Мы рассказываем друг другу всякие истории, и это привносит к нам в комнату больше света, чем когда-либо за все луны. Мне немного не по себе, когда я смотрю на Кеме в его мужском обличье. Я знаю, оно при нашей встрече было первым, но оказалось фальшивым, точнее, наносным. Окунаясь в простыни, он непринужденно принимает форму истинную, натуральную: волосы плавно отрастают и становятся золотыми, могучий нос растет между глазами, над губами белые усы и желтая борода под подбородком, а на груди курчавится мохнатый лес. И львиная улыбка с двумя плотоядно торчащими наружу клыками.
Кваш Моки интерес ко львам утрачивает и отдаляет их от себя. Кеме не ропщет и не называет это понижением по службе, ведь у него теперь есть свобода быть со всеми своими детьми, число которых мы уже перестаем считать.
Советников себе Кваш Моки набирает из Белой гвардии; даже по отзывам придворных глупышек, эти приверженцы Аеси весьма скудоумны; из всех черт своего хозяина они переняли лишь его слабость к совсем юным созданиям. На Фасиси словно сезон дождей обрушивается сезон изнасилований, а всё потому, что Король к этому абсолютно равнодушен. Мы запрещаем Матише гулять вечерами по улицам одной, а вскоре запрещаем и днем. Матиша на это обиженно пыхтит, а затем вдруг фыркает так, что через всю комнату отлетает табурет. После этого я за нее уже не боюсь.
Если посчитать, то на тот день, когда Аеси приходит за мной, но забирает моего сына, мне уже полных двадцать и два года, хотя женщиной я была и до этого. Женщиной без имени, женщиной с одним именем, женщиной с детьми, живущей со львом. Вот проходит еще четыре года, и как-то утром после того, как каждый горшок, кастрюля, урна и кувшин подлетают и опускаются, я говорю Кеме, что до конца у нас всё так и не улажено. Наш сын всё еще не окунулся в покой, чтобы затем проснуться среди предков, и он не заснет, пока мы не предадим его земле по-настоящему. Кроме того, он не единственный, кому не спится вот уже четыре года: наша Ндамби, проходя по коридорам и двору, тоже чувствует смутный непокой. И вот однажды, под покровом ночи, Кеме приходит домой с какой-то женщиной, которой я прежде не видела. Старая она или молодая, сказать сложно, потому что в лунном свете шрамы и морщины на женском лице выглядят одинаково. А еще она черна, эта женщина; вся в черном, будто готова раствориться в темноте, и нам она велит облачиться таким же образом. «Всего-то-навсего, – говорю я себе. – Нужен всего один свидетель не от семьи, чтобы сделать обряд прилюдным». Bezila nathi, они скорбят вместе с нами, наконец.
Нашего львенка мы не выкапываем, а лишь ворошим грязь и делаем свежие возлияния. Женщина на неведомом языке творит заклинание и пишет в воздухе руны, которые тлеют несколько мгновений, а затем их уносит ветром. Я плачу громко и долго, как в ту ночь, когда Эхеде не стало, но этот плач другой – он больше похож на стенание, когда из тебя наружу толкается младенец; плач по тому, что бремя наконец уходит и ты этому радуешься, но вместе с тем и печалишься, потому что нести становится больше нечего. Я смотрю на Ндамби, которая тихонько подвывает, и знаю, что этой ночью она будет спать спокойно. Я смотрю на своих детей и тихо, одно за другим, называю их по именам, потому что знаю: мое дыхание привносит в их жизни добро, и чем бы это ни было – скажем, семьей, – оно должно, непременно должно держаться. Даже если вся эта Северная империя рассыплется в прах.
3. Лунная ведьмаBan zop an tyok kanu rao kut
Семнадцать
Хвост скорпиона. Кровь женщины в ее третью луну. С равным успехом можно было бы начать с Затонувшего Города в Южных землях, к северу от Марабанги и Черного озера, но западнее Маси и южнее чем Го. Ни один гриот не поет его историю, и никто не знает истинного названия того города или кто в нем жил, и ни одного известного кому-либо стиха о нем не сохранилось.
История такова, что на протяжении веков Затонувший Город возвышался и тянулся ввысь, пока не погрузился, как оно и было на самом деле, под землю и за пределы памяти. Время бежало и шло, шло и бежало, века громоздились на хребтины веков, и земля забирала то, что отнял город, так что теперь это дождевой лес, где правит обманчивый кустарник, равнодушные деревья, ночные кошки да племена косматых горилл. Послушать, так никто не должен бродить по этому лесу, ибо есть в нем части темнее, чем Темноземье, но вот гляньте, как я иду-топчусь по папоротникам и под деревьями, прорезая туман и крадясь под ветвями, имеющими вид рваных лап гигантского скорпиона. Углубившись в призрачно-зеленые заросли, я спрыгиваю со спины карликового бегемота, отбивая вороватые рук обезьян, и уворачиваюсь от шлепка листа, который оставил бы на моем лице полчище муравьев.
В этом буше я живу уже больше, чем может сосчитать слон, но не считаю эти места своим домом. До сих пор не могу сказать, нашло ли это место меня или я нашла его. Все, что я знаю, это что мне надо было выбраться из Омороро, даже если бы единственным путем оттуда был пеший. Про Омороро я говорить не хочу. Просто вышло так, что однажды я очнулась там под здоровенным, высотой в сотню человек монументом, который все называют «Стояком», прямо в сердцевине города, и не знала, как это состоялось.
Память вынула из меня цельный кусок и сделала невменяемой. Как можно было преклонить голову в городе далеко на севере, а проснуться в полугоде пути на юг – загадка, которая сведет с ума любого. Я всё еще думаю, что безумие действительно взяло надо мною верх, а когда я всё же выбралась из Омороро и через шесть лун вернулась в то место, которое считала домом, дома уже не было. Ничего не оставалось делать, кроме как вернуться в тот гребаный Омороро. Всё было против того возвращения, но даже внушение, что во мне не осталось ничего, что можно забрать у того города, не удержало меня от странствия. От ощущения, что единственное, для меня необходимое, это вернуться в то место, где я потеряла всё, и узнать почему.
Но прошлое идет своим путем, отказываясь раскрывать, почему оно оставило меня такой. Жизнь непосредственно перед тем, как я очнулась в том городе много лет назад, была мне столь ясна, и люди тоже. Но я не знала, зачем отправляюсь в город в недружественных землях и что толкнуло меня превратиться из женщины, которая в ладу с рассудком, в дикарку, что рвет с себя одежду, царапает кожу и воет как помешанная. Что тому причиной? Причин у меня не было. Я не знала, зачем я там; не знала, зачем ухожу от всего, и зачем всё уходит от меня.
Хватит. Это не то, о чем мне хочется говорить.
Я знаю некоторых женщин – ни одна из них мне не подруга, – чьи мужья поимели с них всё: приданое, коз, дом, землю. Каждую из них муж нещадно лупил, хлестал, угрожал, унижал, не давал житья, но она всё равно от него не сбегала, потому что он оставлял ее ни с чем, кроме одного: потребности в нем. Омороро тоже лишил меня всего, не оставив мне ничего, кроме потребности туда вернуться. Север сомкнул ряды и вытеснял меня обратно на Юг, а я упиралась всеми руками и ногами. «Пошла вон!» – кричал мне он всем скопом, а кто не мог кричать, тот ревел буйволом. «Изыди! Тебе здесь нет места. Брось молить, твои слезы никого не тронут. Брось лгать, твой голос никому не слышен. Ни эта кровать, ни ковры эти не твои. Ведьма! Ворюга! Самозванка! Ты его просто убиваешь, чудовище. Поди прочь!»
И всё же по мере продвижения моих сандалий к Омороро я повернула на запад, к горам, таким зеленым, что кажутся голубоватыми. Там я и нашла дом, который нашел меня. Вот вам чистая правда: всё, что я искала, это место, где можно растянуться и никогда больше не вставать. Когда я забрела в лес настолько, что вконец лишилась сил, я опустилась на сухие листья, закрыла глаза и представила, как горилла ломает мне хребет, леопард выгрызает мне горло, змея обвивается вокруг и выжимает из меня жизнь. Однако смерть ко мне не торопилась, и тело тоже жаждало мучений. В тот вечер я дала прелой листве меня забросать и замерла, покорно выжидая свою неминуемую участь.
Но ничего не случилось. Утром я проснулась и двинулась дальше, да так проворно, что громко кляла себя за то, что оставляю пережитое позади. Это чувство близилось; что-то во мне зрело, закипало, готовое хлынуть через край; что-то в глубине моего горла ждало сказать богам, что я думаю о них и об их суждении. Но не в тот день. То был день, когда я перевернулась в грязи, убрала с глаз листья и увидела дом, смотрящий прямо на меня.
Возможно, что дом – в дождевом лесу даже утро выглядит как вечер, и ничто не является тем, чем кажется. Бодрствование мало чем отличается от сна, так что в первый раз, когда я взглянула, это было лицо с четырьмя или пятью отверстыми ртами. Во второй раз, когда солнечный свет прорезался лучиками-лезвиями, оно предстало как дворец, один этаж которого стоит на другом. В третий, когда я открыла глаза, мне явилось подобие целой усадьбы – конечно же, в склоне холма, где кто-то словно высек величественный дом, выступающий из каменно-лесистых челюстей.
Деревья и кустарники росли где заблагорассудится, поэтому невозможно было охватить весь дом одним взглядом. Прямо под гребнем находились крыша, стена и четыре гигантские колонны, подпирающие дом. Между колоннами наверху три темных окна – по небольшому справа и слева, а среднее вышиной с дверь, под ними – арочный проход, тоже темный. Дом, похожий на лицо, одновременно печальное и испуганное, сквозь налет из мха, дерна, грязи и помета белел цветом кости. Часть штукатурки на нем давно отвалилась, обнажая кирпичную кладку, эдакие мышцы под кожей. Двери нет, но кому нужна дверь, когда внутри так темно? Тот, кто строил это место, потратил много сил не на вход, а на дорожку к нему, потому как кирпичи выстилали землю гладко, будто дорогу в Фасиси, и это породило догадку: не является ли сие место обиталищем некой причудливой ведьмы. Но там не обитал никто. Внутри было чернее ночи, и пробираться пришлось ощупью, будто слепой; на ощупь опознавались и предметы. Колонны с бороздками от последнего животного, их расцарапавшего, соломенные ширмы, сквозь которые можно просунуть руку, и запахи, запахи, сочащиеся отовсюду. Ковер вонял грязью и дерьмом, кувшин кисло попахивал остатками давнего вина, а табурет – последним зверем, что на нем сидел. Сложно сказать, был ли здесь пол земляной или просто пыльный. И ничего, чем можно разжечь огонь.