– Не будь глупцом, вглядись как следует!
Вместо этого он как на умалишенную пялится на меня. А затем приоткрывает сверток и ищет испытующим взглядом, пока не находит. Кеме ахает и, выронив из рук узел, застывает как изваяние. Видно, как всё его тело бьет дрожь. Он пробует сказать «нет», но слова застревают в горле. Ноги слабеют, и только влажная земля смягчает падение.
– О нет! О нет!
Он повторяет это снова и снова; вымученный голос с каждым разом всё больше похож на плач, пока Кеме окончательно не пробивают сухие сдавленные рыдания. Сверток я отодвигаю. Мне нужно взглянуть на тельце детеныша еще раз; так надо. Ради Кеме я бы рада была ошибиться, но, увы, уверенность полная. Пускай бы он обругал меня жестокосердной и злой сволочью, так даже легче, но скелет не лжет. Посредине шеи косточки треснуты, голова висит слишком свободно, даже когда лежит плашмя. Любой, когда-либо бывавший в поварне, в хлеву или еще где-нибудь, где держат животных, знает, как это выглядит. Йетунде скручивала своим детишкам шеи, умерщвляя их одного за другим.
– Должно быть, знает та немая повитуха, – говорю я.
Не знаю, почему это первое, что слетает с моих губ, но так оно, по всей видимости, и есть. Кеме сгребает свертки в охапку и рыдает над ними всеми. Плач перерастает в истошный вой. Затем свертки он бросает, приседает с колен на корточки и зарывается пальцами в грязь, и снова рычит и воет, воет и рычит.
Я зову его по имени, но он не слышит. Такое на моих глазах происходит с ним впервые. Пальцы на руках и ногах набухают, превращаясь в когти, лапы по мере утолщения укорачиваются, а на голове, груди и животе становится вдвое больше золотисто-коричневой шерсти. Вместе с шерстью отрастает и хвост, который венчает черная кисточка. От человека в нем не остается ничего. Я пытаюсь произнести его имя, но губы не слушаются, да и вряд ли он его признает. Передо мной настоящий, разъяренный лев с меня ростом.
– Кеме, не…
Оглушив меня рыком, он врывается в дом.
Двери в комнату Йетунде больше нет. Он вышибает ее в броске, и комната вмиг оглашается ревом и воплями. Я вбегаю, надеясь, что как-то его вразумлю, но на слова он теперь не откликается. С громовым рыком он сотрясает пол. По комнате разбросаны ковры и подушки. Йетунде втиснулась в правый угол; левая рука у нее окровавлена и висит плетью, правая размахивает факелом. Сквозь вопли она зовет Кеме и тут видит мое лицо, затем таращится на него с кромешным ужасом. Йетунде размахивает факелом, но лев не отступает. Вздыбившийся на задних лапах, он пытается выбить факел у нее из рук. Я выкрикиваю его имя, но он в мгновенном развороте бросается ко мне. Я стою неподвижно, хоть все голоса в моей голове кричат «беги», и лев, подлетев ко мне чуть не вплотную, рявкает, но затем отступает. Йетунде размахивает факелом, как слепая в темноте, и пытается отпугнуть воплями. Я чувствую, что он вот-вот набросится. Прыжком собьет ее с ног, с хрустом вопьется и перекусит клыками шею. Я зажмуриваюсь и сжимаю кулаки, накликая ветер – не ветер – но тот не приходит.
Не приходит, и всё тут. Я ругаюсь на чем свет стоит, ведь он уже столько лун, казалось, послушно следовал моей воле. Йетунде машет столь яростно, что огонь выдыхается и гаснет. Кеме снова делает выпад, но на его пути стоят Эхеде и Ндамби, которые вбежали в комнату, а я и не заметила. Они отталкивают его назад лапами, и он чуть не ударяет Ндамби. Кеме снова пытается броситься на Йетунде, но эти двое стоят между ними, стоят не двигаясь. Кеме низко рычит – они рычат в ответ. Он ревет – они тоже. Тогда Кеме издает шипение, поворачивается и выбегает, чуть не сбив при этом меня. Я смотрю, как Йетунде отлепляется от стены, и тут Кеме, снова ворвавшись, устремляется прямиком на нее. Ему навстречу выпрыгивает Ндамби, и они секут друг друга, катаясь по полу. Кеме в молчании отступает и удаляется с окровавленной мордой.
Йетунде уходит в сумерках, пока лев не вернулся.
– Он знает твой запах, поэтому всё равно придет за тобой, если только ты не удалишься от этого места, – говорю я, глядя, как она на кухне перевязывает себе руку.
Йетунде еще не управилась, а ткань уже покраснела. Перевязка дается непросто, но я ей не помогаю. Я молчу, надеясь, что Йетунде мне ничего не скажет, но она говорит. И еще как! Безудержно, на крике; что у меня нет права судить ее, потому как падшей женщине вроде меня падать дальше уже некуда, так что нечего и бояться. Кем бы звалась она, став матерью зверей? С кем могла хотя бы поделиться такой новостью? Все вокруг говорят, что оборотни, мол, заслуживают лучшей доли и не должны жить низменно, как звери или ведьмы, но никто еще никогда не видал на троне льва или леопарда в звании рыцаря. Или канцлера-гепарда. Какой поклонник постучится, прося лапы и сердца твоей четвероногой дочери? Как ей, женщине, прикажете прикладывать к груди кошку, чтобы ее вскармливать? Как ей делать вид, что это не позор, особенно когда тот самый лев не удосуживается сообщить, кто он есть на самом деле, пока вы не поженились? Кто воздаст по заслугам за его преступление?!
Она родила ему троих детей, троих прекрасных деток. Остальное было проклятием, от остального ей утробу сводило тошнотой; уж лучше бы она разродилась дерьмом.
– Посмотри на них, – говорит она мне. – Посмотри на тех двоих, которых ты выродила. Они и на львов-то настоящих не похожи; так, какая-то насмешка богов!
А он одаривал ее ими без конца, брюхатил ее как какой-нибудь дикий зверь из буша, домой являясь только затем, чтобы повозиться со зверятами да занести еду. Ну уж нет! Не такого она ждет от жизни! Даже сейчас, вылези из нее кто-нибудь подобный, так она прибила бы его не моргнув глазом.
– Ты на себя-то посмотри, – говорит она мне. – Посмотри, как ты веришь ему на слово и называешь это убийством. А это даже не убийство, а просто чик, и всё, ничем не отличается от козлят и барашков, которых я забиваю на еду.
– Он не сказал тебе ни слова, – замечаю я.
– Ни у кого из вас нет права прогонять меня из моего дома. Я одна блюду здесь жизнь по-человечески. Будь здесь всё по его, так вы бы ползали по дерьму, а если б по-твоему, то и…
– Что «то и»?
– Что слышала! Не о чем нам разговаривать.
– Ну так перестань болтать.
– Ничего, в Фасиси пока еще есть закон. Законы против людей, ведущих себя как дикие звери, и от диких зверей, мнящих себя людьми.
– Из тех законов хотя бы один запрещает детоубийство, о чем ты должна знать лучше, чем я.
– Ты думаешь, я не скажу людям, что их убил он? Я всего лишь бедная, слабая мать, а вы гляньте, как этот зверь расправился с моими детками!
– Ты совсем рехнулась?
– Сама увидишь, как он устыдится того, что он лев. «Это он их убил», – именно так я и скажу.
– С чего отцу было убивать своих детей?
– Потому что он зверюга. Это всё, что людям нужно знать.
– Зверь убивает только ради выживания и пищи.
– Гляньте-ка на нее! А, боги? Мы ж сейчас только сошлись, что он не человек!
– Выдумывай, что хочешь.
– Я приду с толпой, понятно? С толпой сюда вернусь.
Я подхожу прямо к ее роже. Все окна и двери распахиваются, а затем захлопываются. Я надвигаюсь, а она отступает.
– Значит, с толпой?! Приведешь толпу, обличать Кеме? Да ты обделаешься, потому что боишься львов! Слушай, ты, гадкая, воняющая трясиной сука! Единственная, кого тебе надлежит бояться, это меня. Если кто-нибудь придет за моим мужчиной или моими детьми, то я приду за тобой!
Она сглатывает всё, что собирается сказать.
Я наблюдаю, как она оглядывает свою комнату, обдумывая, как запихать в узлы всю свою жизнь. Мысли немного вразброд. Лично мне не привыкать ни собираться в спешке, ни видеть, как моя жизнь в одночасье меняется, но не могу припомнить, чтобы я хоть раз была причиной чьего-либо ухода. Впрочем, эта мысль владеет мной недолго; вместо этого она устремляется вперед, к тем лунам, что еще ждут; к раздумьям, за что бы я ухватилась, если бы день вдруг неожиданно застопорился вместе со всем, чем я в нем занималась, а намеченные планы враз переклинило; дни и недели стали зыбкими, как оползень, а земля, которую я принимала как нечто незыблемое, ушла из-под ног. Тут мою прежнюю мысль об этой детоубийце вытесняет другая, новая.
– Может, хоть попрощаешься с детьми? С теми, что живы?
– Они теперь твои дети. Те, что от тебя, заполонили этот дом и отняли их у меня. Посмотри сама: всё это твое. Ты пришла и всё забрала, вот и владей.
– Я не думала оставаться.
– Покажи мне цепь, которую мы на тебя набросили, чтоб помешать тебе уйти.
Я ничего не говорю.
– Ты явилась сюда с этими своими глазищами и своим молчанием, думая, что можешь меня судить. Здесь любая женщина с детенышем гиены – это женщина с мертвой гиеной. Любая женщина с детенышем леопарда – женщина с мертвым леопардом. Что, по-твоему, видят боги, когда смотрят на ту лесную полянку в Ибику? Что за домом жены оборотня лежат закопанные трупики. Я могу сказать, как они это место не называют. Никто из них не называет его кладбищем. Я хотя бы дала каждому по собственной могилке!
– Сначала ты рассказываешь, что люди вопиют о справедливости, а теперь говоришь, что каждая женщина здесь поступает одинаково.
– Не говори со мной так.
– Попрощайся со своими детьми, Йетунде.
– Будешь подыскивать повариху – ищи такую, чтобы без бедер и зубов. Иначе он и ее обрюхатит погаными кошаками, – бросает она в ответ.
– Никто из них не ест вареную плоть, даже твой мальчик, – говорю я.
Она кивает, хотя сомнительно, что в знак согласия.
– Теперь тебе их растить, – говорит она, поднимает узел с пожитками, водружает его себе на голову и уходит. Я не иду по ее следам и не гляжу ее глазами, но даже учитывая, что Кеме наверняка ее убьет, если увидит, уход Йетунде всё же кажется чересчур поспешным.
Как будто тот узел был уже наполовину собран загодя, а сандалии начищены и готовы к выходу. Никто из нас ее больше не видит. Память о ней Кеме вычищает из своего дома так основательно, что иногда задаешься вопросом, а думал ли он вообще, что старшие дети произошли от него. Ее имени с тех пор не произносят даже они. Вот уж и впрямь, забвение словно некие чары, наложенные на Фасиси; но оно же как будто и дар, которым здесь, похоже, наделена каждая вторая душа.