Слон-Бык!» – взрывается криком толпа. За ними выскакивают двое слуг, направляя и указывая, куда бежать; пару раз они падают поперек дороги, рискуя быть растоптанными.
Оба чучела щеголяют масками: грозные буйволиные рога, зубастые крокодильи морды и изогнутые клыки бородавочника, закрепленные на тканых тушах слоновьих размеров. Один слон-бык коричневый, в бело-красных кругах и бусах из раковин каури, другой в черно-желтом орнаменте из квадратов; оба с длинными пышными юбками, чтобы скрыть ноги бегущих внизу мужчин. Из-под юбок доносится грохот барабанов. В ответ грохочут барабанщики-юноши, а Аеси теряется из виду. Всё, что мне видно, это колыхание белых и красных одежд, пока оно снова не останавливается. Аеси поворачивается, но не затем, чтобы найти меня.
«Слон-Бык!» – ревут все. Слуга чучела сейчас посредине дороги, изображая дерзость и бесстрашие – дескать, бросайся, я тебя не боюсь! Чучело и в самом деле бросается. Слуга пытается отскочить, но оно сбивает его с ног, топчет и кидается на толпу. Люди думают, что это часть зрелища, пока чучело, на шаг отступив, не кидается снова, на этот раз сбивая женщину и мужчину с ребенком. Дети пронзительно визжат. Но люди всё еще думают, что это церемония.
Неподвижного слугу с дороги утаскивают двое барабанщиков. Второй слон-бык, о котором все подзабыли, врезается в толпу в другом месте, сминая беспомощного слугу, вставшего у него на пути. Чудище с размаха врезается прямо в женщину, она отлетает на мужчину, а тот на старика, который, падая, разбивает себе голову. Первое чучело срывается с парадного прохода и начинает лютовать среди барабанщиков, раскачиваясь с пьяной грузностью в толпе, пока не выбирается обратно на дорогу. Всё это по мою душу. Теперь люд уже разбегается. Второй слон-бык врезается в тот пятачок толпы, который только что покинула я. Причина ясна. Аеси. Обозримое пространство опасений у него не вызывает, но он пытается устранить неразличимое для него бельмо и того, кто в нем скрывается. Я спешу оборвать связь.
Второй раз случился до первого, но это я вспоминаю лишь задним числом. На донге, где я выходила биться под кличкой Безымянный. Тогда прямо перед моим поединком на дальнем, затемненном конце помоста возникла сумятица, которая привлекла не шумом, а как раз бесшумностью. Там начали подниматься и уходить какие-то люди – большинство в белом, но один, неразборчивый в свете факелов, мелькнул складками черно-красного плаща. На тот момент мой ум занимало, как я сейчас разделаюсь с тем аспидом, что три четверти луны домогался меня убить, специально пробиваясь на мой уровень. Что-то в злобной сладострастности его угроз – как он меня пронзит, намотает на руку кишки, разделает на части, продырявит до самых мозгов – вызывало раздумья: может, ему что-нибудь известно? В ту пору Кеме залеживался у меня в постели почти каждую ночь, а значит, я никак не могла выбраться на мою смертельную схватку – еще не хватало, чтобы Кеме увидел в ночь после боя мою окровавленную наготу. Я была настолько одержима предвкушением, как унижу того аспида – для него это было хуже чем погибель, – что лишь вскользь заметила взмах черно-красных крыл, без понятия, что там за птица. Но даже после этого минуло несколько лет, прежде чем я поняла, что это был он. Слух о том поединке должен был расползтись, несмотря на запретность самого зрелища; и Аеси, разумеется, был не единственным, кто прятался в сумраке. Интересно, что заставило его уйти так рано? Признал ли он меня в бойцовском облачении, или же его просто сдернули с места дела, и он вообще ничего не прочел?
Но если я не уловила его в тот первый раз, то спрашивается, сколько раз я вообще могла его проморгать – не заметить, не услышать, не учуять? Это меня бесит по двум причинам. Во-первых, я даю своей житейской кутерьме отвлекать меня от того, для чего я вообще вернулась в Фасиси. А во‑вторых, я сейчас так далека от королевской ограды, что Аеси насчет меня даже не беспокоится. Про тех, кто живет выше Тахи, здесь говорят: «У них глаз не видит, что там ниже по тропке». Я над этим не задумывалась, но может, и мои хлопоты таким же образом отвлекают меня? Тут на меня напускается голос: «Это кто же тебя отвлекает? Твои дети? Твои кровинки, твоя любовь? Твои обязанности жены?»
– Я ему не жена, – отвечает мой собственный голос, да так громко, чуть не на всю улицу.
Был и другой раз, не далее шести лун назад. Кваш Моки объявил о праздновании своего дня рождения – загодя, за шесть лун. Но ведь он Кваш Моки не только Великолепный, но и Щедрый, так что вход в королевскую ограду надлежало открыть всем подданным, дабы те могли приобщиться к празднеству под зрелища, пляски и угощения, – всем, но если только они при чинах, воинских званиях и проживают не севернее Тахи.
Я прошу Кеме взять с собой Йетунде, хотя как жена я куда видней.
– Она в доме уже давно на положении отверженной, и неплохо, если ты проявишь к ней хоть немного своей мужней любви, – говорю я ему. – Пускай развеется, отдохнет от необходимости постоянно изливать любовь на своих детей. Пускай побудет хоть разок для себя, возвысится в своих глазах.
Мало того что Йетунде старше мужа, так она еще и раздалась. Однако сейчас она распрямляет спину, по три раза на дню беспричинно улыбается и даже бросает бок сырой баранины Эхеде и Ндамби, моим львятам, которые благодарственно рычат, чего Йетунде в доме обычно не допускает.
Она меня даже по-своему благодарит, то есть не высказывает вообще ничего, даже когда я оборачиваю ее моей тканью и делаю ей на голове игию вроде той, которой меня учила госпожа Комвоно. Делать для Йетунде приятное мне не в тягость, даром что благодарности за этим не следует. Я ведь стараюсь не для нее, а для себя – правда в том, что я остерегаюсь встречи с Аеси.
Он умеет стирать у людей память, причем настолько, что о забвении не остается даже припоминаний, однако неизвестно, забывает ли он сам при этом что-нибудь. Потерпевшей себя чувствую я, но и я же не хочу с ним встречаться – не из-за того, что он может со мной что-нибудь учинить, ведь он мне ничем не угрожал. Но если в нем поднимутся какие-нибудь дурные отголоски, это может оказаться небезопасным, так что пускай уж лучше он совсем меня не помнит.
Все это навевает нелегкие мысли, но я их проглатываю, глядя, как супруги готовятся к выходу. Кеме, уже осмелевший в своем естественном облике, свободно разгуливает без одежды – к чему она льву? И тут он впервые сохраняет себе верность, облачаясь в мундир, подходящий ему настоящему. Лев в форме воина. Голос во мне шепчет: «Ну что, женщина? Если ты скажешь, что этот облик для тебя не желаннейший из всех, то ты солжешь».
Надо же, как с материнством меняется тело. Голод во мне идет на убыль; я чувствую это, но всё равно хочу участвовать в донге и драться не иначе как в «красном» бою. Мысль о том, что у меня теперь дети и надобно угасить в себе этот пыл, оказывается настолько непрочной, что впору встревожиться. В общем, однажды ночью я выхожу на настил и одерживаю победу. Поединок «белый», но все равно выигрыш есть выигрыш, хотя пришлось изрядно попотеть: обмотанная кушаком, вдавливающим живот и бедра, я весь поединок не могла толком согнуться и домой шла на шарнирных ногах. Приматывать груди оказалось делом хлопотным, так как они у меня сейчас действительно выпирают, хоть выкидывай. Надо же! Такое уничижение во мне, видно, оттого, что все годы я воспринимала себя исключительно из соображений своей полезности. Даже сейчас, начиная усматривать всю ущербность такого видения, я всё равно ловлю себя на этом. Моя полезность. Я всё ищу для нее время, видя, как мои дети становятся старше, а те из них, что львы, уже выросли и заматерели. Но никто мне еще не сказал, сколько им отведено жить: столько же, сколько львам, что не так много, или как оборотням, что в целом приемлемо. Рядом нет никого, кто мог бы мне сказать; даже Кеме, ничего не знающий о своих сродниках и не желающий в это вникать. Своего друга Берему он шутливо называет «стариком», хотя тому сколько: десять? Двадцать с хвостиком? Хорошо, если последнее, потому что от мысли, что я могу пережить своих детей, хочется рвать и метать. Отбрасывая ее, я представляю, как их подхватывает мой спасительный ветер – не ветер – и картинка летающих львов будоражит меня смехом.
Черта, свойственная детям, конечно же, львам, да и вообще многим: никакого «завтра». Они не видят и не знают, что это, оно вообще их не касается. Когда я жила в термитнике, завтрашний день был всем, о чем мне грезилось. Уже одно то, что следующий день наступит, придавало мне веры, что завтра отчего-то будет лучше, чем сегодня, хотя непонятно, чем именно и что такое «лучше». Но эти дети… Всё, что у них на уме, это «где я сегодня поиграю, чему научусь, что сегодня будет вкусненького, из-за чего я буду плакать, что принесет мне сегодня отец; тетка меня отшлепала, я ее сейчас ненавижу; мама дала мне соты с медком, и я ее сегодня обожаю». Помнить вчерашний день у них нет причин, а завтра… Что такое «завтра», если его нельзя схватить, сжать или лизнуть? Сначала мне думается, что это просто такая страна детей, но ведь я тоже была ребенком, хотя и в термитнике. Видимо, у них просто нет причин разочаровываться в сегодняшнем дне – наверное, в этом суть. Понятно, что жизнь лишь сегодняшним днем заставляет их из раза в раз задавать одни и те же вопросы, снова и снова пытаться отлынивать от работы, играть в одни и те же игры, вновь и вновь расшибать в одном и том же месте коленки и отпираться одними и теми же враками; не важно, что они и в прошлый раз не уберегли их от трепки.
Они по-прежнему отлучаются в ту лесную чащобу Ибику, даже чаще, чем раньше. Эхеде и Ндамби поначалу воздерживаются и почему-то вздрагивают, когда я впервые спрашиваю их, куда делись остальные. Не знаю, чего мне ожидать, но вскоре после того, как они отправляются туда вместе, происходят события поистине роковые. Честно говоря, первоначально мне лишь хотелось взглянуть, как там детвора ведет себя с этими уже рослыми львами, и слушаются ли они сами моих слов, что со своими братишками и сестренками надо быть бережней. Сквозь листву невысокого разлапистого дерева я наблюдаю, как они там на солнышке играют, скатываются со склонов тех пяти холмиков, но при этом так тихо, что даже настораживает. Мне казалось, что ребятня ускользает от взрослых затем, чтобы на воле побыть маленькими, но эти больше напоминают образцовых детишек в представлении Йетунде. Матиша что-то такое напевает на неведомом мне языке. В этом нет ничего от веселья, и уж тем более детского; отчего-то вид детей начинает меня беспокоить. И тут Матиша говорит: