«Зачем тянуться к небу, когда ты и так к нему всплываешь?» – думаю я, пока взгляд не находит святилище, и я вспоминаю, что жилье, возводимое человеком, извечно тянется вверх. Здесь святилище похоже на обелиск, что клонится к земле, но упрямо над ней держится. Я слышала, его здесь называют «опавшим хером». В отличие от Марабанги, Го набит до отказа; дороги здесь узкие как проулки, проулки узкие как тропинки, а тропинки такие, что пройдет разве что кошка. Этот город распирает от нехватки места, а заколдованная земля подбирает всякую дрянь, сделанную человеком. В прошлый раз я наведывалась сюда из-за мужчины, похитившего дарственную на собственность одной вдовы, хотя жестокости он к этой женщине не применял.
«Ищи белый дом с красной крышей», – указывалось в пергаменте, но не было сказано, что большинство домов в этом квартале выглядят белыми, а в темноте черные узоры на всех стенах отсвечивают огнисто-красным. Такое я прежде уже встречала. Сейчас Го парит выше самого плотного облака, а я мысленно проклинаю всех и вся, так как воздух здесь сплошная холодная морось, а податься отсюда некуда, пока город не опустится обратно. Нет даже таверны, исходя из того, что вид и нрав у здешних жителей чинный, даже набожный. Видать, люди противоположного склада в свое время перебрались отсюда на север и нынче проживают над Фасиси. Вскоре до меня доходит, что на этой улице среди всех белых строений с черными отметинами, отливающими в темноте красным и с красными же крышами, обитаемым является только одно. Только в нем горит свет, а наверху из дымохода струится дым. Ветер – не ветер – удивляет меня своей неожиданной услужливостью. Он возносит меня прямо к окну, которое открыто и будто ждет наготове. Всё даже как-то слишком, слишком уж просто и явно. А у меня единственное, что есть, это записка, которая могла прийти от кого угодно, в том числе и от возможного ненавистника, который выбил секрет из какой-нибудь женщины и завлек меня в ловушку. В пальцах я зажимаю три стрелы и одну кладу на тетиву. Между тем в смежной комнате, откуда исходит свет, кто-то заваривает чай. А в этой возле большой гравюры, изображающей то ли леопарда, то ли львицу, стоят два табурета и набросаны подушки для преклонения колен – получается, что-то вроде молельни. Это лишь подтверждает мое подозрение, что Го – один большой, сплошной культ. Тут из-за стенки слышится женский голос, и я ему внимаю.
– О, эта женщина выглядит подлинной воительницей, – говорит она прежде, чем я успеваю ее разглядеть. – Мстительная, того и гляди убьет.
– А ты укажи мне мужика, который должен умереть, – говорю я, по-прежнему скрытая темнотой. – Если только сама с ним не заодно.
Женщина смеется:
– Среди нас мужчин нет. А впрочем, один затесался. Хотя сомневаюсь, чтобы кто-то когда-либо называл его «мужиком». Разве нет? Покажись, Лунная Ведьма.
– Нет, ты покажись первой, – требую я.
– Изволь, – раздается голос, и я невольно подпрыгиваю: теперь он доносится у меня из-за спины.
В темноте шевеление. Чернота с легким шумом обретает вкрадчивую подвижность. Я на рывке пускаю стрелу, и та увязает в темноте, как палка, воткнутая в мед. Постепенно из изменчивой толщи выплавляются две руки и голова, словно вздымаясь из озерной глади. Черная, текуче-аморфная форма принимает обличье женщины – длинная шея, одна грудь, затем другая, изгиб бедер, округлость колен. Вот вперед вышагивают ноги – черное отделяется от темноты, мелькнув бликами в свете тускло-желтой лампы.
– Ты какое-то божество? – интересуюсь я, как будто водить знакомства с богами для меня в порядке вещей.
– Боги меня божеством не называют, но некоторые люди зовут меня Попеле.
– Как ты зовешься, мне без разницы.
– В вежливости тебя упрекнуть сложно.
– Я, должно быть, зашла не в тот дом.
– Ты пришла убивать, но ошиблась дверью? Как же не повезет тому, кого ты убьешь по ошибке. Хотя ноги привели тебя куда надо, Лунная Ведьма.
– Это какой-то дом странностей, – говорю я и поворачиваюсь уходить.
– Соголон, – окликает меня Попеле. – Представь себе, твое имя я знаю. А еще знаю, что с тех пор, как тебя им нарекли, прошло уже сто тридцать шесть с небольшим лет.
– Если это ловушка, то долго ж ты меня в нее завлекала.
– Это не ловушка, а просто уловка, – доносится голос из соседней комнаты.
Еще одна женщина. Попеле направляется туда, кивком указывая мне идти следом. Странноватый у нее образ: то ли из тени, то ли из смолы, а от макушки вниз по спине спускается плавник. Кроме того, при ходьбе в воздухе звучит влажное шлепанье и всплески, будто на реке или на болоте.
– Чему ж ты обязана таким своим долголетием? Колдовству?
– Я просто перестала считать годы.
– Так просто? Рассказала бы, какие у тебя есть заклинания, чары.
– Ты к Лунной Ведьме что-то уж слишком дотошна.
– Ну если не заклинания, тогда, наверное, заклятие.
– С чего? Потому что долгая жизнь – проклятие для тебя?
Она не отвечает. Видно, что вопрос пронзает ее насквозь, но она пытается это скрыть.
– Как я уже сказала, годы теряют значение, когда перестаешь их считать. Один день точно такой же, как прошедший или наступающий. Природа человека не изменилась за сто лет и не изменится через пятьсот, – говорю я.
– Ты перестаешь считать, но по-прежнему ждешь, – говорит Попеле.
– Кого?
– Я не назвала, кого. Может, ты и сама забыла.
– Ты, я вижу, считаешь себя знатоком моей персоны.
– Знаю достаточно.
– Ладно. Тогда ты знаешь, и зачем я отсюда ухожу, – говорю я, направляясь к двери.
Воздух вокруг разом густеет, обретая влажность вначале тумана, затем дождя, а там и вовсе пучины, в которой я утопаю.
– Я тебе сказала, фея: или она приходит добровольно, или мы оставляем ее с миром, – властно доносится из комнаты другой голос. Вода становится взвесью, а затем исчезает. Попеле отступает, потупившись, будто пристыженный ребенок. В той комнате стоит женщина, и не одна, а еще с каким-то стариком. Высокая, худая и тоже черная, волосы заплетены в косы, дикие как лианы на безумном дереве; тело запахнуто в нагольный халат с разрезом чуть ли не до ку. Старик держит масляный фонарь, высвечивающий медную пыль у него под носом. На спине у него сума, из которой торчат около десятка свитков. На вид он как будто из речных племен: луала-луалы или гангатомов.
– Кто кому даст по сусалам, ты пыли или она тебе? – спрашиваю я.
Старик улыбается.
– Ты даже знаешь наши прихватки, – говорит он, причем утвердительно.
– Я пришла сюда покарать обидчика и забрать остаток платежа. Первое я сделаю, даже если не получу второго.
Женщина с безумными дредами смеется:
– Ты мне скажи: это южное житье лишило тебя благоразумия? Ты ведь сейчас в тылу у врага.
– Врагов у меня нет, – говорю я, что опять же вызывает у нее смех, да такой громкий, что я спрашиваю, чего здесь смешного.
– Узнавание, – отвечает женщина, кивая меж тем на Попеле. – Эта вот сказала, что я не поверю, даже если увижу тебя.
– Я, например, не верю, что до сих пор торчу в этой комнате.
Женщина снова готова рассмеяться, что меня раздражает.
– Извини. Но когда мы отправлялись на твои поиски, я не рассчитывала, что мы тебя найдем, – говорит она.
– А ты, человек из Луала-Луалы? Ты тоже меня ищешь?
– Как раз он первым и начал, – отвечает за него женщина. – Меня зовут Нсака Не Вампи. А тебя? Ты, должно быть, моя прапрабабушка.
– Что?
– Матиша, та, что с силами ветра, была твоей дочерью и моей прабабушкой.
– У меня нет родни.
– Я знаю, что с тобой произошло.
– Ты, девушка? Ты не знаешь ничего.
– Матиша оставила меня со словами. Многими, многими словами.
– Не знаю я никакой Матиши.
– Она знала тебя. «Я единственная, кто помнит», – так она говорила.
– Убирайтесь.
– Не мы у тебя, а ты у нас в гостях.
– Ну так я пойду.
– Соголон.
– Что за злыдень с Севера всё это подстроил? Вы так со мной играетесь, прежде чем убить?
– Попеле узнала о тебе еще до того, как вы отправились в Омороро.
– Я ни с кем никуда не отправлялась.
– Да нет. Я именно о твоем первом путешествии, которого ты не помнишь, – впервые открывает рот старик. – Ты ж не думаешь, что боги вот так запросто взяли тебя и отправили в тот город?
– Язви богов, ты кто такой?
– Зовусь Икеде. Я…
– Гриот. Гриот с медным ртом. Знаю я вас. Адово семя, все как один.
– Я тоже знаю о том первом путешествии в Омороро. Оно всё сказано в тексте. Гриот, который плыл с тобой, был моим дедом.
Я надрывно смеюсь, а затем яростно откашливаюсь, чтобы хоть этим прогнать со своего языка горечь.
– Каждая из моих стрел напитана ядом; достаточно, чтобы утихомирить хоть одного такого вруна.
– Однажды утром ты очнулась в Омороро, и с того дня память отказывает тебе в ответе, как всё складывалось. Скажешь, нет? – пытливо спрашивает Попеле.
– Ну если и так, то что?
– А то, что когда ты наконец идешь, едешь, летишь и приплываешь обратно в Ибику, там никто тебя не помнит.
– Вспоминает одна Матиша, – уточняет Нсака Не Вампи.
– Закрой свой рот.
– Прабабушка была единственной, кто помнил, что она тебя знает; что вы, кажется, были близки, может, даже кровные родственники.
– Кровные? Я, язви меня, еще и кровная! Все они пошли от меня, вся кровь от моей собственной треклятой крови! – кричу я. – Да ни одного, ни единого…
Я проклинаю слезы, что жгут мне глаза, и вытираю их прежде, чем они потекут по щекам. Кляну я их еще и потому, что они высвобождают место для какого-то потока чувств, который, как ожидают эти мои хозяева-гости, того и гляди прорвет и хлынет. Ну уж нет! Я никому не дам видеть, как разлучаюсь сама с собой – и уж точно не этим троим, которые думают, что знают меня как облупленную.
– Ты хочешь всё узнать сама? – спрашивает Нсака.
– Я хочу уйти.
– Но не можешь. Пока не можешь, – говорит гриот.