– А если это дитя вырастет в убийцу всего мира, а ты еще и доживешь, чтобы увидеть это? Что тогда? Он не маленький мальчик, а что-то совсем иное, даже если внешне схож с другими детьми, – говорю я тебе.
Внемли же мне сейчас, потому что это тот единственный раз, когда гриот помечает это буквами, и это единственная причина, по которой мы о том знаем. Я сама видела тот свиток. Гриот записал это семьсот лет назад и даже тогда не смог завершить написанное. Воистину, незавершенная строка превратилась в загадку, которой кто-нибудь да положит конец.
Все остальные мальчики в ту ночь, когда им исполняется десять и два года, проходят через ритуал и становятся в глазах людей мужчинами. Но когда десяти и двух лет достигает Аеси, он сбрасывает мир, перезапуская его. Гриот пишет, что «время близится, время настает, время уже здесь. Молния разрезает небо, хоть ничто не предвещало дождя. Он переворачивается где-то в мире, и мир уже в огне. Может, если продолжить писать беспрестанно, то возможно выписать путь на другую сторону, потому что ныне мне известны его пути. Я знаю, что он неминуемо ре… и он… сие ес…» Затем чернила проливаются, а перо, руки и пальцы пачкают свиток неряшливыми брызгами и черными пятнами. Только в нижней части свитка почерк возобновляется, и хотя рука вроде бы та же, но гриот отвергает написанное как бред сумасшедшего. Нам пришлось кропотливо выследить каждый список этой главы в изложении других гриотов, чтобы найти еще какие-нибудь записи той давней поры – что-нибудь о злосчастном мальчике, который продолжает рождаться заново. Один гриот пишет, что некий старейшина наказывал ему высматривать в небе полет серо-желтых голубиц. Другой, писавший пятьсот лет назад, говорит, что нужно следить за теми годами, когда Король правил в одиночку, и продолжать писать, потому что, когда Аеси вернется, то станут заметны изменения в летописях, если не во всем мире. Есть еще свитки, где взгляд не привлекает ничего, а лишь исправно упоминается один и тот же Аеси, раз за разом, еще до Дома Акумов. Семьсот лет, и только сейчас мы узнаём, что, когда Аеси достигает десяти и двух лет, то меняется не только он, но и все, кто когда-либо видел, слышал, соприкасался или дышал с ним одним воздухом. О нем забывают – ты слышишь меня? – как будто он никогда и не рождался, а он вдруг обращается в мужчину, но не как те мальчики, что становятся мужчинами лишь по названию, а в высокого худого человека мужского образа. Кожа его столь черна, что кажется синей, а волосы огнисто-рыжие, и он всегда подле Короля, но никто не может сказать, когда он впервые при нем очутился, или кто он, или как оказался по правую руку от трона. Нет у Аеси ни начала, ни конца; он просто есть.
Но запомни вот что: то, что его позабыла ты, не значит, что тебя забудет он. Еще за двести лет до Дома Акумов Сестра Короля со своим жрецом фетишей и десятью ведьмами устроили заговор, в итоге которого он погиб. С той поры он мстит принцессам трона, всякий раз являясь за ними. Вспомнит он и женщину, которая его одолела, и придет за тобой и всеми твоими. Так что боги тебе в помощь, но чтобы ты знала первопричину, я тебе говорю: дабы извести, убить его мало. Излови его как мальчика или мужчину, и это будет убийством, но не более. Схвати его, когда он перестанет быть мальчиком, но еще не станет мужчиной, и это не будет убийством, потому что тогда он, получается, не рожден. А человек, который не рожден, не может ни умереть, ни родиться снова. Но до него нужно добраться в канун исполнения двунадесяти. Это единственный способ.
Ты бросаешь на своих младших детей всего один взгляд и, не колеблясь, вызываешься это сделать. Твоему льву это совсем не нравится.
– Ты думаешь убить его для подстраховки или ради мести? – спрашивает он, но ты не отвечаешь.
– Я делаю это ради них, – говоришь ты, но он говорит, что ты это делаешь для себя и что Аеси пришел тогда за тобой, именно потому что ты его сюда заманила.
– Он говорит и больше, но у тебя такой вид, будто остальное ты не желаешь слышать.
– Рассказывай, – требую я.
– Ты подзываешь старшего и говоришь ему позаботиться о младших, а сама покидаешь дом в недобрых чувствах и с ядовитыми словами, повисшими между тобой и твоим львом.
– Рассказывай всё как есть.
– Изволь. Он говорит: «Что за мать может бросить своих детей, из которых один за тебя даже умер?» – «Потому и иду, чтоб смертей среди них больше не было», – говоришь ему ты. Он говорит, это потому что ты просто не можешь преодолеть свой вкус к крови; оттого даже сейчас ты иногда ускользаешь по ночам, чтоб сразиться на донге. Это тебя шокирует, ведь ты думала, что никто не знает. Ты ему говоришь, что не устраивала никакой возни под дверями Аеси и даже не напрашивалась, чтобы тебя привозили в этот гребаный город. «Именно ты вернул меня сюда силком», – такие вот слова. Затем ты говоришь, что если бы он был настоящим мужиком, а не половиной от него, то лучше бы встал на защиту своих детей, а не нападал на женщину. Тогда он говорит, что ты права: самым проклятым днем для него был тот, когда он вернул тебя с той горы и прогнал настоящую мать вместо той, что просто вынашивает их и мечет, как зверюга. А ты на это говоришь…
– Хватит.
– Он еще пытался тебя ударить.
– Я сказала, хватит!
– Как скажешь. В общем, дом ты покидаешь в недобрых чувствах и с ядовитыми словами, повисшими между тобой и твоим львом.
Попеле продолжает:
– Чтобы добраться до Юга по суше, даже верхом, потребовалось бы слишком много времени, а путь целиком по морю был бы слишком рискованным, и даже скверная погода здесь еще не самое худшее. Наиболее быстрым и безопасным выглядело путешествие вдоль реки; на юго-запад верхом до Джубы, затем за плату на юг по Нижней Убангте до Долинго, оттуда посуху через безымянный лес, затем через Кровавое Болото к береговой линии, где на лодке можно догрести до Лиша, а из него уже кораблем непосредственно на Юг, к Веме-Виту и Омороро. В общей сложности четыре луны пути до того, как Аеси исполнится десять и два года. Канун двунадесяти.
– В какую луну был день его рождения?
– Мы использовали все сведения, какими только располагали.
– Значит, не знали. А где ты была, когда я продвигалась на юг?
– Неразлучно с тобой, под водами. Мой облик странноват даже для людей, которые повидали странностей.
– Всё время со мной, надо же. Старик сказал, что сангомины нападали на меня дважды. Ты это слышала, но, похоже, ничего не делала. Знаешь, в чем я до сих пор не уверена? То ли ты по своей богородности не можешь пачкаться о людские дела, или же тебе просто нравится смотреть.
– Я… я не из тех, кто может долго находиться на суше. Если вода под землей, земля меня засасывает, и тогда… Да я и не могу. Просто не могу.
– Вернись к истории, Попеле, – говорит Не Вампи.
Большего я сказать не могла. Но вслух заметила, что ты хоть и выходишь налегке, ноша твоя тяжела. Дважды ты от реки отходила – один раз в Миту, к деревеньке такой мелкой и убогой, что на королевских картах и не значится. Ты шла, не останавливаясь, пока не дошла до трех небольших хижин, из которых высыпали ребятишки; четверо из них не замечали, что ступают по воздуху. Их окликнул какой-то мужчина, а ты, завидев его, вздрогнула, словно при виде знакомого. Ты не уходила, пока не осмотрела их поле и красную глинистую горку, на которую там никто не обращает внимания. Не уходила, пока не притянула к себе троих девчушек, чтобы их как следует разглядеть, а они разревелись и стали тебя отталкивать. Но кто я, как не Попеле, чувствующая течение всех рек и даже красных потоков, что струятся под кожей; я быстро поняла, что ты с ними родня.
К первой лодке ты не успела и села во вторую, до Долинго. Оттуда ты должна была верхом отправиться прямо к Кровавому Болоту, но опять сделала остановку. Я за тобой следила, да и любой бы задался вопросом, какие у тебя могут быть дела в этих отсталых пастушеских землях. Не думаю, что твой выбор был намеренным; видимо, это просто был твой последний привал перед бушем. Но ты устроила там настоящий обход, пока в четырех хижинах, срощенных в один дом, не нашла какого-то книгочея, живущего в нагромождении книг и пергаментов, обернутых в козьи шкуры и кожу. Я всё видела. Скромницей тебя не назовешь: ты задрала на себе одежду и принялась разматывать с талии какой-то длиннющий свиток из льна или пергамента, с какими-то рисунками и обозначениями. Всё крутила и крутила, мотала и мотала, пока он не оказался на полу. «Держи это в секрете и береги пуще зеницы ока», – сказала ты, потому что всё это носила на себе как напоминание о своей решимости, хотя и связанной с зависимостью от другой женщины, а сейчас у тебя на руках была своя собственная месть. Книгочей не понял, что здесь к чему, но пообещал хранить всё в целости среди своих залежей книг и свитков, особенно после того, как ты не поскупилась на серебро.
– Расскажи, что произошло после того, как я добралась до Омороро.
– Икеде! – обращается Попеле к гриоту, который торопливо разворачивает один свиток, за ним другой, а затем еще пять.
– Это всё мое жизнеописание? – спрашиваю я с некоторым удивлением. Что и говорить, подобное впечатляет.
Гриот продолжает повествование:
День третий. Мы плывем при хорошем ветре, но на знамения небо глухо. Вот мы, в открытом море, на прогнившем корабле, держащем путь к самому большому владению Южного Королевства. К землям под властью Короля, еще не пораженного безумием, но с судьбой предрешенной как у птицы, что, погибнув в полете, вскоре должна упасть с неба. Миновали две ночи, впереди еще семь, включая ту, что грядет. Люди на корабле склонны принимать меня за мужчину, а значит, надо этому соответствовать. Квартирмейстер сказал команде, когда я припозднилась, что на судне недостает одного человека, который уже заплатил за свой проезд; господина с неотложным делом в Омороро.
Каждое утро я просыпаюсь, мокрая не то от росы, не то от морских брызг, и отправляюсь на завтрак до того, как поднимется тот бугай из команды, что обитает на носу и имеет гадкую привычку расшвыривать со своего пути всех встречных. Как раз вчера перед ужином, когда он меня пихнул на пути к камбузу, я сказала, что в следующий раз обломаю ему руки, на что он захихикал гиеной. Повар дает поесть на рассвете и закате, хотя, честно говоря, между первым и вторым приемом пищи нет никакой разницы. Утром и вечером еда на вкус – голимые помои, которые он зачерпывает даже не из котла, а будто из вонючего трюма.