– Он не доброхот. Он гриот.
– Я похожа на мужика, которого нужно гладить по мудям? На что он мне сдался, этот гриот?
– Он южный гриот. Который умеет записывать слова на бумаге.
Южный гриот, как и все другие гриоты, является сыном гриота, чей сын тоже будет гриотом. Они прячутся от глаз и шпионов Северного Короля. Языком своих историй они не мелют, а переносят их на пергамент и бумагу. Купить себе историю нынче может любой дурак с деньгами, но никакие деньги не могут купить южного гриота, вот почему они нынче прячутся от глаз и шпионов Северного Короля.
– Ну конечно. Если знать тебя, фея, в этом есть определенный смысл. Всю дорогу до Лиша я твердила себе: «Соголон, знаешь, чего тебе не хватает? Только блеющего песенки козла, что щиплет у тебя за спиной струнки, пока ты режешь, убиваешь и поджигаешь. Но я-то вижу тебя насквозь. Песенки – это не про тебя; тебе подавай летопись, которая не сгинет вместе с людской памятью. Потому что ты жаждешь оправдания и восхваления всех своих деяний. Похвальбы. Славы. От богов в тебе больше, чем ты думаешь.
Даже в темноте ночи можно разглядеть, как ее черное лицо подергивается.
– Ты даже не подсказала, что мне всюду придется полагаться только на себя, хотя я ни к каким странствиям и скитаниям заранее не готовилась. Я не думала, что мы увидимся только через две луны. Зато знаешь, кого я видела? Три раза, если мне не изменяет память.
– Не знаю, что и сказать.
– А видела я сангоминов. Да-да. После того как ты указала мне идти на юг, без проводника и без дороги, я просто пошла по третьей звезде. Первый учуял меня, когда я переправлялась через реку-двойняшку. Второй пытался меня изжарить в моей собственной шкуре. Теперь он охлаждается на дне Белого озера. Третий набросился как раз в тот момент, когда я выходила из Калиндара. Мне кажется, его безголовое тело всё еще может где-нибудь носиться как угорелое. Так что из засад на меня нападали аж трое сангоминов, и всё это за две луны.
– К чему ты клонишь?
– Что эта тайная миссия не столь уж и тайная.
Возможно, это обман зрения, ведь фигура Попеле просто сгусток черного на черном. Но впечатление такое, будто она пятится в тень.
– Не знала, что в тебе такая тяга убивать, – говорит она.
От поворота разговора Попеле пытается ускользнуть рыбкой, и я ей пока это позволяю.
– Скажи это той, кто послал меня на убийство.
– Ты не убиваешь.
– Ох уж это прятанье за словами. Ну да, я всего лишь уничтожаю чью-то жизнь.
– Ты не уничтожаешь…
– Чего ты хочешь, Попеле?
– Я… я пришла посмотреть: может, ты в чем-то нуждаешься.
– В сне, фея. Мне нужно поспать.
Прежде чем я добираюсь до того сангомина в Калиндаре, она успевает выпустить голубя. С каким посланием улетела та птица, я не знаю, и даже медленное вождение ножом по горлу не развязывает ей язык. Вид мертвого тела наверняка заставил Попеле содрогнуться, но она всё равно, идя по моим следам, на него посмотрела. Ох уж это создание, просящее чужой смерти, но не имеющее духа убивать. А уж как она рассуждает о своем якобы убеждении – которого она, я знаю, не придерживается! Что если, дескать, убить существо в подобающую для него пору, то это даже не убийство, а значит, и в прегрешения не засчитывается. Лукавая наивность, не лишенная, однако, мудрости. Я говорю Попеле сделать всё, что нужно, для смытия с рук крови, которая ее так будоражит, даже если та кровь пущена в виде отмщения. Ну да ладно, теперь о голубице, что привела меня к выученице Сангомы. После того как мне не удаются попытки двинуться на запах злых чар, по направлению стрелы или по ложным предсказаниям жреца фетишей, я начинаю наблюдать за птицами. Ведь почти каждый голубь в небе кому-то служит, нередко и сангоминам.
Я даю ветру – не ветру – подталкивать меня гигантскими скачками, а иногда не брезгую и крадеными лошадьми. Наряду с этим я даю ветру поспевать за теми птицами, что и выводит меня к Калиндару. У сангоминов нет иерархии знаний, то есть даже самые приземленные из них знают то же, что и большинство. Но у них существует иерархия мудрости. Одно дело давать молодым азы, а другое – учить, как это знание ограждать. К тому времени как она мне говорит, где именно его искать – нам уже известно, что он живет на Юге, – в дальнейших подсказках мы больше не нуждаемся. Тогда я подпаляю на ней тогу и сжигаю дотла ее жилище.
Попеле покидает мою комнату с мыслью, что «эта сумасбродка» – я – зашла слишком далеко. Бедная богорожденная, она и не знает, как далеко я думаю зайти уже в скором времени.
В ночь перед отплытием корабля я сплю с открытыми глазами, то есть не сплю совсем. Чтобы подняться на борт, мне необходимо оставить все свои женские привычки. Я беру купленную на базаре ткань и плотно ею оборачиваюсь. Талию обкладываю чем придется, поджимаю бедра и перематываю грудь, чтоб обмануть природу. Перед этим на базаре я краду сандалии у торговца, что продал мне коричневую кожаную плащовку. После того, как все будет сделано, я мысленно обещаю себе вернуться и разделаться с этим пентюхом за то, что он поставил своей жене синяк под глазом. На мне пояс, с которого свисают мешочки с серебром, каури и самородками, к бедру приторочен нож. В мочках ушей две новые подвески-полумесяца величиной с ладонь; головной убор с парой тонких железных обручей, где спереди красуются два кабаньих клыка, чтоб я имела вид вздыбленного вепря. Та сангоминка не кричала, когда я ее подожгла. Она зловеще смеялась. «Едва почувствовав мою гибель, они узнают, что ты идешь», – сказала она.
Лиш – город множества верующих и многих напуганных. Я прохожу мимо жилищ с робкими огоньками и окон, запертых плотно как двери. Оттуда я сворачиваю на базарную улицу, где всё закрыто и укрыто, от прилавков и лотков до лавок и телег – и никаких шевелений, ну разве что где-нибудь зашуршит мышь. Я продолжаю идти. В этот момент что-то неуловимо мелькает впереди – какое-то ничтожное колебание воздуха, – и я бдительно вынимаю свой новый кинжал. После прилавка с благовониями меня несколько шагов преследуют ароматы мирры и жасмина, а затем я вздрагиваю от стука деревянного ведра: из-за него выскакивает кошка и бросается на мышь. Урвав добычу, она с презрительным высокомерием смотрит на меня и принимается за трапезу. Чтобы ей не мешать, я отступаю ближе к двери галантерейной лавки. Очень странно: отчего-то она тепла на ощупь. Я недоуменно смотрю, и тут дверь щерится на меня улыбкой.
Выпучиваются два желтых глаза, и я отскакиваю в тот самый момент, как воздух со свистом рассекает блестящее лезвие, едва не попадая мне по правой руке. Отшатнувшись, я по инерции падаю, а на меня бросается мальчик цвета двери – да-да, именно ее, во всех ее трещинках и щербинках. Если б не моя прыть, он бы меня уже зарубил, а так лишь бьет по булыжнику, высекая искры. На вид оглоеду не больше десяти и четырех лет. Он действует молча и замахивается рубануть меня по левой лодыжке; я уворачиваюсь, а он легко и ловко замахивается на правую. Но я опережаю его сильным пинком в голову, отчего он кубарем катится и врезается в желтую стену лавки, сливаясь с ней.
Я вскакиваю, хватаю кинжал и кидаюсь наутек туда, откуда пришла. Прямо надо мной по крышам слышен перестук бегущих ног, хотя не видно ничего, кроме суматошной игры света. Шевеление в воздухе и стена, выплевывающая мальчика цвета известкового раствора. Еще стена, а из нее выпрыгивает некто небесно-синий. Эта улочка длиннее, чем казалась. Я продолжаю бежать, слыша над собой погоню, а затем резко ныряю в улицу справа, где людей побольше. Слышно, как бегущий спрыгивает на кучу мусора. Я бросаюсь влево, но отлетаю под жестким, тупым ударом в грудь, от которого отнимается дыхание. Какое-то время я безудержно качусь по каменной дороге, пытаясь затормозить руками. Кое-как поднимаюсь на ноги; грудь тяжело вздымается, кашель перехватывает дыхание. Часть дороги за мной вздымается силуэтом мальчика и гонится следом. Мне от него не убежать. В стену соседнего дома он врезается легко, как в какую-нибудь сметану. Вот он уже рядом, и стена вздувается шелковым пологом, под которым сокрыто тело. Ох он проворный, этот юнец! Надо быстрее, он настигает. Между тем от корабля мы отдаляемся; теперь мне нет иного выбора, кроме как бежать до берега, а там налево и вдоль него, пока не доберусь до причала. Но город я знаю плохо и вскоре упираюсь в тупик. Меня обступают сплошь стены – ни дверей, ни окон. Его приближение я скорее вижу, чем слышу, но тут замечаю отпечаток его стопы: мой преследователь ступает в грязь и останавливается. На моих глазах он окрашивается в грязевой цвет, вновь обретая мальчишеский облик. Рослый юнец, весь из мышц и сухожилий, с черным бисерным поясом вокруг талии. Лицо, руки, ноги, живот – всё блестит, как будто он только что натерся глиной и жиром. Он вновь вытаскивает клинок, и теперь я вижу, что это ида[38], покрытый перцовым ядом, который при малейшей царапине обездвиживает. Юнец глумливо склабится, как в предвкушении какой-нибудь излюбленной игры, где выигрыш всегда за ним. При выпаде его кожа становится сухой, как пыль, а прыжок в воздух и вовсе сливает его с небом. Но небо ведомо и мне. Как раз в момент приземления мой ветер – не ветер – подхватывает его в воронку и с силой швыряет подальше о стену. Но ему, похоже, нипочем: он встряхивает головой и опять склабится. Ветер – не ветер – подбрасывает меня на крышу, и я бегу, перепрыгивая со ската на скат. Но он следует за мной по пятам – зеленый, когда бежит по зеленой крыше, серый, когда по серой, ржавый, когда бежит по ржавчине. Ядовитый меч переливается всеми цветами. Юный демон. Дитя-убийца сангомин.
На непрочно лежащей плитке я оступаюсь, а сангомин в мгновение ока набрасывается и бьет мечом; я успеваю откатиться, чуя носом перечный яд. Юнец в отскоке топает правой ногой – кто-то его этому научил, хотя такую выучку проходила и я. Уловка в том, чтобы топанье привлекло внимание к его ноге, и в тот момент, когда мой взгляд будет направлен книзу, он сумеет поразить меня уколом или ударом. Но я остаюсь на ногах и преграждаю его удар своим кинжалом, а затем, отстранив его руку с мечом левой, правой колю его сбоку. Юнец, отпрянув, шипит и хватается за бок; цвет его лица напоминает сейчас старое дерево. Всё с тем же оскалом он снова делает выпад как палочный боец, широко размахивая клинком. Опять поднимается ветер – не ветер, – но клинок перерубает его. Юнец вращается всё быстрее и быстрее, словно дервиш, и мне остается только по-паучьи пригибаться. Всего одна царапин – и он добьется своего. Он подбирается всё ближе, а