Глянь на себя, каким аппетитным тебе кажется вкус крови». Можно вспомнить Свинобоя, что висел на настиле в каких-нибудь двух пальцах от меня, которые я ему отбила. «Я никого не убиваю, они сами убивают себя», – возражаю я. «Одним убийством не заканчивается там, где зреет еще одно», – говорит голос, на что я отвечаю: «Ты не знаешь, о чем говоришь».
– А я ничего и не говорил, – удивляется сынишка Кеме.
Я прикрываю себе рот рукой. Прямо здесь в комнате сейчас играют двое детей.
В ту же ночь ко мне в комнату приходит Кеме и говорит:
– Послушай, женщина: больше никаких отговорок про лунную кровь. Прошло всего пол-луны. Я ведь считаю ночи, – добавляет он, но я и не противлюсь. Всё происходит по-тихому, когда я опускаюсь на пол и задираю муслин себе до талии. Кеме ехидно посмеивается и просит перевернуться, а я хоть и не хочу, но не желаю его расспросов, зачем и почему. Надеюсь только, что муслин не выдаст, что там под ним.
– Ну ладно, будь монашкой, раз ты так хочешь, – говорит он и вставляет мне так быстро, что я вздрагиваю. Неостановимый, он властно наяривает сверху. Времени на раскачку нет; я только хватаю его за бедра и прижимаюсь рукой к щеке, надеясь медленно вводить и выводить его, но он жахает жестко и напористо, как голодный. Мои вздрагивания, тихие вскрики и постанывание, вместе с учащенным дыханием, он принимает за удовольствие, хотя для меня каждое из них – это бередящая боль растяжений, подвывихов и синяков. Неизвестно, сколько еще я смогу это выносить, но приходится терпеть. «Пусть сунет куда-то еще, хотя бы в рот», – сочувственно подсказывает голос в моей голове, но тогда Кеме спросит, зачем и что со мной такое, а может даже сказать, чтобы я сняла муслин. «Тогда дави на него встречно, – призывает голос, – жмись передком к его животу, обхватив ногами его бедра, направляй движения сама. Мужчине сладко сдаваться, когда никто не видит, как он повержен». Я пытаюсь вести соитие сама, а он с жарким придыхом шепчет:
– Бери меня всего, без остатка! Делай со мной что хочешь!
Кеме безумствует, сжимая простыни, тиская мне плечи; я же пытаюсь удержаться от крика, как это уже давно делают моя грудь, бедра, руки и живот. Не остается ничего, кроме как терпеть всё это, мешая боль с неподдельной сладостью нашей бурной взаимной утехи. Ту ночь он спит в моей постели, а я перебираюсь на пол, обратно укладываясь лишь на рассвете, ближе к его пробуждению.
Плывут луны, идет время, скоро минует год, а Аеси по-прежнему жив-здоров, и этот Король, и его сыновья, и добрые люди при дворе. Улицы начинают пахнуть чуть получше, после того как все тела посаженных на кол ведьм сгнивают. Север заключает с Увакадишу мир без долгой войны, хотя земли по определению не являются ни Севером, ни Югом. Как-то раз я прохожу мимо прилавка с тканями в Баганде. День стоит жаркий, хотя еще не сезон и солнце перевалило за полдень.
– Пурпурный? Нет, это только для членов королевской семьи, – говорю я и беру шаль.
– Только женщины и Королева-Мать говорят, что ненавидят пурпур. Я имею в виду Королеву. Сегодня мачеха, на следующий день жена – кто знает, кем она станет завтра? Почему этому Королю нужны две жены? Вот что люди хотели бы знать, – толкует торговка.
– Сестра Короля тоже любила пурпур.
– Сестра? Это которого короля? – пытливо спрашивает она, а я и не знаю, что сказать, поэтому помалкиваю, надеясь, что разговор утихнет сам собой.
– Так какого короля-то сестра? – не отцепляется торговка. – Что еще за сестра? А, девонька?
Я не останавливаюсь, пока не возвращаюсь в Ибику.
Вот истина. Я стараюсь ни о чем не думать, и жизнь в доме Кеме облегчает это, пока никто не задает вопросов, на которые ни у кого нет ответа. Дети Йетунде всё так же интересуются, кто я в этом доме, потому что я не насаждаю порядка как мать и не участвую в их проказах как сестра, однако меня они об этом не спрашивают. Однажды, с год назад, я, как обычно, толкла в амбаре зерно, а двое из них прибежали к своей матери на кухню.
Они меж собой поспорили, кто такая Соголон.
– Так кем она может быть? – спрашивают они. А мать им отвечает:
– Спросите вашего отца.
Кое-что об отце спрашиваю и я, но не у него, а у себя. Голос в голове, звучащий как мой, говорит: «Глянь на себя. Раньше твоим вопросам был ответ, ясный как день или ночь, а теперь ты не можешь даже отличить рассвета от сумерек».
Я кляну себя, потому что не знаю, в чем суть этих слов, хотя сама же их произношу, кляну до тех пор, пока не прихожу к пониманию. Смысл в том, что еще не так давно все вопросы в моей голове были просты: «да» или «нет», «прийти» или «уйти», «жарко» или «холодно», «добро» или «зло». Теперь же приходят вопросы, на которые односложного ответа нет, и неизвестно, существует ли он вообще. Как ответить «да» или «нет» насчет льняной бумаги, которой я иногда обертываюсь в память об Эмини? И о чем мне напоминать себе сейчас? О том, что моя память тускнеет быстрее, чем тушь на этом королевском пергаменте? Первая мысль у меня – перестать ходить на донгу: уж слишком много ярости я выплескиваю в месте, которое для нее не предназначено. Вторая состоит в том, что меня беспокоит не гнев, а нечто другое, что я затрудняюсь назвать. Да и называть тут нечего: Кеме. Я и Кеме. Хотя меня и Кеме нет, есть Кеме и его жена. Ее имя – Йетунде – я повторяю из раза в раз. Я живу с мужчиной и его женой, но одновременно с тем точно знаю, какой из грибов напоминает мне кончик его члена, если сдвинуть на нем кожицу. «Гадкая девчонка, – ворчит на меня голос, но тихо. – Если он член, то это не значит человек, а если человек, то он не… кто?» Жениться на мне он не обещал, а приданого за мной сроду не водилось. Не похожа я и на наложницу, а с его женой мы не сестры и даже не друзья, хоть и не враги. Но одно точно: жизнь в этом доме какая-то беспробудно серая, а Кеме всё еще голоден по моему разуму, уж что он в нем нашел. От него ощущение как от брата, только с братом не чпокаются. Но разве это чпоканье, когда он вводит так медленно-медленно, движется так ласково-ласково, и блаженство такое, какое должно быть у людей, что сошлись не иначе как по любви? Один раз я стонала и текла всего из-за одного засунутого им пальца, а затем только и думала: надо же, прикосновение было наименьшим, а ощущение наибольшим из всех, какие он когда-либо мне доставлял. Этот человек запутывает мои мысли. Да, именно этим он и занимается, и нужно, чтобы это прекратилось, только я ничего для этого не делаю.
Наступает ночь, а я размышляю, кто же втемяшил мне в голову быть орудием какого-то отмщения. Если это взывают к справедливости духи «божественных сестер», то пусть орут в уши своим демонам – ни к одной из них у меня нет и капли сочувствия. Эмини тоже никогда не смотрела на меня как на сестру, хотя как она могла, будучи принцессой? Может, она и старалась в меру своих сил, только заметно особо не было.
Той тканью я, бывало, оборачивалась не задумываясь, иногда и перед поединками, но тоже машинально. Бывало, что меня лупили, кололи и резали как раз в тех местах, где к телу прилегала бумага, но она при этом не рвалась и не пачкалась. Что можно об этом думать? Мысли, однако, приходят – о том времени, когда мы колыхались в фургоне на пути в Манту; я просыпалась при каждой встряске. Не спалось и Эмини, я ловила на себе ее взгляд всякий раз, как открывала глаза. Еще до ее слов у меня возникало чувство, что она пытается меня постичь, узнать, и это было ново и для нее и для меня. Это угадывалось по тому, что мне было знакомо обратное: раньше она не изъявляла ко мне вообще никакого интереса, ни она, ни все остальные.
«Каково это – быть одной?»
Я ей тогда не ответила. От одиночества ей было всё еще не по себе, ведь для нее оно подразумевало еще и слуг, и львов, и многих, кто был с ней так долго, что стал един с портьерами. С самого рождения у Эмини были люди, которые за ней смотрели, оберегали, заботились о ней под угрозой лишиться собственной жизни. Те самые женщины, что провожали ее в покои, раздевали ее и развеивали скуку, держали под ней горшок для высочайших какашек и вытирали ей зад, а затем убирали, чтобы она не чувствовала своей собственной вони – всё время, все дни они были неотлучно при ней. Даже после того, как у Эмини всё отняли, ее одиночество разбавляла я. Мысль о том, что она в своей комнате одна, приводила ее в замешательство, пока не пришла пора встать и сказать вслух: «Катись оно всё!» А умирала она в одиночестве – когда я ее увидела, она была уже мертва. Однажды перед рассветом она придет ко мне сказать, что так и скитается по землям между жизнью и смертью, потому что никто не пришел, чтобы отправить ее в потусторонний мир. Переход так и не был осуществлен, потому что ее дух остался не упокоен, как и у ее ребенка.
Да язви ее боги в луже ссак! Я ей ничегошеньки не должна. Ничего с того самого дня, как меня нашла мисс Азора, не было по жизни моим выбором, а если бы он и был, то и близко не привел бы меня к королевскому двору, и никакой королевский дом обо мне бы даже не прознал. Вот как обстоит на самом деле. И принцессу, и «божественных сестер» роднит меж собой одно: и они, и Эмини удерживали меня против моей собственной воли, и теперь, сгинув, оставили меня в живых. Получается, боги большие шутники.
Но почему-то бывают моменты, в основном на исходе ночи или под утро, когда до моего слуха доносится призрачный шепот: «Женщина, ты медлишь, и окончательный покой никогда не снизойдет, если ты сама не поторопишься. Ты думаешь, что вот он, здесь, когда Кеме спит с тобой на ложе и ты слушаешь звук его дыхания. Ты думаешь, что это и есть покой, но это не покой, а лишь успокоенность. Успокоенность есть ложь, что позорит богов, а уют – не более чем самообман. Уют, как и счастье, недолговечны».
В ту ночь свой бой я проигрываю, но он был «белый». Проигрываю, потому что слышу в толпе новости, которые затмевают все остальное.
Квартал Углико, назовем это сумерками. Двое мужчин в толпе донги разговаривают, а третий соглашается, говоря, что они насмехаются над справедливостью, издеваются над порядочностью; послушать, так они скоро начнут насмехаться и над издевательством, если только ничего с этим не сделать. Видали тех двоих, в последнюю четверть луны? Нет, но слышали, как они убили женщину: решили шутки ради подбросить ее в небо, выше птиц, а ловить не стали. «Маши, маши крыльями», – смеются. Смеются прямо над тем, как она падает и разбивается посреди улицы. «В следующий раз будь как кошка», – говорит зеленый, а мы слышим. Ее муж и трое детей идут с этим к судье, но тот лишь спрашивает: «А где свидетели?» Подумать только: хапают всё, что им приглянулось, жрут всё, что возьмут. Прошлой луной изнасиловали ножом мальчика, так что нет нужды рассказывать, как он себя чувствует. Можно было подумать, что после чистки ведьм всё станет лучше, но стало только хуже. А этот Король, этот… лучше умолчу, потому что знаю: эти выродки способны слышать за тысячу шагов.