Он указывает на два табурета посреди этой полянки и велит ей сесть.
– Ты как думаешь, нынче вечером будет дождь? – интересуется он.
– Я…
– Отвечай, дитя, да или нет?
– Не знаю.
– Не знаешь? Но ведь даже торговка с рынка читает по облакам, прежде чем выйти из дома.
– Не имею привычки глядеть в небо, – говорит она.
– Девочка, мы оба знаем, что это неправда. Ты же родом из селения? Как там еще можно отличить начало дня от его конца?
Соголон не отвечает.
– Какая милая в тебе грубоватость, – склабится он. – Глуповатая, но освежающая.
Входя в комнату, Соголон ожидала чего угодно: вопросов, которые врезаются в плоть, или ножей. Она не знает, о чем всё это, но ощущается оно движением по кругу. «Преврати его во что-нибудь у себя в голове; уменьши его, спроси себя, зачем на нем только красное с черным, как на дурачке», – звучит голос, похожий на ее собственный. «Я ничего не видела», – молвит она про себя. Вот что она скажет. Не то чтобы она была предана этой Сестре Короля; безусловно, он знает о том, как та с ней обошлась. Затем Соголон прикидывает, а что ей действительно известно? На самом деле не так уж много; ничего вне пределов, отводимых низкородным для выполнения их задач. Чего бы ей действительно хотелось, так это покоя. Хотя и этого не надо.
– Ну-ка, молви, дитя, – говорит он и изгибает бровь, потому что знает: ответ готов сорваться с ее губ.
А затем он одной рукой хватает обе ее руки; Соголон от неожиданности дергается. Другая его рука у нее на подбородке; он заставляет ее развернуться к нему лицом, пристально вглядываясь в глубину ее глаз. Отвести голову нет возможности: его пятерня по-прежнему на ее лице. Соголон пытается не моргать, но глаза начинает жечь. Непонятно, что он делает, но что делает именно это, сомнения нет. «Твой разум не смещается» – ей памятны эти его слова. Соголон пытается в ответ смотреть прямо, но зрачков в его глазах нет, они исчезли; осталась лишь призрачно-фосфенная зеленоватость.
«Отвечай мне, девочка: нынче вечером будет дождь?» – спрашивает он. Точнее, она слышит и даже знает, что он задает именно этот вопрос, хотя его губы не движутся. Он вглядывается глубже, придвигается ближе, и она пытается смотреть в ответ, но тут начинают меняться растения: желтые цветы становятся пурпурными, затем сереют, стебли извиваются змеями и тянутся к ней, а он всё сжимает ее руки и шею. Руки уже саднит. Она пытается вырваться, но хватка слишком крепка. Стенаний, криков и слез ему от нее не дождаться. Она чувствует, как жар на затылке смещается в сторону, обжигая левое ухо. Растения снова зеленеют, а Аеси хлопает ее по лбу – раз, и два, и три, и четыре! Хотя нет, одна его ладонь по-прежнему стискивает ей руки, а вторая у нее на шее. И вот оно: острый спазм боли во лбу, пронзающий голову до затылка. Теперь слезы текут безудержно, по-настоящему, но Соголон упорно молчит. Внутри ее всё вопит дурниной. «Ошеломительно, просто ошеломительно», – доносится голос Аеси, который тоже начинает ощутимо дрожать. Вот он – брови сведены к переносице, глаза напряженно сощурены, в уголках оскаленного рта скопилась слюна. «Запираясь от меня, ты только делаешь себе хуже!» – кричит он, хотя рот не шевелится. Судя по виду, хуже становится как раз ему. Затем он спихивает Соголон с табурета, и она падает на пол.
– Встать! А ну встать! – орет он. Соголон подтягивается на каком-то стебле, подальше от него, но он хватает ее за шею и припирает к стене. При этом его колотит дрожь; начинает дрожать и всё вокруг. Табуретки ходят ходуном и в какой-то момент отрываются от пола. Гримаса хмурости так стягивает ему лицо, что из правого глаза скатывается слеза. У Соголон горят уши, но лоб при этом холодный и онемевший. Затем они оба поднимаются, и ей кажется, что их захватывает вихрь. Аеси теперь то ли воет, то ли ревет, как зверь.
Соголон думает убрать его руку со своей шеи, вырваться, но вместо этого просто отстраняет лицо. Непонятно, почему такое происходит; почему разгар драки выглядит, как ее полное отсутствие, но она без труда высвобождает свои скулы, подбородок, брови и глаза. У Аеси глаза закатываются под лоб, и вопит он так громко, что они оба падают на пол, подминая ближние растения.
Соголон, запыхавшись, поднимается с пола. Аеси стоит, согнувшись, и тяжко переводит дух.
– Убирайся, – выдавливает он.
– Здесь нет двери.
– Убирайся! – повторяет он с болезненным надрывом.
Дверь за ней, и она открыта.
Сестра Короля не сознается ни в чем. Тогда Кваш Моки заявляет, что его единоутробная сестра стерла имя Акумов с этого света, а с ним и всю честь, всё достоинство, всё, что есть божественного, и всё это ради того, чтобы захватить власть в свои руки и удушить корону. «Не было предначертано мне быть вашим Королем, – возглашает он. – Я не тот, кого желали боги, но я буду вашим лучшим Королем до тех пор, пока те же боги не ниспошлют нам благочестивую сестру, чистую сердцем и разумом, дабы произвести на свет жизненно важного наследника, а не какого-то бастарда, которым можно помыкать. О сколь преступно попрала она священное место Сестры Короля, высшее изо всех титулов и званий, ибо из ее чресел должен был произойти Король! Может, теперь я произведу на свет дочь-первеницу, а от нее родится сын истинный. Я не был взращен для этого, как и мои сыновья, но времена призвали меня к служению, и я буду служить. Во благо Фасиси и всего Севера».
Во всеуслышание он ничего этого не говорит, потому что обвинения против Сестры Короля не вынесено. Все это звучит из уст посланцев, разлетаясь молвой о том, что он мог бы предъявить суду, если бы тот имел место, а его слова имели вид официального обращения. Но когда Король готов будет изречь свое слово официально, то, видят боги, он его изречет.
Створки дверей открываются навстречу взрывной тишине; ни людей, ни слуг, ни львов, ни роскошных птиц, ни обезьян, ни двора. Вначале Соголон слышатся болтовня, смех, приглушенные говорки сплетен, шепотки слухов, и лишь затем до нее доходит, что это не более чем прогулка по собственной памяти. Сквозняки и ветерки не доносят до ушей ничего, кроме оттенков своего шума. Холодны и голы каменные стены, потому что нет на них больше гобеленов Кваша Калифы; они исчезли. Ожидание, что к ней подойдет хотя бы один лев, тоже не оправдывается: никто к ней не подходит.
Добравшись по анфиладе до последних дверей, Соголон обнаруживает, что их тоже нет; не осталось даже петель. Здесь она вспоминает, что двери были лиловые, эта мысль заставляет ее оглядеться, и теперь она видит, что лиловые стулья тоже исчезли. Исчезли и все занавеси, в которых есть хотя бы оттенок пурпура; ни единой вышивки с пурпурным цветком, ткани с пурпурным рисунком, даже самого маленького. А заодно и всех ковров, гирлянд и шелковых драпировок вокруг золотых колонн, этих символов державной власти.
Всё снято, содрано, унесено. Сгинуло.
В тронном зале никого, и от караульни до этого места никакой охраны, некому сопроводить или указать, куда ей идти. Но именно сюда ее отправили дожидаться королевского волеизъявления они, Совет тех заседателей. Ждать дальнейших указаний от Короля или его правой руки, то есть Аеси. Соголон выбирает комнату близ кухни, где раньше было зернохранилище, и там сбрасывает единственное запасное платье, которое у нее есть. Слуг вокруг не видать, а значит, ее, скорее всего, прислали сюда прислуживать; не исключено, что и назло Сестре Короля, которая ее изгнала. Поскольку нет никаких указаний о том, куда идти, она отправляется наверх.
– Что, всё высматриваешь? – встречает ее на входе голос Сестры Короля. Эмини сидит на подоконнике, глядя в проем смежной комнаты, где, помнится, раньше стояла кровать. Смятые простыни на полу вызывают догадку, что она теперь здесь живет, а не бывает с визитами.
– Здесь оскверняла наш слух одна из давалок моего отца. Она же была кормилицей у моей матери. Такие бабы бывают две в одном лице, – говорит она с невнятным смешком.
Соголон едва успевает войти, как Эмини, спрыгнув с подоконника, направляется к ней походкой нетвердой, как у пьяной. Не успевает Соголон спросить, чем может помочь, как та бесцеремонно хватает ее за горло.
– Кто тебя послал, сучка? Кто против меня замышляет? Говори! Никто по своей воле сюда бы не явился.
Соголон напугана, но хватка королевой сестры непрочна. Глаза у нее тяжелые, веки припухли, а дыхание ну очень несвежее.
– Совет, ваше высочество. Меня послал Совет.
– Чтобы сделать что? Вы все там сговорились меня проклясть, да? И тебя послали за мной пошпионить?
– Не знаю, ваше высочество.
– Она не знает. Ее спрашивают, шпионка ли она, а она, видите ли, не знает. Нет, вы поглядите! Кто хоть когда-либо говорил подобные вещи принцессе?
– Меня просто послали сюда во дворец, ваше вы…
– Ну конечно! Как всё замечательно сходится. Я посылаю тебя на конюшню, а они отправляют тебя обратно ко двору. Ты, должно быть, вне себя от счастья?
– Да лучше б я была с лошадьми, чем с кем-либо из вас! – немея от собственной дерзости, выкрикивает Соголон.
– Гляньте на нее! И всё это исходит от маленькой Соголон? Девчонка с конюшни – и та полагает, что может позволять себе вольности с принцессой!
– Простите, ваше высочество.
– Не извиняйся. Это первые честные слова, сказанные мне более чем за четверть луны. Кроме того, я больше не принцесса, не Сестра Короля, и даже не Эмини. Я меньше чем ничто.
– Ваше высочество…
– Знаешь, кем ты себя ощущаешь, будучи ничем? Ты гол, но ты не чист. Пергамент, на котором ничего, кроме намерения. Лист с его белизной.
Одеяло на ее плечах всего лишь коврик, который она скидывает, являя взору свою тонкую белую рубашку, сквозь которую тело просвечивает подобно дыханию на стекле. Сквозь ткань видны кожа и плоский живот.
– Моя старшая. Я даже не знаю ее имя. С того момента, как ко мне ее приставили, она всегда значилась «старшей», даже не дамой, а просто старшей женщиной. Может, именно поэтому.