То есть на той самой штуковине, что всё отталкивает с силой сотни таранов; бревнище, что пробивает в земле дыру шириной с поле и уносит голову человека на север, ноги на юг, а туловище просто кверху. Та великая мощь, которую она чувствовала всё это время и принимала за ветер или за ураган; могучесть, которая не дает ей удариться при падении или препятствует кому-то нанести ей удар. Что это – колдовство? Дьявольщина? Она не занимается первым и не привержена второму. Обман разума – вот что это такое. Ее ум создает завесу. Сколько мужчин и женщин долгими веками полагают, что, всё необычайное – это деяния магии или богов, когда на самом деле это просто небо, или вода, или воздух, действующие по-своему, а мы при этом считаем, что это всё мы, или боги, или демоны, потому что по несчастью или совпадению высвобождаем эту силу? Или так жаждем благих проявлений, что, когда они происходят, думаем, что все они по нашей воле, а не потому, что нам просто свезло? Вот такие мысли гнетут ее тем вечером, прижимая к земле, а небо не говорит ей ничего.
Дни стоят погожие, но не теплые, а ночи кусачие от холода. Соголон рыщет по тропе в поисках хоть чего-нибудь полезного или съестного. В зарослях кустарника она находит бурдюк с водой, который попахивает вином, и сдерживает желание осушить его разом. Там же отыскиваются кусочки сухого хлеба с кучкой крошек, несколько фиников, а рядом иссохшие кости и рука с тремя пальцами. Каких-нибудь две ночи назад это зрелище вызвало бы у нее дурноту.
Теперь она не издает и вздоха. На исходе дня среди камней ей попадается одна из голов того мальчика, с высохшими брызгами чего-то желтого на месте, где он расстался со своей мрачной жизнью. В убывающем свете эти брызги, кажется, начинают светиться. С поваленного дерева Соголон отламывает тонкий прямой сук длиной с себя и обдирает кору с листьями. Ночью ее уже дважды беспокоили шорохи снующих зверей, что кормятся падалью. Свой новый посох она пододвигает к себе, но подходить совсем уж близко звери опасаются. Поутру Соголон собирает всё, что может сгодиться, соскребает в тряпицу немного светящейся желтизны и отправляется в путь.
Но куда? «Доверься богам, – звучит голос, похожий на ее собственный, – уповай на них». Однако всё, что она повидала после термитника, наглядно свидетельствует: доверяться им в любом случае противопоказано, а уж тем более благоговейно трепетать. Лучше вовсе не попадаться им на глаза, во всяком случае пока. Что до упования, то, возможно, для страждущих оно и неплохо, но у Соголон надежда одна: чтобы они ее никогда не использовали для своих забав. Оглядываясь на то, от чего она уходит, Соголон задается вопросом: не была ли эта надежда утрачена уже много лун назад?
Вот в чем истина: несмотря на солнце, Соголон не может отличить ни запад от востока, ни север от юга. Верх от низа она отличить может, но и то лишь потому, что от подъемов ноют натруженные бедра. Однажды утром горный склон становится таким крутым, что взбираться приходится почти на одних руках, держась буквально в пальце от летящих в пропасть камней и валунов. Чувствуя, как проседает боковина выступа, она поднимает глаза и едва уворачивается от глыбы, летящей сверху прямо в лицо. Как на такую кручу мог бы вообще въехать фургон? Слишком запоздало ей приходит мысль, что она сбилась с пути и нужно вернуться на тропу. В тот же день она попадает в проход такой узкий, что на спине плаща стирается шерсть. Хуже того, эта узкая расселина ведет лишь к еще одной, еще более узкой. Застряв, Соголон ругается на чем свет стоит – бранью такой громкой, что раздается глухой рокот, а проход с тяжким скрежетом раздается, будто обе скальные стены устрашились прикосновения к ней. От толчка камни наверху сотрясаются, грузно покачиваясь прямо над головой. О боги, эта штука внутри и снаружи, которой она не понимает и не может управлять! Та, что приходит когда вздумается, только затем, чтобы тут же и бросить! Чем-то напоминает вспыльчивый норов, но иногда всё, что у Соголон есть – это пустая ярость, а крик – просто никчемный вопль. Возможно, это не дар богов, а всамделишный бог, занятый тем, что у них обычно принято: язвить мозги людям.
На этот раз Соголон досылает мысль к месту назначения. Сейчас она находится среди дикого, неохватного простора гор и облаков; здесь-то ей и приходит мысль о том, что боги, сообразно своей сути, щемятся с нами, смертными, потому что завидуют нам. Да, те самые боги, что по-своему совершенны, в каком-то смысле и ущербны. Да, они хороши собой, но капризны, переменчивы, по-детски обидчивы и спесивы. Мстительны, но не за реальные обиды, а по своей прихоти, из тщеславного раздражения. Однако главная причина состоит в их зависти – вот в чем суть, теперь она это знает. Зависть – вот что у них по отношению к нам, потому что у нас есть одна сила, которой никогда не сможет обладать ни один из богов; и это сила удивляться. Озарение потрясает, Соголон любопытно, откуда оно взялось. Его словно кто-то нашептал ей с вершины горы или, может, то был день, когда она родилась; точно неизвестно. Но она больше не может представить, что всё это божьи деяния у нее под кожей. «Это ты», – звучит в голове голос, похожий на ее.
Ей хочется сойти с этой горы, которая перерастает в другие горы, или уж добраться до Манты, хотя у нее там нет цели, и поэтому о пути туда она думает нечасто. Затерянность, голод и одиночество скоро втроем начнут работать на то, чтобы ее извести. Божественные сестры придавали пути видимость всего одной узкой дороги, нескончаемо петляющей вверх, но Соголон уже прошла две небольшие долины, из которых вторая явила некоторое милосердие в виде ручья, благодаря чему получилось наполнить бурдюк. А то, что выглядело как вершина горы, становится одной из многих вершин, и ничто не шлет подсказки, которая из них Манта. Деревьев становится всё меньше, а на пути встает всё больше камней, твердых, как обелиски, или ноздреватых, как сыр. Требуется всего день, чтобы страх растворился в недоумении. Странно, но даже ее собственный разум подмечает, что она начинает утрачивать интерес к тому, найдет ли разгадку сама или разгадка накроет ее. И та штука внутри тоже будто приходит к пониманию Cоголон – а может, это Соголон приходит к пониманию той штуки. Но это не значит, что местность вокруг становится менее диковинной. Только что она думала о ходьбе по воздуху, чертыхаясь, что под ногами всё еще твердая опора, и тут, глянув вниз, видит себя на высоте лошадиного роста над землей – ай! Это не порыв ветра, а то, что неодолимо и целенаправленно толкает; да, «толкание» здесь самое уместное слово. Вот она стоит и смотрит в землю, сосредотачиваясь где-то вне своих мыслей, и тут толчок мягко и властно упирается ей в грудь и подкидывает в воздух: оп! При падении Соголон опасливо вскрикивает, но оземь не ударяется, а просто плывет, балансируя прямо над землей. Затем она для пробы решает притронуться к камню: не даст ли та штуковина изнутри толчок, от которого камень сдвинется с места? Соголон выходит на тропу, перегороженную упавшей скалой. По тропе видно, что какие-то странники были здесь вынуждены идти в обход. А под прикосновением камни в какой-то момент разлетаются сами собой. Вот это да!
Восхождение ночью. «Ну вот. Теперь ты точно расстаешься со всякой мудростью», – говорит голос, похожий на ее собственный. Ночью в поисках плоти и крови по земле бродят всевозможные звери, даже в горах. Соголон испытывает и кое-что еще – страх или осторожность, она точно не уверена. Так она забирается сюда, в это место, безо всяких мыслей. Грязь есть грязь, камень есть камень, скала есть скала, ночью все на одно лицо, так что где она пристраивается на ночлег, не имеет никакого значения. Соголон просыпается чуть свет, обнаруживая, что ее плащ, лицо и земля густо припорошены белой пылью, льдистой на ощупь. Она отщипывает ее и кладет на язык. Белая водяная пыль; черпая пригоршню за пригоршней, она жадно ее поглощает. Только с розоватыми лучами рассвета вокруг проступают камни, стоячие и лежачие; они исполнены такой художественной силы, что кажутся не просто камнями. Ночью девочка внутри Соголон подумала, что они похожи на руку павшего великана. Это всё каменная кладка, ее руины по всей обозримой площади, не развалины какого-нибудь замка – их бы она признала, – а столпы колоннады, некоторые в четыре-пять раз выше ее, иные покороче; большинство наклонены, будто опускаясь в землю либо из нее поднимаясь. Все порушены непогодой, некоторые поросли мхом. Три стоят выше остальных, словно тот, кто строил это место, знал, что эта троица устоит как свидетельство тех, кто здесь жил. Три колонны вблизи друг друга, та, что короче – самая широкая, но наклонена вправо, с вершиной, осыпавшейся до неприметного бугорка. Средняя, самая высокая, выше дома в четыре этажа, с обветшалым завитком вокруг; когда-то здесь, по всей видимости, была лестница. Третья тоньше других, но с широким оголовьем, сужающимся кверху. Только к полудню взгляд начинает различать большой круглый глаз и длинную змеиную челюсть. Всюду здесь следы рисунков, линий, похожих на руны или какие-то научные символы; слова и знаки, значение которых витает в голове, но не становится ясным. Смысл, казалось, уже почти открыт, но снова схлопывается. На первой колонне значится «Дом Вельмож», на второй «Дом Королей», на третьей просто «Дом». Соголон водит пальцами по символам, нащупывая смысл, гадая, храм ли это, дворец, крепость или еще какое-то место больших собраний. А еще на этом холме беспечно растут четыре дерева с горькими плодами, которые Соголон тем не менее съедает, и даже листья, которые на вкус, пожалуй, приятней. Здесь она укладывает то немногое, что у нее есть, и отдыхает.
Что делать с ее благословением и проклятием? Носиться с бесноватым смехом, как безумная старуха, и слать свое кудахтанье ветру только затем, чтобы ветер – не ветер – возвращал его обратно? Подбежать к краю обрыва и сигануть вниз, чтобы ветер – не ветер – раздувал волосы до каждой прядки лишь затем, чтобы в пальце от земли пресечь падение, взбив облако пыли? Скакать с одного камня на другой, вскрикивая от боли в избитой заднице, и клясть ту штуковину за то, что спасла ее от смерти? А больше и делать нечего, впрочем, не важно. Соголон порхает по небу, спит в земляной прохладе и гадает, сидя на дне высохшего ручья, не от матери ли ей достался тот ветряной кокон, потому как единственный дар, показанный за всё время отцом, – это в изогнутой позе поссать себе в рот. Безумие, за которое ее винят братья, – тоже не важно; их имена она подзабыла. Сейчас здесь, новой ночью, Соголон пытается вспомнить имя хоть одного из троих, и понимает, что никогда его не знала. Слышится потрескивание огня и звук, похожий на смех, затем другой, похожий на треск ветки или коры дерева. Соголон оглядывается на ту троицу гигантских пальцев, после чего успокаивает ум, чтобы прислушаться. Огонь все потрескивает, а больше ничего.