зачем он здесь, но слышал, что первого правителя дома Акумов прозвали Король-Кузнец.
Около полудня раздается хлопание крыльев, а тело овевает порыв стылого ветра. Соголон гладит шею вороного коня, когда внутрь входит Аеси. Один. Ею враз овладевают два противоречивых желания – скрыться и твердо стоять на месте. Завидев Соголон, он останавливается, явно удивленный видеть ее здесь, в конюшне.
«Так вот до чего ты дошла?» – словно бы спрашивает он, хотя и не вслух.
– Мне подойдет, – кивает он.
Соголон отступает в сторону.
– Честная работа – богам угода, – говорит Аеси.
«Работа, да не моя», – так и чешется у нее на языке, но лучше промолчать.
– Ну-ка седло, девочка.
И эта работа не ее, но руки сами собой снимают с перегородки седло, и на глазах у Аеси она седлает лошадь.
Прежде чем сесть верхом, Аеси внезапно хватает Соголон за щеку и держит – не больно, но цепко. Она хватает его за руку и противится, но пальцы как железные. Он не сводит с нее пронизывающего взгляда, и она смотрит в ответ, думая, что бы еще такое ему сделать. Так же неожиданно Аеси запрыгивает на лошадь и исчезает за воротами прежде, чем до Соголон доходит, что он ее отпустил. Проходит еще какое-то время, прежде чем она перестает ощущать у себя на лице его хватку. Вскоре после этого у нее так начинает разламываться голова, что она валится на кучу сена, сжимая себе виски. Боль пульсирует во лбу так, будто какой-то демон силится вылезти оттуда наружу. Она подползает к ближайшему деревянному столбу и бьется о него лбом, пока не меркнет в голове.
На церемонию ее вряд ли пропустят, а значит, нечего тратить время на злость и переживания, но глупая надежда всё-таки теплится. Когда же становится ясно, что она действительно никому не нужна, Соголон принимается ожесточенно себе внушать, что не должна «ни перед кем пресмыкаться». Она повторяет это как заклинание, снова и снова, пока мысль не отвердевает в слова, а слова не наливаются яростью, такой, что она хватает чашу с водой и швыряет ее о стену. Грохот пугает лошадей, которые с тревожным ржанием начинают метаться; на шум прибегают двое мальчишек-конюхов. Выяснив, что к чему, они хмурятся на эту выжигу, которая здесь по королевскому указу, так что трогать ее нельзя, но затрещину отвесить очень хочется, за зазнайство: раз тебя здесь терпят, то хоть веди себя тихо.
Зато она умеет ездить верхом, понятно? Действительно, просто взять себе здесь любую лошадь и проложить расстояние между собой и Фасиси; если на то пошло, она никогда не стремилась сюда ехать и не горела желанием остаться. Даже принцесса твердила во всеуслышание, что она здесь не рабыня; но тогда, если она не может перемещаться по собственной воле и не является рабыней, то ее можно считать пленницей. Но девочка, ты ведь всю свою жизнь была привязана к чему-то или к кому-то, оковы были на тебе так долго, что кандалы, можно сказать, стали частью твоей шеи. «Может, Кеме на самом деле приходил тебя освободить?» – спрашивает голос, похожий на ее собственный. По правде сказать, лучше бы просто видеть его голым – смотреть, а не желать от него чего-либо. Вот он подходит к ней, обнаженный, неторопливым шагом, широкая улыбка, потные плечи, голова в шлеме – а вот уже без. Жезл загорожен щитом, а вот уже и нет; грудь ловит солнце, мускулистые голые ноги вот-вот метнутся, подобно пружине, толкая тело с берега в реку. Соголон думает себя остановить, но «стой» – лишь слово из ее уст или знак на полу Олу, а не действие, которое нужно совершить, оно привольно кочует по ее сознанию.
Впрочем, нет, Кеме сейчас в конном строю проезжает мимо ее двери. Они с лошадью почти единое целое, поскольку оба в одинаковых одеждах. Лошадь задрапирована в то самое, белое с золотом, золотая полоса идет от пасти к уху, где сверху золотое убранство, а остальная часть ткани обернута вокруг шеи и закрывает всю длину от хвоста до изящных бабок, а на бабках золотисто-белые полоски с блестками алмазов. Кеме такой же бело-золотой под полной кольчугой, шлем из белого серебра настолько широк и высок, что бармица лежит на плечах и доходит до груди. Соголон молча провожает взглядом его плавное исчезновение в процессии.
Соголон срывается на бег. Со внутреннего двора она бежит вдоль дороги, над которой всё еще висит пыль от воинских рядов. Где-то впереди еще призрачно слышится шум давно ушедшей процессии, а на подходе к главным воротам и караульному помещению Соголон видит, что там нет никого, кроме редких часовых, расставленных у ворот и вдоль зубчатых стен. Как раз с ее приближением караульные неожиданно начинают открывать ворота. Изнутри там близятся четверо невольников с крытым паланкином, которые, проходя мимо Соголон, делают остановку. Занавески паланкина раздвигаются, и изнутри на нее смотрит лицо. Это она. Королева Вуту, последняя жена Кваша Кагара. Выглядит на удивление молодой – просто-таки девушка, только обвешанная тяжелым бременем золотых украшений. Ее лицо до сих пор сохраняет девичью округлость, и щеки нисколько не дряблые, только очень уж усталые глаза.
– Я тебя не знаю, – молвит она. – Откуда ты?
– Ваше величество, – спешно припадает на колени Соголон.
– Теперь уж нет. К исходу этого дня я буду уже просто женщина.
Королева Вуту стучит по перильцу, и невольники опускают паланкин наземь.
– Садись, – указывает Королева на подушки рядом с собой. – Давай будем женщинами вместе.
– Я пропахла лошадьми, ваше величество, – виновато говорит Соголон.
– Вот и славно. Единственные животные, которых я в этом гнездилище могу терпеть, – доносится в ответ.
Своими путями невольники добираются к центру города, опережая процессию. Королева, вопреки ожиданию, из паланкина не выходит, а лишь отодвигает занавеску для наружного обзора, оставаясь при этом незаметной внутри. Отсюда виден помост, обтянутый красным бархатом и увешанный шкурами леопардов и зебр. Сейчас там по возвышению расхаживают семеро старейшин и распевают молебны, окуривая воздух благовониями из трав. Один из старейшин метелкой из перьев омахивает в центре какой-то стульчак, поверх которого его помощник укладывает звериную шкуру.
– Обряд леопардовой шкуры, – поясняет Королева. – В Баганде будет еще церемония древесной коры, а в Кузнечном ряду телячьей кожи. После этого состоится коронация Ликуда на отцовском троне, который затем сожгут.
Постепенно близится гул барабанов и рев рогов, сквозь которые прорываются звуки ко€ры и лютен. Тут же и танцоры, уже не в масках, а с талисманами на руках, локтях и шеях; они кружатся и кажутся грибами во вздувшихся шальварах, что наполняются воздухом и приподнимают их над землей, делая затем спуск более плавным. Танцоры прыгают всё выше и кружатся всё неистовей, расчищая путь от пыли и духов. За ними следует двойная колонна воинов в церемониальных доспехах – в красных кольчугах те, что слева, а в зеленых те, которые справа. Строй разделяется и растекается по обе стороны помоста. Сбоку от возвышения располагаются принцесса и ее консорт, а также близнецы принца Ликуда и иные персоны, близкие по крови к дому Акумов. Барабаны перестают греметь, но рога продолжают оглашать площадь своим хриплым ревом.
И вот появляются два жреца фетишей, оба в синей краске; они шествуют впереди, провозглашая священные слова и пуская дымы, а следом молчаливо ступает принц Ликуд, на котором из одежды всего лишь слой пальмового масла. Он стоит у подножия лестницы, выпрямившись и глядя вдаль; кожа его темна, как жженое дерево, и глянцевито лоснится. Он высок и красив своей поджарой статью. Все придворные женщины, тайно стремящиеся к нему в наложницы, сейчас наверняка дают зарок, что будут беречь его именно таким, чтоб не разъелся.
Рядом с близнецами стоит женщина, которую Соголон никогда раньше не видела; по всей видимости, его жена, которая совсем скоро станет королевой. Двое старейшин в головных уборах из золота и перьев берут принца за обе руки и кричат, что сие не принц, не отец, не сын и никто. «Не принц, не отец, не сын и никто» подводится к тому стульчаку, задрапированному леопардовой шкурой. Здесь жрецы долго говорят на языке, которого Соголон не знает.
– Язык жрецов, королей и богов, – поясняет Королева Вуту. – Как на нем разговаривать, знают только они. Меня никто из них ему не обучал.
Соголон молчит, оторопело сознавая, что до тех пор, пока этот принц не будет коронован, она сидит рядом с Королевой да так близко, что их руки соприкасаются, а Королева этого, похоже, и не замечает. «Давай будем женщинами вместе», – сказала она слова, смысл которых постичь всё еще сложно.
– Все эти меченосцы, солдаты, стражники, омыватели душ, барабанщики, трубачи, челядинцы с зонтами, жрецы, вожди, короли нижних земель; никто из них не пришел даже взглянуть, как я выхожу замуж за Короля, – произносит Королева задумчиво.
Те двое старейшин по-прежнему держат Ликуда за руки и разворачивают его к сиденью спиной. Барабанщики, числом в несколько сотен, колотят всё сильнее и быстрее, дрожанием земли пробуждая богов подземного мира и духов суши, в то время как трубачи ревом рогов пытаются достичь богов неба.
– Они говорят, он неполон, пока не займет свое место, – молвит Королева Вуту, хотя только сейчас говорила, что не понимает их языка.
Снова, раздуваясь грибами, мелькают в кружении шаровары, отрывая танцоров от земли. Принц Ликуд закрывает глаза, и старейшины подводят его спиной к стульчаку. Старейшина, что сзади, снимает леопардовую шкуру и простирает ее перед собой. Теперь они отпускают принца, потому что он должен сесть сам, без помощи, с вышним спокойствием сильного и мудрого самодержца; он не должен мешкать или колебаться, и ему не к лицу шарить у себя за спиной, там ли стоит сидушка. Принц Ликуд садится одним движением. Барабаны и рога умолкают; люд шумит, поет и размахивает, снова вызывая их к жизни. Старейшина с леопардовой шкурой возлагает ее на плечи принца, лицо которого – маска отрешенного спокойствия.
– И всё равно еще не Король, – шепчет Королева Вуту.