Просыпается она глубокой ночью оттого, что огонь всё еще потрескивает. Надо бы засыпать его пылью да песком, чтоб не трещал и не будил, но лень шевелиться. Сон быстро овладевает ею, но треск будит снова. Тогда Соголон вылезает из-под плаща и кидает в огонь пару горстей песка, пока не остаются только угли. Зевок выходит большим и шумным, а когда она укладывается, тишину пронзает особенно громкий треск. Но исходит он не от огня, который сзади. Соголон оборачивается на те два дерева: между ними на нее таращатся гнойно-желтые глаза; смотрят и моргают, на мгновение исчезая в темноте. Она вскакивает, чтобы убежать, но с ног ее сбивает какая-то большая черная тварь, лапищей зажимая правую руку, другой сдавливая горло и наваливаясь сверху брюхом. Тварь рычит и мотает башкой, длинные тонкие клыки царапают Соголон грудь. Снова рык. Соголон заходится криком. Тварь разевает пасть, и лицо с грудью орошает слюна; нос обжигает жгучее дыхание. Темнота скрывает слишком многое: видны уши, заостренные как у летучей мыши, шкура и мех. Воняет потом, речным илом, землей, а еще гниющей плотью всякий раз, когда зверь рычит. В темноте какая-то возня. Он не один, их там больше. Желтые глазищи злобно светятся, вызывая содрогание. Свет глазищ высвечивает стреляющий из носа пар и округлую пасть, огромную, как луна. Слева, приближаясь, слышится еще один рев. Тот, кто ее держит, ревет в ответ. Онемевшая свободная рука Соголон лупит зверя почем зря, но он даже не реагирует. У него сейчас насущные дела: отстоять свою добычу перед сородичами. Он широко раскрывает пасть, не сводя глаз с ее шеи. Соголон протискивается к его брюху.
Зверья больше нет – разбежалось, унося с собой рыки и визги. Теперь уж не до сна; попробуй усни, когда вся эта сторона горы усеяна кусками лопнувшего зверя. Его ошметки у нее на груди ощущаются теплом на ногах, чем-то скользким на лице, железистым привкусом во рту. Соголон лежит, провожая взглядом ночь, а наутро готовит самые приемлемые куски звериного мяса, какие может найти.
Два рассвета спустя ее снова будит грохот, теперь уже другой. Соголон припадает ухом к земле: стук копыт. Конница. Она хватает все свои мелкие пожитки, но местность чересчур открыта. Соголон едва успевает юркнуть в тень между тремя колоннами.
Отсюда через укромный зазор она наблюдает и насчитывает десять всадников, а сзади подъезжают еще трое, затем пятеро, затем двое и наконец еще двое. По доспехам видно, кто они: Красное воинство Фасиси. Лучники, копейщики, меченосцы, все в кольчугах и серебристых шлемах, гладко пригнанных и с нащечниками в форме крылышек. Вскоре прибывают три колесницы, а за ними еще две. Из последней выскакивает собака ростом в половину воина, обнюхивает землю и убегает прочь. У Соголон с губ срывается неуместно громкий вздох облегчения. Воины спешиваются среди руин, и Соголон ничего не остается, кроме как успокоиться и слиться с землей в надежде, что ее замызганный плащ и грязная кожа будут приняты за саму грязь. Еще вопрос, что же они ищут? Ведь искать ее у них нет никаких причин, но они из Фасиси, на службе у Короля, а приказ перебить всех божественных мог исходить только от трона. Хотя нет, дело не в этом: приказ был убить Сестру Короля и удостовериться, что вокруг нет свидетелей, которые могли бы проболтаться, даже если их поиск займет несколько дней. С выжившими, если таковые найдутся, поступить так, чтобы их не было. Но воинов здесь хватает даже для осады небольшой крепости, то есть слишком уж много для простого рытья в останках. Один из воинов присаживается и ковыряет грязь своим кинжалом. Несколько человек рассредоточились, но в большинстве стоят неподвижно, озирая небо и горы, словно видят такое впервые.
А у Соголон сзади появляется собака – точнее, спереди, если к ней обернуться лицом. Серая, с белой грудью и носом, и лохматая, как ковер, навернутый вокруг, в самом деле здоровенная, почти как дворцовые львы. Стоит и смотрит, наклонив голову, и будто слышит людские мысли; стоит так тихо, что закрадывается мысль о возможном дружелюбии. Но вот она начинает рычать, низко и злобно; сначала тихо, затем громче, обнажая зубы, как бы уже решив, во что их вгонит в первую очередь. Соголон замирает как вкопанная, боясь, что любое движение заставит пса наброситься. Псина снова рычит, а затем берется лаять и придвигается; в последний момент его оттаскивает солдат.
– Что-то ты на кошку не похожа, – ухмыляется он и хватает Соголон за руку в тот самый момент, как она собирается задать стрекача. Солдат притягивает ее к себе, а она норовит ударить его по щеке, но попадает в закраину шлема и стонет от боли. Солдат на это качает головой и говорит:
– Внутри эти новые шлемы звонки, как колокол. А ты, девчонка, небось вывихнула себе палец.
Он тащит Соголон за собой, но та упирается и с руганью пытается лягнуть ногой.
– Сейчас я могу перерезать тебе горло, либо сломать руку, либо оставить в целости. Что тебе милее? Выбирай скорей.
Соголон, чуть успокоившись, расслабляет руку, которая всё еще в его хватке. Вместе они проходят мимо рассредоточенных солдат, мимо четверых, что разбивают бивак, и наконец подходят туда, где на восход солнца смотрят трое всадников. У этих шлемы фасонистые, золоченые; явно маршалы или начальники, имеющие власть над подчиненными. Двое из них оборачиваются; одного она впервые видит в красных доспехах.
– Ке…
Не успевшее вылететь слово она удерживает в горле, даже непонятно зачем. Может, потому, что даже здесь могут находиться придворные уши, а значит, лучше помалкивать, чтобы не выдать своих знакомств. Между тем Кеме начальственно прочищает горло.
– Солдат, это не лев и не кобра. Кого ты сюда притащил? – спрашивает он.
– Обнаружил за обелиском, господин военачальник. Она там пряталась.
– Обелиски здесь повсюду.
– Вон за теми тремя, господин военачальник.
– Одну?
– Пока вроде да, господин военачальник.
– Маршал, – обращается Кеме к всаднику рядом с собой. – Здесь рядом с Мантой не обитает речных племен?
– Для этого как минимум нужна река.
– Тогда откуда взялась эта девчонка?
– Она могла…
– Там все мертвы, и все в белом. А эта, я вижу, одета во что попало.
Соголон есть что сказать, но даже сейчас он не бросает ей ни слова, а взгляд на ней задерживает не дольше, чем на мухе. Да, их последняя встреча ничем хорошим не увенчалась, но ведь он оставил ей свой подарок. Зачем притворяться, что он ее не знает? Наверное, здесь какая-то игра.
– Маршал, по виду она будто не знает, когда в следующий раз поест, – замечает один из сидящих рядом с Кеме.
– Маршал, мы братья и по званию и по мыслям. У нас и самих еды в обрез. Солдат! Прикончить ее, – бросает Кеме.
– Что? Нет! Кеме!
Солдат снова хватает ее за руку, но Соголон упирается. Кеме уже почти отвернулся, но тут снова оборачивается к ней.
– Что ты сейчас сказала?
– Ничего.
– Разве ты только что не произнесла «Кеме»?
– Нет, я …
– Мне изменяет ухо или тебе изменяет рот?
Он спешивается, подходит к ней и хватает за подбородок.
– Откуда ты знаешь мое имя? – спрашивает он строго.
– Я… я не знаю.
– Ты только что его назвала.
– Я в самом деле…
– Его тебе только что нашептали боги случая?
– Я не…
– Свое «не» оставь при себе. Скоро познакомишься с этим вот клинком.
– Его произнес один из ваших людей.
– У меня нет людей, которые бы так обращались ко мне, даже вот этот, – он указывает на другого маршала.
– Да брось ты, маршал. Отсюда и до Калиндара половину сукиных сынов кличут Кеме. Так что брось выламываться, будто ты особенный, – смеется второй маршал. Из начальственной тройки он один сидит верхом почти голый, если не считать маршальского шлема. Остальные расположились ниже по каменистому склону. – Кроме того, когда Кваш Моки кому-то благоволит, об этом узнаёт всё королевство. Твое имя идет впереди тебя, что ж в этом плохого?
Кеме выпускает ее подбородок, но хмурость не сходит с его лба.
– Дайте ей хлеба. Судя по бедному деревцу вон там, с едой у нее совсем туго, – говорит он под общий хохот.
Имя звучит как проклятие, и хорошо, что оно слетает с ее языка только шепотом:
– Аеси.
Но оно по-прежнему имеет вес, и даже произнесенное вполголоса вызывает слабость в ногах. Соголон падает, и двое солдат кидаются ее поднимать. Она не противится. Один отрывает кусок лепешки, зачерпывает немного чечевицы и протягивает ей. Еда ей от них не нужна, не нужно вообще ничего, но пищу она проглатывает в три жевка, отчего один из солдат кричит, что крокодил свою молодь и то не лопает так быстро. Смех бивака заставляет ее устыдиться, но она сидит на грязи, мысленно выпрашивая еще хоть кусочек. Потрескивание костра возвращает ее ко всем знакомым кухням. Это убаюкивает, и она теряет ход времени; вздрагивает только тогда, когда чувствует на себе взгляд Кеме. Он пристально за ней наблюдает.
– Ты вот это ищешь? – спрашивает он, помахивая ее кинжалом. Тем самым, что выглядит как простая палочка. – Гениальная вещь. А что будет, если я приставлю его к твоему горлу?
Соголон не отвечает. Кеме бросает ей кинжал и отмечает, как она его ловит.
– Даже не глядя, – усмехается он. – Или это игра светотени? Готов поклясться, что нож сам нашел твою руку, а не рука нашла нож.
– У ночи много уловок, – говорит Соголон.
– Метко сказано. Эта поговорка из мест, откуда ты родом?
– Да нет.
– Откуда ты взялась? Что вообще здесь делала?
– Ты спрашиваешь, куда я иду?
– Я спросил не только это.
– Мы с реки Убангта.
– На Убангте никаких племен не живет.
– Я и не говорила, что мы племя. Просто семья.
– Убангта к востоку от этой тропы, но ты-то идешь с запада?
– Разве я сказала, что иду оттуда?
– Ты не сказала вообще ничего.
Соголон втайне лелеет надежду, что это выяснение и перебранка потихоньку пробудят его память.
– Говори, девочка.
– Я… я надеялась, что меня там примут. Монахини Манты.