Она возвращается в свою старую комнату, зная, что никто этого не заметит. Остается единственно выбрать ночь. Здесь нет способа иного, кроме как почувствовать себя готовой. Это оставляет время подумать до завтра, а может, до послезавтра; или еще две луны или два года. Хотя нет, не два, и даже не один. Нужен более четкий план: такого понятия, как «подходящая ночь» или «готовность», не существует там, где с каждым днем вокруг стен выставляется все больше и больше караулов и постов.
В тот день она просыпается от жуткой вони, которая шибает в нос и заставляет открыть глаза. Соголон обнюхивает все свои простыни, затем каждую склянку в комнате; разворачивает свой мешочек с сушеной едой: не гниет ли что-нибудь внутри. Но гниение какой-то горстки еды не вызывало бы такого зловония. За пределами комнаты смрад становится еще несносней – гнилостный и липкий, с каким-то сладковатым привкусом. Это что, гниющая плоть? Запах влечет ее вниз по ступеням, через просторный зал и еще один покой в третий, памятный по тому, как ее напугали спящие здесь львы. Смрад налетает порывами, но еще более манит к себе звук. Жужжание мушиного роя, запах спелого и мухи, что слетелись пировать. На другом конце комнаты хлопают шторы, скрывая открытое окно. Соголон затаивает дыхание, но запах ощущается даже на языке. Она распахивает шторы.
Кто-то водрузил за открытым окном кол, предоставив остальное ветру. На Соголон таращится лицо с открытыми окаменелыми глазищами; растрепанные космы сбиты в колтуны, щеки ввалились, растрескавшиеся губы растянуты в улыбке, но зубы красны от запекшейся крови. Руки свободны, ноги расставлены. Через дыру снизу в тело вогнан кол, острием выходящий сбоку через шею. Грудь и живот покрыты похожей на чернила кровью. Труп пронзен насквозь, как обычно поступают с ведьмами. На колу она, старшая женщина.
Соголон безудержно рвет; каждый спазм выбрасывает наружу струю блевотины. Она подбегает к урне и ее тошнит туда, а подняв мокрые от слез глаза, она видит Сестру Короля, которая с кресла неподвижным взглядом смотрит в окно.
– Бывает, когда печаль и гнев борются за место в твоей голове, но не побеждает ни тот ни другой, – говорит она, не оборачиваясь. – Я внушаю себе: «Эмини, ты должна испытывать печаль», но ощущаю лишь жалость. Я вопрошаю: «Эмини, разве в тебе не вскипает гнев? Чем ты ответишь своей ярости?» Но нутро мне сводит лишь отвращение такое, что впору блевать. Впрочем, это хоть что-то, а в большинстве случаев я просто ничего не испытываю. Глупая дурная корова, чем, она думала, это для нее закончится? Предав меня, она оказала Королю столь нужную ему услугу, но, сделав это, была помечена как та, что предает. Ведь если в ней ошиблась принцесса, то разве этого допустит Король? Усвой этот урок, девочка, особенно если думаешь только о себе.
– У нее там что-то в руке, – замечает Соголон.
– Да мало ли что. Может, браслет.
– Но он не на запястье. А в пальцах, как будто она его держит. Что-то красное.
– Кровь?
– Кровь была бы уже черной.
– Соголон, мне и без того тошно. Кого волнует, что там в руке у этой мертвой суки?
Но что-то вызывает у Соголон беспокойство.
«Ты что задумала?» – звучит голос, похожий на ее собственный, когда она подходит к окну.
Тот же вопрос задает и Сестра Короля. Соголон делает вид, что не слышит. За раздвинутыми шторами мертвая выглядит так, словно присела и сейчас распрямится. Кол наклонен под таким углом, словно покойница готовится сама залезть в окно.
«Видеть этого не могу!» – вопит в голове голос, но Соголон у окна присматривается и видит, в какую именно дыру всажен кол. Сама не своя, она мучительно сглатывает, не давая животу вывернуться наизнанку через рот. Та красная штуковина не блестит и не мерцает, но алеет, как яркая ткань или шелк, подвижный и живой, в отличие от всего остального на трупе.
– Принеси это сюда, – велит Эмини.
Соголон оборачивается; Сестра Короля сидит, потупив взор. В этом доме действительно многое изменилось, и это ясно им обеим.
– Умоляю, добудь, – молвит Эмини голосом настолько просительным, будто выпрашивает милостыню.
Отчего-то Соголон это трогает – не из жалости, а скорее от изумления. В эти два слова Сестра Короля вкладывает столько сил, сколько у других, наверноё, ушло бы на вращение жернова. В попытке дотянуться до той красной штуковины Соголон чуть не вываливается из окна. Снова поднимается смрад – такой, что щиплет глаза.
Покойница противно склабится ей своими красными зубьями. Оказывается, это вовсе не улыбка, а просто у нее отъедены губы. Нет, так просто ту штуковину не заполучить; разве только подлезть ближе и вырвать из этих мертвых рук. Но где взять сил? На мучительном выдохе Соголон с задачей все же справляется.
– Это ключ, – показывает она свою добычу. – Ключ на красной ленте.
– Что? – вытесняет Эмини, поднимаясь со своего кресла. К окну она подбегает как раз в тот момент, когда Соголон появляется обратно. Принцесса смотрит на ключ, и губы ее мелко дрожат. Лицо искажается страхом, и она медленно отступает, пятясь в угол, будто загнанный зверь. Один раз она даже спотыкается. «Но ведь это всего лишь ключ», – недоумевает Соголон. Или она не видит, что это просто ключ на красной ленте? И ничего больше. Соголон делает шаг к Сестре Короля, а та при этом вскрикивает и убегает.
Ключ на красной ленте вверяется лишь женщинам особого статуса. Им отпирается дверь, куда входят лишь немногие избранные, причем к этому выбору не причастна ни одна из женщин. У Соголон в ушах до сих пор слышны сухие рыдания Эмини, которыми она давится при беге, изредка останавливаясь, чтобы не упасть. Это не на шутку озадачивает, учитывая, что каждое оскорбление, нанесенное до сих пор, эта женщина принимала, смеясь над своим обидчиком. Ее находчивость и острый язык неизменно отбривали и старейшин, и жрецов, и вельмож, и даже ее собственного брата, – а тут вдруг спасовали всего перед каким-то там ключом. Медный и даже не блестящий – вот и всё, что с виду можно про него сказать, а еще увесистый. Соголон прежде никогда такого не видела и не знала, что он собой представляет, пока на кухню для готовки не пришла та вечно улыбчивая служанка. Ее улыбка от уха до уха Соголон так раздражает, что ужас как хочется стряхнуть ее с этих растянутых губ – если надо, то и пощечиной.
– Ты разве не видела, что там снаружи? – хмуро спрашивается она.
– А что там? – знай себе улыбается служанка.
Ну что с ней делать: наорать? Подтащить к окну? Или просто спросить эту долбанутую бестолочь, не чувствует ли она, язви ее, запаха? Хочется сделать и то и другое сразу, и эти мысли зудят мурашками, пока не вспоминается, что ведь этой бабе ни разу не доводилось бывать ни на задней, ни хотя бы на дальней стороне дворца. Что до вони, то она, может, уже исчезла или они к ней обе принюхались, а может, эта двинутая жизнелюбка просто его игнорирует. Временами, правда, бывает, что служанка улыбается как бы через силу: губы растянуты, а сами глаза неулыбчивы, и она скалится как бы впустую. Сейчас она раскатывает тесто, думая испечь на камне хлеб. Соголон в это время выкладывает на стол ключ. Служанка оборачивается со своей всегдашней улыбкой, но та исчезает с ее лица при одном лишь виде этой вещицы.
– А… о… откуда это? – выдыхает она. Заикание, опаска, с какой она отходит от стола, говорят сами за себя. – Как оно к тебе попало?
– Прислали во дворец, – отвечает Соголон.
– О боги, – потрясенно шепчет женщина. – Прислали тебе?
– Нет.
– Уповай на богов. Доверься им. Только боги и могут спасти, по вере твоей.
– Я же говорю: прислали не мне.
– А кому?
– Кому прислали, тот сразу убежал.
– Должна бежать и ты!
– Что значит этот ключ?
– Нет, ты и впрямь из буша.
– Ты сейчас нашла время грубить? Я тебе задаю вопрос.
– Милочка, да если кто-то его получает, то он умрет смертью.
Женщина подходит к окну, всё так же говоря без умолку, но не с Соголон.
– Да, так оно и есть. Всё одно к одному. Она Сестра Короля, а Король, он ведь почти что божество. Так кто же посмеет убить сестру бога, а? Кто?
– Женщина, вразумись.
– Она приговорена к смерти, но никакая рука не может ее убить. Когда мужчине надоедает старая жена, но та не хочет уступать место новой, или когда богатей скрывает незаконнорожденную девочку, или замедленное дитя, или уродца, или оно рождается луноликим. Так вот их засылают туда, девонька, ключ на красной ленте открывает ту дверь. Я слыхала, что тем ключом можно впустить, но выпустить обратно никаким ключом уже нельзя.
– Я вижу, ты из тех, кто своими объяснениями нагоняет лишь больше тумана?
– Скоро придут стражники, чтобы схватить тебя. Клянусь богами, я уповаю, что не заберут и меня тоже.
– Но ведь я ничего не сделала?
– Но ведь ты с ней.
– Ты тоже.
– Доверься богам. Доверься воле их.
– Так куда же ее пошлют?
– В Манту, – отвечает женщина с глазами, полными запредельной жалости.
Ночь все длится. Гигантский крокодил съел половину луны. Соголон вскакивает с постели оттого, что голос, похожий на ее собственный, говорит, что пора. Да, именно сейчас, когда ночь уже старится, но вокруг всё еще темно. Сухая еда засунута в мешок, нож подвешен к поясу. Она хватает кожу с прорезями, чтобы надеть на голову, и тут дверь под ударом слетает с петель. В комнату врываются непонятно кто – мужчины или женщины, – просто все в белом, с щелями для глаз. Соголон пятится к окну, а они рассыпаются вокруг веером. Она чиркает в воздухе ножом, но из темноты по руке бьет посох и вышибает его из ладони. Она отступает к окну, пока не стукается задом о подоконник. Всё это время ее молча теснят. «Им по нраву, когда ты дерешься», – говорила ей служанка. Тому, что ближе, Соголон дает тумака и успевает пнуть еще одного, но тут на нее наваливаются сразу двое, хватая за обе руки, а третий дважды лупит кулаком в живот. Соголон бессильно обвисает на пол. Чужие руки стягивают с ее головы кожаную маску и хватаются за тунику, которая тут же рвется. Руки ей связывают веревкой и тащат по каменному коридору. То, что они никак не отзываются на ее крики, заставляет думать, что они глухи, пока один из них не шлепает ее рукой по губам. Кто-то кряжистый хватает Соголон за талию, взваливает себе на правое плечо и как ни в чем не бывало топает дальше.