– Я сказала не пороть, но я ж не говорила «не трогать».
Не успевает узница и вскрикнуть, как один сбивает ее с ног, а другой лупит ногой, все это на глазах у старшей. Губы Соголон приоткрываются, рот передергивает подобие улыбки.
Соголон в конюшне удивляется, почему совсем не дует ветер. Иногда задувает, но как бы невзначай, словно спросонок, и впечатление такое, будто кто-то нехотя, вполсилы потакает ее желанию. Хотя какая разница? Ветер, даже когда просыпается, ведет себя капризно и непредсказуемо, как зигзаг молнии. Наверное, Соголон похожа на тех глупых старых прорицателей, вечно выискивающих какие-нибудь знамения и чудеса, хотя единственное чудо здесь – какой-нибудь ветреный юный бог, норовящий с ней поразвлечься во второй раз или в третий; теперь уж и вспоминать неохота. Думать не хочется в том числе и потому, что глупо полагать, будто ветер ее охранитель и защитник – насколько это отличается от бредней о божьем укоре, что слышится кому-то в раскатах грома? Нет смысла верить в это, да и вообще ни во что. Мир таков, каков он есть, и когда до человека это доходит, он приноравливается существовать в этом мире, полном боли, одиночества и предательств. Две вещи, которые извечно исходят от людей, но приближение которых никогда вовремя не замечаешь, – это удивление и разочарованность. Глядя на сонно пофыркивающих лошадей, Соголон размышляет об этом всю ночь. Удивление и разочарованность приходят из того же места, откуда прилетают внезапный тумак или удар молнии. Превозмогая боль в животе и жжение ссадин на плечах, Соголон делает вывод, что устроено это несколько иначе. Удивление всё же предсказуемо, а разочарование не заставляет себя ждать. Иное дело доброта, сочувствие, верность, порядочность – вот они действительно берутся словно из ниоткуда.
Она чувствует, как в голову ей вступает что-то новое, или же она сама находит там какое-то местечко, которого прежде не замечала. Место, заставляющее ее задуматься о годах, раньше ничем не примечательных; но это не имеет значения, потому что сейчас она входит в ту пору, которая всегда будет иметь для нее значение и никогда не изменится: возраст достаточной зрелости. Еще вчера она думала, что у нее для принцессы есть важные новости, но у девчонки из буша Миту нет и не может быть ничего, нужного особе королевской крови. Принцесса так рассудила сама. Мир таков, каков он есть, и эта конюшня такая, какая она есть. Соголон вспоминаются минувшие сутки, и как всего лишь прошлой ночью она мучительно раздумывала, что бы такое сделать для возвращения к принцессе, от которой ее затем жестоко и бесцеремонно отрезали. Последующей ночью она вспоминает, кто стоял за этой жестокостью. А в конюшнях, между прочим, тепло, и запах конского навоза не такой уж докучливый; лошади же не делают ничего, кроме как стоят и радуют своим великолепием.
Одна ночь перерастает в две, две в три, а три превращаются в число, когда утрачивается счет. Своей протяженностью конюшня не уступает любому дворцу, и лошадей здесь явно за сотню. Той ночью, когда Соголон отправляется гулять и считать, в последнем стойле обнаруживаются ступеньки, ведущие на крышу. А под самой кровлей оказывается закуток с деревянным настилом, кучкой ковриков и подушек, кувшин и чаша для воды; в уголке под сеном припрятано несколько молельных фетишей. Кроме конюхов, никто другой в конюшню не захаживает, а те, что приходят, не заговаривают с Соголон, даже когда ее видят. С того дня как она ночует в этом закутке, никто из мужчин этим местом не пользуется, и она его облюбовывает. Дважды в день кто-то решает проявить к ней доброту и присылает остатки с одного из придворных столов, и дважды в день она стыдится того, что их подъедает. От принцессы ей больше не надо ничего и никогда, с этим всё решено. Больше никаких подачек, сезон ли это изобилия, или недорода – всё едино; добрые люди, жестокие ли – они все на одно лицо. Поэтому, когда мимо нее во время погребальной процессии проходит Кеме, она его не замечает, потому что на каждого воина смотрит с одним и тем же выражением. На всех как на каждого.
Утром в день погребения хозяева конюшни приходят за гнедыми лошадьми, чтобы обрядить их в красное с черным. Идти на похороны Соголон никто не неволит, и она не идет – возможно единственная, кто не болен, не стар и не мертв для того, чтобы выбраться на улицу для оплакивания и празднования ухода Кваша Кагара к предкам. При мысли о мертвом Короле ей на ум приходит единственное слово – «козлятина». Сейчас она лежит на своей постели из сена и ковриков, думая об этом дне и о Кеме, прошедшем мимо конюшни. Вокруг утро, солнце уже высоко, но еще не припекает. Бьющие с рассвета барабаны разносят весть о великом трауре с одной горы на другую. Барабанный бой притягивает взор к широкому выезду с конюшни, откуда процессия, начавшись от королевского замка, пройдет мимо всех дворцов, через большую надвратную башню и ворота, а затем по главной улице Фасиси, с тройной петлей вокруг столицы по всем районам и кварталам, пока наконец не спустится под уклон и не взойдет по подножию горы Сиграй к древу предков, где тело монарха торжественно привяжут к вервям и поднимут богоизбранные носильщики, обитающие всю свою жизнь в горах. Для этого им предстоит подняться по крутому склону так высоко, что облака останутся снизу. Тело носильщики подтащат к горной впадине, уже проделанной богами прямо под древом предков, коему уже больше дюжины веков. Носители будут говорить на языке, ведомом только им и богам, и будут заклинать небожителей, чтобы те приветствовали Кваша Кагара на земле предков. «Я устрою, чтобы их головы закопали вместе с тобой». Слова застревают, и хочется от них отряхнуться, но Соголон смиряется: пусть семена слов падают там, куда их принесло. Всего этого зрелища ей не видеть – просто вспоминается разговор старой кухарки с молоденькой молочницей о том, как хоронят королей.
Обряды начинаются с рассветом, при рождении дня, а заканчиваются монаршим погребением в сумерках, со смертью. Ни принцесса, ни принц мимо конюшен не проходят, зато сверху видно пеструю толпу придворных, шествующих в процессии. Из конюшни слышно, как гул барабанов все нарастает, а затем доносится еще один звук, громче – частый тяжкий топот, от которого гудит земля. Видимо, это неразличимый отсюда маскарад смерти – сотня танцоров в масках, а может, и больше. На неимоверно растянутое мгновение, равное в длительности сезону, Соголон переносится разумом туда, на землю, где ноги взбивают султаны рыжеватой пыли.
На лодыжках звякают бубенцы, и песнопения возносятся на ветру. Вначале проходят носильщики бирики в масках высотой с жирафа, смыкая землю с небом, изначальным жилищем богов. Следом идут носильщики ванага в масках не столь огромных; они ведут душу в загробную жизнь, между тем как тело отправляется в иное место. На верхней части маски две полосы – одна для земли, другая для подземного мира. Стайки из шести или десяти танцоров прыгают, топают, исступленно кружатся, гибко кланяются, покуда их маски не касаются земли, и, распрямившись, вращаются так, чтобы ванага касалась четырех точек вселенной. Семь прыжков, и новый повтор, один за одним, один за одним. Для Соголон это всё едино, ибо утро есть утро, а ночь есть ночь, и человек ничего не может сделать, чтоб воспрепятствовать этому круговороту.
А затем являются ночь и дождь.
Соголон лежит под кровлей, по которой сверху тарабанят водные струи. Звук успокаивает, даже когда становится громче, превращаясь в сотню маленьких барабанчиков. Монотонное гудение накатывает волной, всё глубже погружая тело в сено и ковры; голова при этом всё легче и невесомей, словно кто-то подливает вина. Но всё это обрывает натужный скрип петель снизу. Соголон чутко приподнимается на локте и видит, как дверь конюшни отъезжает вбок, а внутрь врывается веер брызг. Вместе с каким-то мужчиной.
– Соголон, девочка?
Кеме! Перекатившись с краешка постели, она спрыгивает вниз, не успев подумать, а не слишком ли это быстро: еще возомнит чего. При виде такого быстрого и бесшумного приземления Кеме широко улыбается:
– Ого, ты как кошка.
– Не смей меня так называть.
– Но разве это не так? Просто сверхъестественно.
– Что «сверхъестественно»?
– Сигаешь с самого верха. Десять и одна… десять и шесть, семь… Десять и восемь ступенек лестницы – и тут ты раз! Как перышко.
– У тебя всё сверхъестественно.
– Нет, не всё. Только ты.
– Ты, верно, думаешь, что мне нравится всё время слышать, какая я для тебя странная. А я никакая не странная.
– Клянусь богами, девчонка! – Кеме выставляет руки, словно остерегаясь удара, и поворачивает голову прежде, чем она успевает рассмотреть его лицо. – Помнится, я однажды назвал тебя повелительницей лошадей. Но Соголон…
– Да, я выбираю жить в дерьме. Как и каждый волен выбирать себе то, чего захочет.
– Я слышал, тебе недавно не свезло. О, как я тебе сочувствую.
– Не свезло? Словно бы я проиграла в игру? Ну да, если пинок по голове считать за три хода фишки.
– Мне так…
– Твоих сочувствий мне не надо.
– Ну да, конечно, Соголон никогда ничего не нужно.
– Мне нужно одно: чтобы ты прихватил свое зубоскальство и проваливал.
– Да язви ж богов! Что за нрав у тебя!
– Насчет «язви» ты верно сказал.
– Соголон!
– Ну что?
– Я… Ты меня вконец сбила с толку. Даже позабыл, зачем пришел.
– Так уходи.
– Что за странности тебе втемяшились?
– Не знаю. Отличаются ли они от последних, что ты во мне заметил? Единственное, что ты во мне выискиваешь, это странности. Ну-ка, какой бзик Соголон выкинула на этой неделе? Какую новую придурь ты открыл, про которую сможешь поведать своим друзьям в плавучей таверне?
– Клянусь богами, ты несправедливо обо мне судишь.
– Думаю, сужу я обо всех правильно. Впервые за долгие годы.
– На суде Соголон пощады не бывает. Как ты нас накажешь? – спрашивает он с улыбкой.
– Да пошел ты.
– Не говори так со мной.