– Если боги расскажут еще и это, они станут не нужны.
– Верно. Твоя правда. Послушайте эту богохульницу! – смеется Эмини искристым смехом. – Или, может, мне ниспошлют божественных быков, ведь такая работа непосильна и для сотни рабов – да что там сотни, даже множества на множестве! А мы возьмем и пленим огонь, или, может, воду, или то, что ночью отталкивает от берега море с тем, чтобы дать ему волю днем. Ты когда-нибудь думала о такой силе? Это ж всё равно что целую бурю упрятать в горшок!
– Так, наверное, могут рассуждать только безумные.
– Люди считают, что мир плоский, как лепешка, – а вдруг он округлый, как утроба? В самом деле, безумные разговоры. Это просто видение того, чему суждено когда-то сбыться.
– А вы не иначе как прорицательница?
– Магии третьего глаза? Третий глаз – сомнительное достоинство. Женщина обходится и двумя, а иногда и одним. Если посмотреть, то мы вскармливаем древо, пока оно не разрастется шире озера и не поднимется выше неба, если придать ему магии.
– Вы это про Фасиси?
– Нет. После всего, что случилось, уже нет. Теперь я это понимаю. Фасиси решил ничего не брать, поэтому и давать ему незачем.
– Уж как решите, – отворачивается Соголон. – Солнце между тем светит, и так же выпадают дожди. Никому и дела нет.
– Надо же. Трона лишают меня, а ей, видите ли, горько. Так кому нет дела?
– Мне. Мне нет дела, девушке из термитника. Само собой, свой город вы строите на деревьях, чтобы жить еще выше над остальными, которые внизу.
– Если б я действительно так думала, меня бы не изгнали.
– Вас изгнали за внебрачные связи и умысел посадить на трон бастарда.
– Ты действительно не понимаешь Аеси. Всё еще думаешь, что это связано с каким-то колдовством, ворующим память? Нет. У канцлера есть видение империи, мира, и это видение не имеет ничего общего с тем, что боги шепчут мне или тебе. Да посадите на трон хоть получеловека-полуосла, им всё равно. Можно подумать, это будет первый внебрачный сын на троне. Вот ты, Соголон, найденыш из термитника, достигла аж подножия трона империи Севера. Есть ли такое место, куда ты не сможешь проникнуть?
Эмини улыбается, потому что знает: ответа у девушки нет.
– Моя книга уже написана и закрыта, но твоя? Твоя даже и не книга, – говорит Сестра Короля.
Дорога в Манту – сплошь холмы и долины, а эта новая сыра и прохладна под серым, грузноватым пологом дождя. «Долина дождя». Это можно сказать, даже не выглядывая в окно, потому что последняя долина пахла соляной шахтой – полностью вырытой, всюду только дырья, куда можно приткнуть кибитки. А в этой пахнет дождем, а значит, вода, значит, остановка каравана. «Твоя даже не книга», – сказала ей Сестра Короля, и теперь Соголон задается вопросом, сказала ли она это лишь из-за мысли, что Соголон не умеет читать. Лучше держать это умение в секрете. Так безопасней. Лучше взять и с этим сбежать.
Мысль насчет побега с ней теперь почти неразлучна. Бывает, что Сестра Короля бросает фразу или хотя бы взгляд, позволяющие думать, что подле нее есть место, пусть не вровень, но где-то поблизости, что они вместе женщины. Но бывает и по-другому, когда Эмини, например, что-нибудь роняет – ложку, или заколку, или чего еще – и ждет, чтобы Соголон это подняла. Равенство равенством, но не там, где рядом принцесса.
И вот караван останавливается в этой мокрой долине. Соголон дожидается тихого похрапывания Эмини и жужжания носяры возницы. Дверца за шторками сзади короба заперта снаружи, но какой-то болван проделал на уровне глаз мелкое окошко, ширины которого хватает, чтобы просунуть наружу руку. Теперь Соголон по приступочке спускается на землю, заросшую папоротником, который тут же скрывает ее по колено. Вокруг синий туманный сумрак. Ввысь, в темноту уходят стволы деревьев, перевитые ожерельями дикого винограда.
Маслянистыми пятнами желтеют в отдалении два костра, слабые из-за всей этой сырости. Лошади и мулы привязаны к деревьям, а сестры укрылись под мехами; еще две жмутся в карауле под одним факелом. Надо от них подальше. Колымага пленниц настолько далеко позади, что ее не видно, даже если специально обернуться, а сестры, что сзади, все спят вповалку, проглядывая среди кустарника белыми пятнами. «Вот она, та самая ночь», – звучит голос, похожий на ее. Надо за нее успеть отдалиться от всех этих белых баб. Самая ночь для побега.
«Но куда ей бежать?» – спрашивает еще один голос, похожий на ее.
Этот голос – тот, который ближе, – ей уже знаком; голос, от которого замедляется шаг и утихает сердце, но утихает не от успокоенности, а от страха и смятения. Прямо здесь находится плохое, которое ей известно, а где-то там есть хорошее, которого она не знает, но которое может оказаться еще хуже, чем плохое. «Хуже худшего», – вещает ей голос. Но Соголон он уже становится в тягость, утомляя своим переменчивым, комариным жужжанием в ухе. Известное ей плохое звучит ничем не лучше того, которого она не знает, если это ошейник, в который ее заковывали братья, кидая жить в термитник. Известное плохое – это когда мисс Азора обучает ее быть шлюхой, а затем продает с аукциона первому насильнику. Плохое – это когда госпожа дарит ее как безделушку, а господин вострит на нее свой вздыбившийся яростью хер. Плохое – это лежать раскинув ноги, когда изнутри тебя вспарывает похотливый мужик. Уж лучше сброситься со скалы, переходить вброд речную глубь, нестись верхом по бездорожью. «Не важно, куда ты бежишь, – говорит она тому комариному голосу, что пищит всё слабее, – главное, бежать». Незнание, куда бежать, – вот то, что тормозит многих, оставляя на месте и в неведении, что направление твоего бега даже не столь важно, пока ты бежишь. Незнание того, что лежит впереди, никогда не останавливает тех, кто совершает бегство в темноте. Никому нет дела, куда ты направляешься, детка, – даже тебе самой; так что беги, уноси ноги от них подальше. Оставаться здесь тебе нельзя.
Гляньте, как бежит эта девочка, но бежать ей тяжело. Всё в темноте сливается в ничто, и нет огня, который бы осветил эти деревья, а земля коварна: мягкая и грязная, она засасывает ногу на одном шаге и затем острыми камнями царапает лодыжки на следующем. Куда идти, Соголон не знает, кроме как прочь, – но нет солнца, чтобы отличить восток от запада, а определять путь по звездам, которые к тому же не видны, она не умеет. Сейчас пора новолуния, и вокруг не видно ни зги. Девушка пытается бежать, но грязь вязко цепляется за ноги, не отпуская, пока с силой не потянуть ногу. Папоротники хлещут по икрам, а грубые листья расцарапывают их.
Тут она цепляется за что-то пальцем ноги и падает. Крик вырывается из горла прежде, чем она успевает спохватиться, и при падении она с хрустом проламывает какие-то ветки. Рассчитывая сейчас очутиться в грязи, Соголон крепко зажмуривается, но падения не происходит. Даже медленного; никто так не падает, когда земля жаждет тебя принять. Может, она уже упала, и настолько сильно, что потеряла чувствительность? Или падение могло ее отключить, и она сейчас лежит в джунглях сна? Однако вот оно ее лицо, до сих пор сморщено, а глаза всё еще закрыты.
Они открываются всё в ту же темень, где мокрые папоротники касаются ее лица. По крайней мере, Соголон различает листья и слышит ночных насекомых. Чувствуется даже запах влажной грязи. Но непонятно, отчего она не чувствует ни боли от падения, ни слякотных ошметков на лице или во рту, ни твердости земли. Она зажмуривает глаза, затем снова открывает – вот она, вся как есть, лежит почти плашмя в вершке от земли, но не касается ее. Соголон задыхается, но не от страха, а от изумления, когда чувствует, что полы ее одежды свободно свисают. Пошевелив пальцами ног, она обнаруживает, что висит, легонько покачиваясь в воздухе.
Соголон протягивает руки, и кончики папоротников щекочут ей пальцы, но затем перестают касаться кожи. Она взмывает – выше кустов, выше папоротников, выше деревьев, под прохладный встречный ветерок; теперь уже выше, чем Эмини. Что, если она поднимется до самых небес? Ветер с ней то ли резвится, то ли потешается над ней – а затем падение такое резкое, что отнимается дыхание. Теперь во рту грязь, грязь и папоротник, шершавый и горький; Соголон его жует, просто чтобы вспомнить, где находится. «Не важно, куда ты бежишь – главное, бежать». Но что, если бежать некуда? И на нее находит печаль, сгущаясь грузом усталости, от которой тянет ко дну. Всё, что она видит вокруг, – чернильная тьма, всё, что слышит, – гудение насекомых. Пока не слышны другие обитатели ночи – змеи, гиены, другие твари, которые всадят клыки прямо ей в шею, чтоб лопнула кожа и хрупнули кости. Через кустарник ничего особо не движется, но если там что-то шуркнет или зашевелится, Соголон знает, что закричит. «Своей боязнью ты ничего не отпугиваешь», – звучит голос, похожий на ее. Может быть, те, кто видит в ночи, ее уже заметили, уже принюхиваются, примеряясь как к добыче, особенно теперь, когда у нее нет защиты ни в числе, ни в огне или оружии. Голос, похожий на ее собственный, говорит: «Детка, памяти об этом буше у тебя нет». Она поворачивается идти обратно к колымаге, и тут до нее доходит, что обратного пути отсюда нет. Тогда Соголон обхватывает себя руками и сквозь озноб себе твердит, что дрожь – это только от земли, а не от нее самой. Теперь уже ничего не остается, кроме как дожидаться первого света и надеяться, что ее здесь ничего не ждет.
Эмини убеждает ее напялить тот свиток с городами.
– Они будут лазить ко мне в места, каких не тронут на тебе, – говорит она.
Вообще эта принцессина штуковина для нее великовата, и если ее таскать, то зуд тела покажется сущим пустяком. Зуд приходит к ней в джунглях сна, а вместе с ним жара, сначала слабая, зато потом как от десяти пустынь разом, да с таким треском, стуком, а затем и ревом. И запах – резкий, жгучий, от которого морщишься, с удушливым едким дымом. Соголон выкашливает себя из сна, соображая, что она вовсе не спит.