Кеме и Красное воинство движутся обратно в Фасиси – последнее место, куда я хотела бы ехать, но я еду и не ропщу, твердя себе, что буду держаться подальше от этого человека, едва мои ноги коснутся земли Фасиси, и никогда больше не увижу его лица. Но заканчивается тем, что я живу с этим человеком вот уже пять лет. Посмотрите, как я стряхиваю пыль со своих сандалий всякий раз при входе в его дом; дом, в который я неизменно возвращаюсь после каждого своего ухода. Гляньте, как мои руки хотя и жаждут лука, дубины, кинжала или меча, но вместо этого хватаются за метлу, подметать пыль, поднимаемую бегущими, орущими и смеющимися детьми, которые выходят из моей утробы от его семени. Мои руки жаждут схватить кинжал и вонзить его в глаз какому-нибудь мужчине, просто чтобы видеть, как его кровь брызжет мне в лицо, но вместо этого они заглаживают глиной наружные стены после сезона дождей, лущат горох, перемалывают зерно и раздавливают паука, что влезает в дом и пугает детей, вышедших из моего чрева от его семени. Руки, так жаждущие схватить нож и перерезать чье-нибудь горло или прикоснуться к голове и заставить ее лопнуть, вместо этого потирают больные животики и вытирают сопливые носы детей, что выходят из моей утробы. Каждую ночь, когда огромный крокодил почти доедает луну, я смотрю на себя в воде и дивлюсь, как моя жизнь закрутилась и превратилась в это.
Вот как всё было. Красное воинство скачет быстрее, чем плетется караван женщин, поэтому Фасиси достигает всего за два дня. Когда мы добираемся до главных ворот, опускается ночь, но я всё еще не чувствую себя в безопасности. Голос, похожий на мой, говорит: «Глянь-ка: девушка без имени, а всё, что ты знаешь в Фасиси, это королевский двор. Как будто по положению ты была выше слуги, рабыни или кого еще». Эту мысль я стряхиваю и наполняюсь следующей: как бежать от всей этой солдатни и от человека, который меня забыл. К тому времени как они добираются до королевской ограды, я соскальзываю со своей лошади, что следовала за ними, и пытаюсь раствориться в толпе, но натыкаюсь только на рычащего льва.
– Тебя что, в самом деле взять в оковы? – кричит Кеме, хватая меня. А дальше вот что.
Кеме с маршалами отводят меня в караульную и оставляют там, потому что начальство, пославшее их разобраться в причинах дыма на горе, наверняка захочет получить показания от кого-то, кого они там найдут.
– И особенно от этой девчонки, которой явно есть что рассказать, – добавляет Кеме. А потом оставляет меня с тремя скучающими караульщиками, которые указывают на камеру, в которой я должна буду находиться. – Меня нельзя в одну комнату с мужчинами, – говорю я, а они смеются.
Смеются и двое мужчин в камере. Наутро караульщики потрясены: один из них мертв со сломанной шеей, а другой почти мертв с двумя сломанными руками.
– Всю ночь они ссорились, кому я достанусь первой, – всё, что я говорю.
Проходит две ночи, прежде чем караульщики говорят, что дознание проводить некому. Все более-менее заметные особы либо в Вакадишу, либо плывут сейчас туда на дау[28]. Король отправился на южную границу праздновать свою победу, а это значит, что с ним отправились и канцлер, и командиры, и советники, и виноделы, и Белые гвардейцы, и несколько наложниц. Так что допрашивать некому, никаких обвинений против меня нет, а значит, меня отпускают. Один из караульщиков спрашивает: «А что же маршалы?» На что второй, отмыкая камеру, отвечает, что если они так уж жаждут ответов, то им бы следовало допросить арестантку самим. И вот я снова в Фасиси, но место это совсем иное, когда ты не ходишь по улицам как член королевского дома. Стоит убрать защиту, которую дает тебе статус, а также охрану, и перед тобой распахнется город, который не будет скрывать, что хочет до тебя добраться. Город, что кичливо размахивает перед твоим лицом цветастой тканью, скрывая кинжал, готовый исподволь в тебя вонзиться. Люди за пределами Фасиси полагают, что этот Король держит свою землю такой железной хваткой, что любые преступления здесь немыслимы, если только не с его ведома. Люди за пределами не знают вообще ничего.
Вечер. Матери, жены и девушки из благопристойных семей – все чуть не бегом торопятся по домам. Улицы патрулирует Зеленая гвардия, что заставляет меня искать первый же проулок, чтобы укрыться, и я сворачиваю в тот, где вход перегорожен колесницей с усталой лошадью без седока. День еще не закончился, но сумрак приходит в эти улочки раньше, и тогда свет свечей и ламп тихонько выплывает из задних дворов гостиниц и таверн. А в одном месте за распахнутой дверью обнаруживается дом терпимости. Оттуда нетвердо выбираются двое, напряженно сдвинутые так, будто и впрямь родились сросшимися близнецами, которыми по сути стали непосредственно перед тем, как выкатиться за дверь: мужчина в задранной до груди тунике и женщина, которую он вприсядку наяривает сзади. Я прижимаюсь спиной к стене по другую сторону улочки и тихо прохожу мимо, но женщина меня видит. Это лицо мне знакомо. Точнее, не лицо, а тот взгляд, который я годы назад ощущала в себе самой. Внутри дома мисс Азоры, где женщины стонами и хныканьем напоминали мужчине, что они здесь, рядом, а на самом деле витали где-то далеко. Выражение этого лица говорит: «Что, не присоединишься? Тогда уведи меня за собой». Однако я продолжаю идти.
Три ночи спустя меня перестает удивлять, что я подыскиваю себе укрытия в проулках, уличных закутках или на деревьях. Мысли о кроватях, топчанах или даже о холодных чистых полах я просто гоню. На вторую ночь я пытаюсь заснуть в кроне большого дерева, а просыпаюсь задолго до рассвета оттого, что на меня пускает струю обезьяна. Та с визгом уносится, но мой ветер берет ее в незримый кулак, сдавливая как змею, и та растерянно умолкает, повисая в воздухе, а затем ветер швыряет ее в дерево. На четвертую ночь я подхожу к западной окраине города – во всяком случае, так она выглядит: насколько хватает глаз тянется низкая стена, а за ней горы. Здесь на земле собрались бродяги и бездомные, протиснувшись всюду, куда только можно влезть, а те, кто не вместился, лежат, просто свернувшись калачиком. Я заворачиваюсь в свою потертую меховушку и так засыпаю, сжимая в руках посох и кинжал.
Что-то или кто-то грубовато трогает меня за плечо. Я стряхиваю это как сон, но вот мои волосы на шее обдает чье-то дыхание, и я вспоминаю, что сны вижу редко. Кто-то пытается приткнуться рядом со мной; кто-то большой, грязный и мокроватый. Когда чужая рука касается моего бедра, я пробую приложить силу, чтобы ее оттеснить, но ничего не выходит. Я напрягаюсь сильнее, сжимая лицо и стискивая зубы, а рука между тем начинает потирать мне ягодицы. Ни силы, ни ветра, ничего. Ругнувшись, я рывком разворачиваюсь и приставляю палочку-кинжал к шее того приставалы. Он отшатывается, и в рассеянном свете становятся заметны две груди. Женщина. Я кричу ей, чтобы проваливала, но та стоит на месте и даже снова нагибается, как будто имеет на то позволение. Нажатием на рукоятку я выстреливаю наружу лезвие. Баба вначале подпрыгивает, а затем смеется, обнажая пеньки гнилых зубов. Она хватает меня за плащ и получает удар ножом в руку, насквозь. Взвизгнув, баба отскакивает, затем плачет, затем хихикает. При следующем выпаде я замахиваюсь на ее голову тяжелой палкой. Баба пятится, а затем кидается наутек.
Белый цвет особо ничего не значит, но обретает значимость, когда его носят. Вторая половина дня, который я забываю посчитать. Я бегу по переулку из-за того, что за мной погнались уличные мальчишки, хотя после ночей, проведенных в грязи, я уже не выгляжу как девочка.
– Прибить нищенку! Воришку на ножи! – звонко орут они, преследуя меня. Я припускаю бежать, а они по недомыслию решают, что это из-за страха, хотя на самом деле мне просто не хочется калечить кого-нибудь из этих недоумков. Погоня происходит в квартале Ибику, куда меня занесло накануне вечером, и я решила, что пристроюсь здесь где-нибудь на ночлег. И не пожалела – во всяком случае, земля здесь оказалась в меру теплой, а за ночь меня ни разу не побеспокоили ни собака, ни какой-нибудь попрошайка или насильник.
Кто-то однажды сказал, не мне, что в Ибику ступить некуда от шлюх, но, гуляя и даже пробегая по его улицам, как сейчас, я не замечаю ни одной. Как и ни одной телеги, на которую можно взобраться, или козы, которую можно перепрыгнуть, или лошади, чтоб под ней пролезть, или людей, кроме этих вот мальчуганов. Сжав кинжал, я решаю все же остановиться: хотят недоумки драки – пускай ее получат. Но тут невдалеке распахиваются две двери, и наружу в полной тишине устремляется белый, как пена, поток. Храм. Паломники и прихожане. Уж не знаю, что там за бог или богиня требуют для себя белых одежд и безмолвия, но я невольно пристраиваюсь к этим мужчинам и женщинам, хотя мой плащик от грязи стал рыжим как ржавчина. Я следую за тремя женщинами с длинными кудрями, похожими на пчелиные соты, а когда те отделяются по направлению к дому, пропускаю вперед побольше людей, все таких же тихих, и держусь позади четверых мужчин. Они чинно и тихо перешептываются, но ветер доносит их тайные слова до моего уха. А в них чего только нет: «Плавучий квартал… Делать ставки надо перед переворотом часов… Ставим на красных… Донга…»
Первые три ночи приходятся на конец базарных дней, так что еду найти не сложно, если только забыть стыд и отбивать ее у нищих, сумасшедших и собак. На четвертую, разогнав скопище крыс, я вижу, что они там просто жрали другую крысу. Еда начинает поедать еду, а живот пронзает коликами, буквально сбивая с ног. Холстина, превращенная в мешок, из раза в раз показывает, насколько там пусто, хотя я в неустанном поиске. Пучок горьких листьев, которые я заглатываю, лезет изо рта обратно, что лишь усиливает голод. Я так голодна, что в плавучий квартал, где перед боями, бывает, подкармливают, мне просто не дойти. Кроме того, чтобы туда попасть, мне ведь нужно нечто большее, чем эта палка. На пятое утро я прохожу мимо продавца яблок и пробую умолять глазами, потому что онемелый рот не шевелится. Тот грозится мне накостылять и позвать стражу, а затем велит своему мальчишке-подручному просто гнать меня взашей, и тот гонит вплоть до лавки торговца бататом. Торговец кричит двух своих ручных обезьян, и те задиристо скачут за мной несколько улиц. Там я набредаю на продавца манго и гуавы, который кричит, что у него здесь не раздача, и грозится метнуть в меня дротиком; я убегаю и падаю возле лотка зеленщика, который замечает меня только по громкому урчанию живота и тут же натравливает свою белую собаку, а уж та гонится за мной по всей торговой дороге, мимо телег и под лошадьми, без передышки, пока не сдирает с меня мой плащик, принимая его за зверя, и растерзывает его в пух и прах. Я бегу и бегу, пока не натыкаюсь на прилавок продавца жареной козлятины, что неподалеку от ворот королевской ограды. Продавец меня не видит. И тут голос, похожий на мой, ехидно спрашивает: «