– Вы куда? Ваша мать знает, что вы разгуливаете по лесам?
Я думала, они под каким-то колдовством, а она мне внятно так отвечает:
– Мы вообще всегда туда ходим, а то они без нас скучают.
Так, значит, говорит.
– Кто это «они»?
А та улыбается и нежно так высвобождает свою ручонку. Тогда я перестаю думать, что они заколдованы или что всё это розыгрыш.
Может, я рассчитывала на непослушание или какое-то зловредство, а они показали себя просто детьми, но я чувствую себя виноватой. Голос в моей голове был бы разочарован, если б я ему в этом созналась, или неудовлетворен, или что там еще, из-за чего я возвращаюсь обратно на донгу. В ту ночь я даже не дерусь. Еще один любитель обмазывания кровью вроде Свинобоя побеждает другого, по кличке Рыло. Оба бьются вничью, а в итоге одному засчитывают поражение, когда он в горячке боя превращается в леопарда и перегрызает своему сопернику горло.
– Оборотням на донге не место! – ревет устроитель. – У нас на круге только честные бои!
Я непроизвольно смеюсь. Толпа вокруг, как заведено, бушует, поет, бранится и сотрясает топотом помост; чувствуется запах тех, кто жаждет крови. Я остаюсь еще на три боя – когда смотришь, а не участвуешь, они проходят как в ускоренном темпе, – пока какой-то хряк с дурным запахом изо рта не обращается ко мне:
– Ты, случайно, не Безымянный? Каждый раз, когда ты выигрываешь, я проигрываю.
Домой я возвращаюсь в надежде, что он нынче не явится ко мне в комнату. «До утра еще далеко», – прикидываю я, как вдруг спина у меня содрогается под таким ударом, что я врезаюсь в урну, которая трескается. Я ошалело перекатываюсь, ожидая увидеть перед собой грабителя, убийцу или демона, но это Кеме с налитыми яростью глазами; на губах чуть ли не пена бешенства.
– Так вот где ты пропадаешь ночами, паскудница?! Так позорить мой дом! Ты ставишь мои деньги на смертельные поединки?!
Не успеваю я что-либо сказать, как он хватает мою собственную палку и движется с ней на меня. Выяснять, как и через кого он всё это выведал, нет ни времени, ни возможности. Я пытаюсь откатиться, но палка всё равно достает до моих бедер и спины. Я кричу, издаю вопли, но он отступает только затем, чтобы снова наносить удары.
– Остановись! – кричу я в который уже раз, но он рычит, словно взбесившийся пес, и замахивается для следующего удара, как будто перед ним распоследняя мерзавка, которую надлежит покарать. Удивительно, как он еще своим ором не разбудил весь дом. Он замахивается, даже не глядя, куда бьет. Удар приходится мне по плечу, обжигая болью. При этом Кеме что-то несет о том, что коли мне нравятся бои на палках, то он мне сейчас их покажет, и снова замахивается. Но на этот раз палку я успеваю перехватить.
– Стой, – цежу я сквозь зубы.
Он солдат, а я та, кто убивает людей. Он этого не знает, но я собираюсь ему преподать. По-прежнему удерживая свой конец палки, он пытается ударить по мне рукой, но я выставляю палку так, что он бьет по ней. Кеме отцепляется и сквозь сдавленный стон костерит кого-то, чье имя я не могу разобрать.
– Я тебе покажу, кто хозяин в этом доме! – вопит он.
– Ты мне не хозяин! – парирую я, и это бесит его еще больше. Он снова рвется ко мне, но ветер – не ветер – отталкивает его назад. Это ошеломляет его; меня же, напротив, пробивает голод, и я наотмашь луплю его палкой по груди и шее, по голове и лицу, и он падает, а я поношу его на чем свет стоит и даже не замечаю, что ору. Он пытается отбиваться, но я оказываюсь проворней и хлещу его до тех пор, пока палка не становится красной. Он хватает меня за ногу, утягивая вниз, а я его пинаю, но он ловит и эту ногу и дергает; я падаю на спину так сильно, что перехватывает дыхание. Он что-то рычит о том, что с ним дерутся в его собственном доме, бросают ему вызов в его собственном доме, и влепляет мне оплеуху слева, затем справа, затем опять слева. Он сверху прижимает меня к полу, а когда приподнимается на колено, я улучаю брешь и бью его прямо по яйцам. Он с криком падает рядом и сворачивается калачиком как зародыш в утробе. Я вскакиваю и воплю ему, что ни один мужчина не смеет называть меня своей собственностью, ни один; но тут мне прилетает еще один удар по голове, от которого вдребезги разлетаются черепки горшка. На меня вопит Йетунде. Я ничего не говорю, а только поворачиваюсь к ней лицом, и она отлетает к стене, где и остается. Но этого недостаточно. Мой ветер – не ветер – отрывает ее от стены, затем швыряет обратно, оттягивает, швыряет, оттягивает, швыряет, пока она не перестает шевелиться. Кеме поднимается, но я воплю на него, и ветер хватает его за голову, собираясь закрутить ее жгутом, пока не лопнет шея. Они оба восстают передо мной над полом. Мое дыхание учащено. Я поднимаю их выше, выворачивая ей шею, а ему заламывая руку за спину и сгибая каждый палец в ожидании десяти сухих щелчков; затем запястье, затем локоть – все они сгибаются на свой лад, пока не ломаются. Отчего-то вид Йетунде с поникшей головой вновь будит во мне гнев, и я опять швыряю ее о стену, а затем швыряю их обоих к потолку, чтобы они сквозь крышу своего жилища пробились прямо к солнцу, и…
– Соголон, пожалуйста! – кричит он, а затем лишь тихонько постанывает: – Ну пожалуйста, Соголон…
Они оба отрываются от земли, и я их не слышу. Но тут оборачиваюсь и вижу двоих детей: младшенькая девочка стоит в замешательстве, сунув пальчик в рот; старшенькая просто смотрит. Ветер – не ветер – сбрасывает обоих супругов на пол. Уф-ф, как я запыхалась. Дети всё так и смотрят на меня, провожая глазами.
Утренние птицы за окнами еще не проснулись. А я собираю свои пожитки. К настоящему времени денег я скопила достаточно, чтобы позволить себе комнату где-нибудь в Баганде или на одной из тех пустынных улиц, что ведут на север. Или где-нибудь еще, где я больше никогда не встречу Кеме.
– Тебя не примет ни одна гостиница, – говорит он. Не знаю, как долго он стоял у двери и как долго наблюдал за мной.
– Кто меня примет, дело мое, а не твое, – отвечаю я.
– Я в том смысле, что ни одна еще не открыта.
На его щеке длинная извилистая рана, правый глаз не открывается. Кажется, он хромает, и вообще ему больно стоять.
– Не примет гостиница – примет улица. Любая.
– Никто не говорит, что ты должна уйти. Даже Йетунде. Ты вышибла из нее память. Она гадает, что за корова сбила ее вечером с ног. Думаю, она считает, что это был сон.
Я смеюсь, но смех звучит как хрип. При виде его меня охватывает такая предательская жалость, что я отворачиваюсь.
– На твоем месте я бы меня прогнала, – бросаю я.
– Хорошо, что в этом доме нет таких, как ты.
– На боях я не делаю ставок. Я там бьюсь, – говорю я.
– Не понял?
– На донге. Я та, кто дерется на круге. Под видом юноши. Безымянный Юнец – так там меня называют.
– Но ведь ты…
– Слишком юна. Им всё равно. И с самого первого моего боя я убиваю любого, кто поднимает на меня руку. Не только в донге, но и вне ее.
– Кажется, я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Если Йетунде уживается с тем, кто ее колотит, это ее дело. Но я обязательно убью тебя. Либо прямо вот на этом месте, либо во сне. Не посмотрю, даже если с тобой будет спать ребенок.
– Кажется, ты в этом уверена.
– Пусть кажется. Но это не кажется.
Он снова ухмыляется, будто разговаривает с какой-нибудь кокеткой, несущей в сердцах чепуху, от которой можно отшутиться своим мужским терпением. Это раздражает.
– Так драться ты научилась на донге или раньше?
– Что ты на самом деле желаешь знать?
– Честно? – морщится он болезненной улыбкой. – Как меня так сумела отделать баба.
– Нужно просто сражаться с чувством гордости за себя. Тогда и победишь.
– А если противник одолевает?
– Тогда я говорю себе, что либо выйду живой, либо мы оба уйдем мертвыми. Меня устраивает любой исход.
– За вас же там сражаются и духи. Кто они, боги или демоны? Или я живу с ведьмой?
– Ведьмы сильны своими заклинаниями, а богам печься о какой-то девчонке не с руки.
– Ты прямо как сангомин.
– Терпеть не могу этих выродков! – выкрикиваю я так, что он вздрагивает. А затем поднимает руку, как бы загораживая удар. Эта его шуточка тоже выбешивает.
– Но это правда. Найди тебя Сангома в младенчестве, ты сейчас была бы сангомином. Очень немногие вроде тебя ускользают от их внимания.
– Никто не ищет даров в термитнике, а ищут, где бы посрать.
Я забыла, как бывает неприятно, когда он прав. Между тем Кеме спрашивает:
– Но ты ведь сражаешься не насмерть?
– Почему.
– Соголон. Нет. Ты не… Так не… Я… Что я скажу детям в то утро, когда ты не придешь домой?
– Я ж не собираюсь проигрывать.
– Потому что сражаешься с гордостью ради победы? Но однажды у кого-то причин для гордости и злости может оказаться больше, чем у тебя. И даже, может, это тоже будет женщина.
А ведь и вправду. Я даже и не задумывалась об этом, до этих его слов.
– Кого ты на самом деле пытаешься убить? – допытывается он.
– Одно не всегда подразумевает другое.
– В этом мире одно всегда означает что-то другое. Не такая уж ты особенная, какой бы себя ни считала.
– Я не говорю, что я особенная.
– А я не говорю, что ты что-то говорила.
– Признайся: тебе, наверное, местами нравится иметь женщину, которая, если что, может и вломить.
– Местами всяко, – отвечает он с улыбочкой, и я уже начинаю теряться в этих раздвоениях. Кому-то из мужиков, видно, и вправду сладко, когда бабенка противится, пусть он даже пропускает от нее пару резвых, – но затем обязательно пересиливает и заряжает свой штырь в ее ку. Однако Кеме не такой, даже в этом бою.
– Не уходи только из-за того, что какой-то глупый солдат попытался тебя построить. Он больше никогда так не сделает, – говорит он.
– И на донгу я ходить не перестану.
– Это понятно. Кто в этом доме может тебе воспрепятствовать? Знаешь, в тебе есть сила, – говорит он и впервые за эту ночь меня стукает, легонько. Я и не против, но только бы он помнил эти слова; слова, которые говорил и раньше, но никогда затем не вспоминал, но которых не могу забыть я. То, что он видит во мне сейчас – это то, что он видел во мне и тогда; он всегда смотрит вглубь и даже когда смотрит в оба, то находит всё то же. «Я забуду тебя нескоро», – ведь говорил же он так однажды, да позабыл.