как в этой части дорога становится не шире проселочной. На полпути по улочке лекарей до меня доносятся слова о том, что в это время единственные люди в Тахе – это мамаши да кормилицы, а еще попрошайки, которым не у кого побираться, и старики с ведьмами. Последнее – не мысль, а бормотание небольшой темной кучки посреди улицы, в которую я вхожу. «Вон ведьма», «вот ведьма прошла», «держи ведьму». С того «великого очищения» прошло уже столько времени, что я уж и забыла о том, что чистка всё еще продолжается.
А вот и тот, кого называют «охотником на ведьм». Тот же тип из белой сангоминской глины, похожей на золу. Я смотрю на него. Сейчас он уже не тот; ниже, чем когда сынки Кваша Моки держали ораву товарищей по играм. Видно, с годами Аеси стало утомлять то, что этот ни мальчик ни муж втирается в доверие Королю, пытаясь держаться по левую сторону от его правой, имея при этом в наличии единственный дар – способность вынюхивать ведьм.
«У паука уже есть восемь лап, зачем ему еще четыре». Я примерно представляю, как он говорит эти слова, изгоняя баловня на более низкую работу, и это меня так забавляет, что я смеюсь – настолько открыто, что на меня оглядывается народец, собравшийся здесь, видимо, по серьезному делу. Вон тот суслик, маячит возле арки у начала улочки. Аеси, по крайней мере, позволяет ему носить белое, как своим приближенным. Тонкая туника, какие носят женщины в помещении, настолько протерта, что просвечивает костлявый зад и локти. Таких мужчины в Фасиси не жалуют, кроме как, пожалуй, ночью, да и то в плавучем квартале. Я себя одергиваю.
Грохот, крики, а затем наружу выкатываются двое Зеленых стражников с мечами наголо, а следом еще двое тащат за руки сопротивляющуюся женщину. Голую. «Почему они при этом всегда голые?» – недоумеваю я, в то время как бедняжка бьется и брыкается, а затем делает наоборот: расслабляет ноги, и стражники вынуждены тащить ее из дома волоком. В Фасиси ни одна женщина не занимается своими делами без одежды, даже шлюха, но всякий раз, когда приходят солдаты – или сангомины, или стражники, или мужчины, намеренные проучить своенравную жену или дочь, – они, прежде чем вытащить на публику, всегда срывают с них одежду. Непохоже, чтобы люд Фасиси испытывал какие-то чувства к наготе, но ее вид взбеленяет меня как никогда прежде. Так сильно, что я не замечаю, как от меня исходит ветер, превращаясь в небольшой смерч с количеством пыли достаточным, чтобы скрыть эту нелицеприятную картину. Часть толпы разбегается, остальные упираются пятками в грязь, метясь камнями, плевками и криками в ведьму, что забрала столь многих мужчин, готовила варево из сердца пропавшей девушки и безлунной ночью задирала свою задницу к небу, чтоб бродячие псы сходились и пороли ее сзади. Плюс кто знает, что она там вытворяла этим самым утром со своей лунной кровью? Какая-то баба бросает камень, который попадает в охранника, на что тот плашмя лупит ее по морде своим мечом. Это отталкивает толпу назад, а крик понижается до ропота. В другой раз она бы напустилась на того охотника за ведьмами, которого не волнует, что тонкий хлопок на нем просвечивает и людям видно, на каких частях тела у него болтаются амулеты, которым там висеть не положено. А женщина – немолодая, как это почти всегда бывает, – на мгновение оказывается одна. Под ударами ветра все четверо Зеленых стражников спотыкаются, увлекая за собой и женщину, но она вскакивает первой. Кое-кто из зевак возбужденно бурчит: «Вы видите, нет? Видите колдовство?» Женщина уже вырвалась и убегает. Один из Зеленых кидает ей вслед копье, но при этом запинается, и оно летит вверх. Толпа с воем бросается врассыпную, когда острие грозно близится сверху и вонзается одному из стражников в икру. Остальные пытаются преследовать женщину, но вихрящаяся пыль и сор их ослепляют. Я отхожу, пока никто не заметил, как я от всего этого вспотела, и тут впереди вижу его.
На ум приходит мысль о некромантии – «белая наука», как ее называют в Конгоре. Я вижу только спину, но уже она одна так глубоко погружает в воспоминания, что во мне воскресает даже запах этого человека. Видение прошлого ослепляет настолько, что я чуть не врезаюсь в телегу, которая под ругань возницы укатывается прочь. Фигура всё еще впереди, на этой улочке, но постепенно удаляется.
Я ускоряюсь, но и он убыстряет шаг, переходя на рысцу, при этом ни разу не оглянувшись. Неизвестно, уходит ли он именно от меня, но теперь я бегу, а путь мне, как назло, то и дело преграждают всякие повозки, мулы, ослы и старики. В этом проулке я непременно его потеряю. Вот он сворачивает налево; я чертыхаюсь, понимая, что, когда доберусь до того поворота, за ним наверняка откроется какой-нибудь унылый тупик.
Перед глазами ничего, кроме мусора, крыс, сломанных деревянных прилавков и задних стен лавок, складов и таверн. Никаких признаков его присутствия. Я перевожу дух возле стены, когда позади меня хрустит ветка. Это он. В руках у него увесистый кусок дерева с шипами гвоздей.
– Ты кто? А ну повернись лицом, только медленно. Женщина? Зачем ты следуешь за мной?
– Я не могла поверить, что это ты! Но гляжу сейчас на тебя и вижу. Где же ты скрывался, Олу? – спрашиваю я.
Он пристально смотрит, но даже когда опускает взор, на лице остается легкая хмурость.
– Олу… Звучит как имя кого-то, тебе известного, – произносит он.
– Олу, мы ведь с тобой знакомы. Ну, вспомнил?
– Твое лицо так просто не забудешь.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что знаю: в наши дни все норовят пограбить стариков, даже женщины. Но я только выгляжу щуплым. Единственное, что ты от меня получишь, это вот этой доской по носу.
– «Когда я вскоре снова спрошу, как тебя звать, ты не обижайся». Это твои слова. Ты их мне однажды сказал. Попросил, чтобы я не обижалась, если ты меня позабудешь, – напоминаю я.
– Я тебя не знаю. Ни тебя, ни того Олу.
– Тогда как тебя звать?
– Какое твое дело? Как ни старайся, а за мной тебе не угнаться. Поэтому добром прошу: не ходи следом.
– Постой! Неужто все действительно пропало? Я думала, что ты мертв, что тебя выкурили из этого города, а ты, оказывается, все это время был здесь. Боги в итоге всё же отняли у тебя память. Ты достиг-таки своего мечтания: забывать о том, что забываешь.
– Забываю? Я знаю то, что сегодня, вчера и позавчера. Знаю, что день рождения Короля прошел, а Королевы еще не наступил, и свое место жительства помню ровно настолько, чтобы не сообщать тебе, ворюга. Предупреждаю: вздумаешь отправить меня к праотцам, и вместе с собой я прихвачу тебя.
– Язви богов, он до тебя всё же добрался! Не сумев стереть тебя с лица земли в первый раз, он между тем добился, чтобы никто не верил ни единому твоему слову, даже ты сам. Называй себя сумасшедшим, но именно он был тем, кто лишил тебя последних крупиц смысла.
– Ты говоришь так, будто сама рехнулась.
Он поворачивается уходить, но я бросаюсь следом:
– Ты действительно ничего не помнишь? Совсем ничего?
Я хватаю его за локоть. Возможно, он чувствует, что я и впрямь веду себя как знакомая, поэтому рука не поднимается меня ударить.
– Женщина, в самом деле, давай распрощаемся.
– Как Месарь Борну мог опуститься столь низко?
Он отстраняется. Отчаянно желая хоть за что-то уцепиться, я беру его за руку:
– Глянь. У тебя под ногтями все еще следы от угля.
– Женщина, прошу, пусти меня.
– А на спине у тебя три косых шрама, все одинаковой длины.
– Что? Откуда ты знаешь?
Он хватается за спину, нащупывая их под рубашкой. Я чувствую одновременно и одно и другое: что он ускользает и что он уже ушел.
– Ты мне рассказывал, что это был воин с кинжалом о трех лезвиях. Ты убил его острой кромкой своего щита.
– Теперь я вижу, что ты и впрямь сумасшедшая. Убить? Кинжал? Да я валюсь в обморок от одного вида куриной крови! Оставь меня, женщина, или я закричу, что ты нападаешь на немощного старика.
– Ты не немощный. Ты Олу!
– Ты ошибаешься или же безумна. В любом случае это твое дело.
– Йелеза.
– А-а! Это твой демон? О боги, боги, ну зачем вы насылаете эту женщину мне на мучения!
– У тебя совсем нет связи со вчерашним? Ты не задавался вопросом, откуда у тебя шрамы воина и почему у тебя тело бойца?
Он смеется так громко, что звон отражается от стен.
– Тело бойца? Да кто б со мной ни дрался, он уже заранее победил. Женщина, уйди. Или лучше уйду я.
Отступая, он пятится, не сводя с меня глаз. А добравшись до проулка, кидается бежать без оглядки. Я его не преследую.
С той поры как мы встретились с Олу, проходит две луны, но моих мыслей он не покидает. Более того, занимает в них так много места, что я даже забываю, зачем именно ездила в Таху. В тех мыслях Олу меня не тревожит – скорее, озадачивает, и требуется еще две луны, чтобы понять почему. Сначала мне казалось, это потому, что он всё еще красив и статен, потому что ноша, которую он незримо нес, исчезла с его спины и плеч. Раньше, в королевской ограде, Олу был для меня зияющим знаком вопроса: как-то странно, вот так накрепко забыть свою собственную жену. А жена его, как видно, не забывала, не могла оставить. Эта женщина заставляет меня думать, что память подчас бывает призраком, предлагающим дар, который ты не всегда и хочешь взамен тех вещиц, что у тебя уже есть. Мне было не ясно, отчего столь скорбное обстоятельство вызывает во мне веселье, пока не дошло, что это не веселье, а скорее отрада. Облегчение, что каким-то образом призрак неувядающей памяти торжествует, даже если никто не видит и не понимает его победы. Этот призрак побеждает в снах; вот почему Олу с таким тягуче-сладостным мучением стонал во сне «Йелеза, Йелеза», но утрачивал об этом память, когда просыпался. Кто-то назвал бы это надеждой, упованием. Всего-то пятнышко, ничтожный пятачок, когда отчаяние – безбрежный океан, но, может, именно этот пятачок и есть всё, что тебе нужно. Какой-то камешек в башмаке, который тем не менее ощущается при каждым шаге. И вот кто-то вынул этот пятачок-камешек из воителя Олу, забрав с ним не только его жену и имя, но даже забытую им память. Аеси.