Он наклоняется и хватает меня, вдавливая мои слова в свою грудь. Я пытаюсь ударить его кулаком и порвать на груди волосы, но руки слабеют и ничего не могут сделать. Той ночью он приходит ко мне в постель, впервые за пол-луны. Я лежу спиной, но всё, что ему нужно, он может получить и без того, чтобы я к нему поворачивалась. Я поднимаю рубашку, но он берет меня за руку и останавливает. А затем погружает мне пальцы в волосы и гладит по затылку.
– Я кое-что от тебя скрывал, – произносит Кеме, – чего тебе, вероятно, знать и не хочется.
– Если ты думаешь…
– Я не думаю. Ведь я тебя, пожалуй, так и не знаю. И никогда, наверное, не знал.
Знает ли он, что иногда слова могут быть остры, как нож? Впрочем, лица Кеме я не вижу, и сложно сказать, режет ли он по-настоящему. Я так долго держала закрытыми окна, потому что темнота никогда не бывает просто черной. Всё черное, что таится по углам, перемещается на тебя и, отрастив ноги, руки и кинжал, бросается, чтобы тебя прикончить. Но этой ночью я открываю окна настежь, и ночной воздух освежает комнату прохладой. Я лежу под мехами, когда Кеме укладывается рядом.
– Двор обезумел, – говорит он.
Примерно две луны назад. Кеме слышит это от кого-то, кто слышит еще от кого-то, кто посещает Короля. По его словам, обычай был таков: как только Король просыпается, особенно если он это делает на постели, в которой засыпать ему не полагалось, Аеси уже тут как тут, желает ему доброго здравия, докладывает, который нынче день – потому что вино затем всё равно затуманит монаршую голову. Аеси велит кому-нибудь из слуг омыть высочайшее лицо, освежить дыхание, расчесать и смазать волосы теплым маслом, помочь подобрать одежду для облачения, подержать ночной горшок для королевских отправлений и бережно вытереть сиятельную задницу – неизменно в таком порядке. Но тем утром Аеси не приходит. Кваш Моки просыпается в незнакомой комнате, которая ведет в незнакомый коридор, к окну замка, которое он не может вспомнить. Слова – пыль, но и правда: Короля охватывает ужас, потому что первым делом ему приходит мысль, что его похитили. Сзади в комнате вповалку спят женщины и мужчины, которые тоже ни за что не ожидают проснуться в присутствии Короля. По крайней мере, одному из тех мужчин известно, что в какой-то момент среди ночи возникает Аеси, который будто там всегда и был, и выгоняет всех прочь, чтобы монарх затем проснулся, полагая, что восстал от тихого, чистого сна. Поэтому, когда Король просыпается обнаженным, да еще под чужими руками и бедрами, с незнакомыми лицами, телами поверх тел, между ними и внутри их, ужас сжимает ему сердце. Он высвобождается из путаницы всех этих конечностей и кожи, оскверняющей его своими прикосновениями, шаткой поступью подбирается к первой двери, которую ему в кои веки приходится отворять самостоятельно, и бежит по коридору, который приводит его к окну, за которым висит солнце. Король будит весь замок криком, чтобы его немедленно выпустили. Первой его видит служанка, вторым стражник. Оба невольно отводят глаза, так как никто еще ни разу не имел смелости видеть короля голым.
– Ваше величество, вы находитесь в Красном замке, прямо напротив вашего собственного, – говорит стражник, но Кваш Моки не привык, чтобы кто-то обращался к нему напрямую, поэтому не слышит.
Наблюдение за нескончаемой тирадой Короля дает наконец понять, что он делает Аеси внушение за его вопиющую халатность. Стражник, естественно, мчится в замок Кваша Моки, и в мгновение ока все пятеро сопровождающих Аеси Белых гвардейцев прибегают оттуда к высочайшей особе и окружают ее шквалом своих белых одежд, неуклюже и наперебой пытаясь действовать так, как поступал Аеси. Из комнаты они пытаются выдворить всех заспанных мужчин и женщин, но Король кричит, что хочет в свою собственную, язви ее, опочивальню. Тогда гвардейцы впопыхах ищут его мантию, а монарх грозится выпороть каждого из присутствующих по числу раз, которые он насчитает, пока длятся поиски. Наконец Короля всё же удается препроводить в его замок, где ему невзначай под ягодицы ставят умывальный тазик, а омыть лик пробуют из ночного горшка. Король опять бурно негодует, желая знать, почему никто не вызвал нужных слуг, из-за чего он вынужден теперь всюду ходить немытым, нечесаным, полным дерьма остолопом с дурным запахом изо рта. К вечеру троих Белых гвардейцев наказывают плетьми за непочтительное обращение с монархом, а еще двоих за то, что им неизвестно о местонахождении Аеси.
Так продолжается на протяжении пол-луны. Король просыпается не иначе как в ужасе; Белые гвардейцы не знают, как поступать правильно; придворные не знают, где и когда им собираться; дворяне подают прошения Королю, не зная, как и к кому обращаться; приемная переполнена людьми, ожидающими королевской аудиенции, перед которой необходимо пройти через встречу с Аеси. Пятый в цепочке, увязший в наказах и исках, отчаянно ждет наказов от четвертого, который их ждет от третьего, а тот от второго, который дожидается Аеси. Это означает, что никто не знает, готовить баранину или козлятину, повышать ли минимальную или максимальную цену на рабов, поступающих с реки, говорить сначала с послом Увакадишу, а затем Омороро, или же наоборот. Никто не знает, как совладать с непокорными сангоминами, потому что управы на них нет ни у кого, кроме, опять же, Аеси.
Первое, что делают солдаты, это обходят дома поголовно всех девственниц. По домам ходят вперемешку воинства Зеленое и Красное, потому что нет никого, кто бы распределил людей сообразно их званию или навыкам. Так говорит Кеме, а значит, именно так он слышит то, что подается как королевский указ. Никаких объяснений к указу не прилагается, ибо зачем Королю снисходить до объяснений? Но все в Фасиси знают – а если не знали, то узнаю€т сейчас, – что у Аеси есть тяга к молоденьким девушкам. Может, какая-то из девственниц решила, что не даст ему того, чего он попытается взять, а вместо этого возьмет у него сама? Кеме сам участвовал в трех таких выходах – то есть о трех рассказал, на самом же деле их было больше, но он предпочел умолчать. Первый был к девочке, которой не исполнилось и десяти, но ей достало ума запереть на ночь окна и двери. Вторая испытуемая заявила, что она не девственница, но затем призналась, что разорвала себе девственную плеву пальцами, а ее мать много лун назад надрезала себе палец и накапала кровью на простыни, чтобы другие этому поверили. Третья не разговаривает, но зато отец ее кричит, что не посмеет испортить еще одну свою дочь после того, как первую отделал настолько, что ее не взяли бы даже монахини Манты. Я не говорю Кеме, что разгуливаю по Тахе, скрытно приманивая своим ветром – не ветром – людские разговоры, и вот что они говорят. Что Аеси наведывается в дома к девочкам по ночам, и это становится заметным сразу после. Если до этого девочка была сама нежность, заботилась о своих младших братьях и готова была выйти замуж, то после этого она становится отстраненной, с глазами всегда открытыми, но смотрящими в никуда, а ртом всегда отверстым, но навсегда молчащим – или же она сходит с ума, а красное рядом с черным заставляет ее кричать. Когда солдаты узнают об этом, они меняют тактику: оставляют непорочных девочек любителям нести чушь и переливать из пустого в порожнее. Между тем Аеси всё нет и нет.
– Быть может, он просто с вами расстался, ваше величество? – осмеливается предположить один из гвардейцев.
– Как поступают со шлюхой, которая надоела? – хмурится Король.
– Никак нет, ваше величество!
– Может, и я тебе наскучил?
– Что вы, ваше величество! Как можно!
– Уж будь добр, сообщи, когда почувствуешь, что твой Король нагоняет на тебя сон.
Не успевает и струйка в часах просыпаться, как Кваш Моки велит отрезать наглецу язык.
Примерно в это же время ползет слушок, что лучше б не говорить Королю о безвестной пропаже еще и десятка человек Зеленой гвардии. Все знают, что слушок этот идет от генералов, которые перемолвились со старейшинами, но ответственность на себя никто не взял. Все хранят тайну, пока один из Белых гвардейцев, у которого, видно, амбиций малость больше, чем у других, решает, что Аеси – это должность, а не человек, и говорит Королю:
– О могучий Кваш Моки! Ходит слух, что десятеро и еще один наш солдат пропали без вести. Это люди из Зеленого воинства, о великолепный.
– Мой канцлер и мои солдаты. Ты хочешь сказать, что пропал целый воинский строй? Что же говорят их жены?
– Чьи, ваше превосходительство?
– Тех солдат.
– Я… я не спрашивал, ваше величество.
– А мои генералы? Что говорят они?
– Тоже не спрашивал, ваше величество.
– Итак, вместо фактов ты приходишь ко мне как какой-то мелкий евнух и разводишь сплетни. Да ты небось евнух и есть?
– Никак нет, о великий.
– Вот как? Ну так это можно исправить. А посему, не закончится и четверть луны, как ты станешь одним из них.
Вслед за этим он созывает своих генералов, которые признаю€т, что данное число солдат в самом деле не являлось в свои казармы вот уже почти луну. Куда они ушли и зачем, не смогла сказать ни одна из их жен или любовниц. Это рассматривается как дезертирство, но не более того – в конце концов, столь высокочтимая и высокопоставленная особа, как Аеси, не имела никакого касательства к Зеленому воинству.
Затем Король созывает всех местных жрецов фетишей, посылая сообщение в Джубу, Конгор и за их пределы. Королева-Мать – теперь опять Королева – сомневается, разумно ли разглашать весть о пропаже Аеси, ведь многие смогут расценить это как его уязвимость.
– Уязвимость? Это кто здесь уязвимый? Он здесь король или я? – вскидывается Король, и хотя язык ей отрезать не приказывает, но дает понять, что не прочь выместить это хорошей пощечиной. Таким образом, Король отчаянно пытается найти Аеси, но в то же время отчаянно пытается не казаться отчаявшимся.
– Вы думаете, я этого не слышал? – обводит он глазами собравшихся в тронном зале. Мужчины, женщины, звери, оборотни – никто не знает, как держаться без указаний канцлера. На поставленный вопрос никто не отвечает, даже сам Король, но о чем он спрашивает, понятно всем. Конечно же, он всё это уже слышит, ибо кто может заслонить его при отсутствии щита, который куда-то пропал? «