, если это не его время, то направьте его ко древу предков, дабы дух его не бродил по миру в ярости и не тревожил живых».
Затем вперед выходит женщина, которой Соголон прежде не видела. Это двоюродная сестра Короля по отцовой линии; женщина старинного и знатного рода, сыгравшая роль в становлении империи, но затем их пути с Королем разошлись. Она стоит по левую сторону тела, рядом с родней отца. Справа должны быть родственники со стороны матери, но двоюродные братья Кваша Кагара уже в престарелом возрасте, а сестер у него нет, поэтому обязанность возлагается на его дочь. Соголон пытается представить – хотя это, собственно, вот-вот произойдет, – как принцесса омывает тело своего отца. Все женщины сходятся у ложа и, поднатужась, поднимают тело, которое выносят в центр опочивальни и укладывают на расстеленную по полу простыню. С него снимают посмертную маску, тунику, исподнее белье и тапки без задников. Обзор застит колыхание женских одежд, но вот они расступаются подобно раскрывающемуся цветку. Монарх лежит землистый и безжизненный, с выпирающими из-под кожи костями, с поникшей головой он больше напоминает пьяного, чем мертвого. Принцесса опять заходится воем, а старшая женщина касается ее плеча – единственная из слуг, кому это дозволено. Женщины слева и справа обмакивают в чаши тряпицы и подают двоюродной сестре слева и принцессе справа. Двоюродная сестра протирает левую сторону лица Кваша Кагара, а принцесса Эмини правую.
Под пение женщин они смещаются вдоль тела. «Мы род твой, смерть твою смывающий, все хвори и злосчастья изгоняющий, здоровье и детей нам приносящий». Принцесса омывает правый сосок, двоюродная сестра левый. Женщины продолжают петь, чтобы его окра принесла им здоровье и послала детей, а две усердно его натирают. Принцесса Эмини первой доходит до монаршего пениса и роняет тряпицу.
– Вы как дитя, ваше высочество, – ласково выговаривает ей старшая, но подбирать тряпицу принцесса отказывается. Тогда руку запускает двоюродная сестра и обрабатывает монарший член с мошонкой так, будто подмывает ребенка. Затем мужской орган прикрывается кусочком меха, и принцесса продолжает свое занятие. А когда доходит до ног покойного, на них проливается слёз не меньше, чем воды. По окончании принцесса и сестра моют руки ромом; остаток напитка выливается в рот Короля.
– Это возвеселит дух твой, Кагар, – говорит Эмини и опять заходится стенанием, теперь насчет того, что со смертью он перестает быть Кагаром.
– Он утратил имя свое! – возвещает принцесса сквозь слезы.
Особая женщина наряжает его в черно-белые одеяния с золотыми прожилками и корону из золотых крокодилов и черепах. На ложе расстилается погребальный саван, куда на левый бок помещается монарх, словно любовник, пытающийся вести с вами в постели беседу. Под шею подкладывается подушка; левая ладонь раскрыта для получения всего, что ему понадобится в путешествии к предкам. Затем почившего безмолвно покидают все, не глядя на Соголон, которая стоит в углу так тихо, что никто и не замечает, как она остается в комнате одна, наедине с мертвым Королем. Почему она не дала о себе знать криком, возгласом или хотя бы шепотом, бередит ее весь остаток ночи. Что-то в голосе принцессы наталкивает Соголон на мысль, что рот – это последнее, что следует открывать перед любой из женщин. День продолжается без нее, и Соголон не знает, как быть: вроде бы никто ее не держит, но она здесь в углу по велению принцессы. Если сейчас уйти, то кто-то может ее увидеть и обвинить в воровстве или еще в чем-нибудь, уж что там совершают люди наедине с мертвым Королем, а принцесса вернется к себе в замок, более не заботясь о делах этого дома. Или еще хуже: ее могут обвинить в чем-то еще более худшем, в каком-нибудь предательстве или непотребстве, потому что она девушка без имени; а единственные, кто ее знает за пределами принцессиного двора, – это близнецы, только и ждущие ее смерти, и принц, который может исполнить это их желание. Впрочем, есть еще воитель Олу или Кеме, но разве они защита для девочки в опочивальне мертвого Короля – уже омытого, наряженного и готового к встрече со всеми, кто придет отдать последние почести?
И она остается на всю ночь. Поначалу ее охватывает замешательство, а затем горечь от того, что она даже не пытается прятаться в углу, а ее всё равно никто не спохватывается и не видит. Она стоит там просто так. Ближе к вечеру в опочивальню входят двое мужчин в пурпурных тогах; с собой они несут блюда с едой, которые ставят от монарха на расстоянии вытянутой левой руки. После этого визитеры уходят. Соголон устраивается в углу неизвестно на сколько. Солнце опускается всё ниже и ниже, пока проникающие через окно лучи не падают на лик Короля.
Глаза его закрыты, но он хмурится из-за того, что с ним в комнате посторонние; Соголон это чувствует. Лежащий на боку с блюдами, уставленными едой, он вельможа, отвлекаемый от пиршества. В какой-то момент снаружи громом гремят барабаны, пепепугав Соголон так, что она выскакивает из своего угла и некстати поскальзывается на пятнышке воды, оставленном приборщицами; удар приходится на плечи и затылок. Она едва успевает приподняться на локтях, когда прямо за дверью раздаются громкие шаги. Соголон подползает к кровати, но там нет щели, куда можно было бы угнездиться, и ей остается лишь ненадежное прикрытие в виде коврика из леопардовой шкуры. От открываемой двери ноги обдает легким ветерком. Слышен перестук шагов, но к кровати подходит только один человек.
– А хер, когда я вздумаю поссать, вы мне тоже будете держать скопом? – слышится резкий голос принца Ликуда. Движение ног к кровати прекращается. – Ну-ка, все вон отсюда!
– Ваше высочество, согласно традиции, никто из лицезрящих Короля не…
– Нет здесь никакого Короля. Здесь только труп.
– Да, ваше высочество, но при всем почтении…
– Почтение? Да вы относитесь ко мне с почтением не большим, чем я к вам или любой из вас – к короне.
Она слышит его еще раньше, чем видит: смоляной уродец с желтыми глазами, светящимися даже при дневном свете; проклятущий дитя-паук, карабкающийся по потолку. Укрывая лицо леопардовой шкурой, на своих открывшихся ногах Соголон чувствует холодок.
– Вы, сиятельства, знаете, где здесь выход, или мне сделать, чтобы вам его показал он?
Снова суета – на этот раз торопливая ретировка царедворцев из комнаты. Всё тихо. Дитя тьмы дважды пробегает по потолку, после чего устраивается где-то за ее ногами. В опочивальне снова тишина, пока не становится ясно, что принц сидит на кровати и, судя по сплевыванию на пол косточек, ест принесенную Королю еду.
– Сюда, – командует он.
Быстрый шорох сползания по стене и прыжок по полу. Затем визгливый смех и ширканье обратно к потолку. Чуть сдвинув шкуру с одного глаза, Соголон видит, как дитя-паук свисает с потолка на ногах, руками держа жареную птицу, которую сжирает в считаные секунды.
– Ох, что ж за дырища тебя выродила, – говорит принц и хохочет смехом, переходящим в тягостный вздох. Чувствуется, как он смещается по кровати.
– Ну что, Кагар из дома Акумов, где ты теперь? – обращается он. – Посмотри на себя. Взгляни.
Еще один вздох. И тишина.
– Отведай вот козлятинки. Сырой, как ты любишь, – глумливо посмеивается Ликуд. – Да знаю, знаю, тебя от нее воротит. Здесь на блюдах только то, чего ты терпеть не можешь. «Чем можно услужить твоему отцу?» – спрашивают меня, как будто я знаю, что моему отцу нравится. И тут я вспомнил, как тебя однажды от нее стошнило. «Эти, здешние, думают, будто я спустился с гор», – сетовал ты. Ты, благонравный, манерный монарх. Цивилизованный настолько, что не чувствовал разницу между «будто» и тем, что есть на самом деле. Так что, дражайший родитель, изволь есть то, что есть: сырую козлятину. Таково мое тебе подношение.
Никто, кроме тебя, и не думает, что мне твоего трона даром не надо. Я тогда удрал аж в Омороро, лишь бы не быть тобой. Память об этом для меня словно дурной сон; то был единственный раз, когда ты меня хватился. «Всё, что ты пытаешься из себя изгнать, мои генералы вобьют в тебя обратно розгами. А надо будет, так вколотят и палкой». Вколотят, палкой!
Он снова смеется, так долго и громко, что закашливается.
– И вот ты лежишь, упокоившись, на том самом ложе, где я имел девять твоих последних наложниц. Хотя две последние, признаться честно, меня не приняли – пришлось их брать силой. Хочешь правду, отец? Эта кровать так же мокра от меня, как и от тебя. Вдумайся и ужаснись, старик. Скажи мне, что удручает тебя больше: то, что я не почтителен по отношению к тебе или к твоему ложу? Я изливал линию дома Акумов на твое постельное белье, которое рабыни потом застирывали. Ты-то, должно быть, не видел собственного семени никогда, да, отец? Всегда присовывал свой царственный жезл куда надо, никогда не брызгал мимо. Ни капли семени, растраченного впустую нашим славным венценосцем, Квашем Кагаром! Нынче поутру я даже задался мыслью: «А есть ли у кого-то из людей столько внебрачных братьев, сколько у меня?»