– Исходящих от бинтуина?
Смех кормчего красноречиво говорит: «Не держи меня за дурака».
– Тебе повезло, что наш квартирмейстер падок только на дырки привязанных к ним мальчиков.
Он проходит мимо меня и берет какую-то карту. Юмбо ухватывают ее за оба конца и растягивают на единственно свободном месте на стене. Кормчий прикрепляет карту гвоздями и начинает водить по ней пальцем от земли к земле.
– Смотри сюда. Ты думаешь, почему мне на этом корабле платят больше всех, кроме капитана? На восток или запад может ходить любой кормчий: всё, что для этого нужно, это деревяшка да кусок веревки. А вот с юга на север и обратно? Правильно, лишь немногие. Большинство мореходов, даже хороших, просто идут по солнцу или от него, а в остальном наугад, что плохо и для корабля и для команды. Девятидневное плавание на девятой неделе перерастает в мятеж.
– Ты мне это говоришь, потому что…
– Не держи меня за дурака. Я хочу знать, почему этого не видят другие.
– Чтобы быть мужчиной, нужно не так уж много.
– А мужчинам об этом известно?
Он смотрит на меня так, словно это игра, в которую он не играет, но ему любопытно взглянуть, кто же в ней одерживает верх. Впервые за всё время на корабле я снимаю со своего лица куфию[40]. Кормчий поднимает бровь и улыбается, своей лукавинкой говоря, что я выгляжу лучше, чем он предполагал. Давненько мне не приходилось отмечать, как мужчина оценивает мою внешность.
– Как скоро тебе нужно добраться до Омороро?
– Капитан говорил, путешествие займет девять дней.
– Вот как? Капитан объявил себя кормчим?
– Тогда сколько?
– Зависит от того, когда эта борода снова начнет ко мне прислушиваться. Пока он этого не делает. Но ты – я ведь уже говорил, что вчитываюсь в явления и вижу то, чего не желает показывать небо. Например, что на тебе сейчас оружие. Ты, должно быть, знаешь, что каджала[41]тоже имеет свой запах, но надеешься, что здесь это никому невдомек. Мне уже заранее жаль того, кого ты разыскиваешь.
Он усаживается, довольный тем, что мне высказал.
Кормчий делает многое, но более всего он высматривает. Что бы ни случилось на море по воле неба, волн и ветров или от действий людей, он всё это чует заблаговременно.
День девятый. В этот день мы уже должны были подойти к Омороро. Попеле, похоже, не замечает, что мы сбились с курса. Тут я вспоминаю, что она не из тех, кому по нраву морские воды, а значит, она обо всем в неведении. Капитан с кормчим бранятся до хрипоты, а команда поглядывает на меня с плохо скрытой плотоядностью. Знают ли о моем местонахождении сангомины, меня уж и не заботит. Ночь я провожу без сна, а перед следующей даю себе установку успеть проснуться прежде, чем на меня набросится кто-нибудь из команды. Положение отчаянное, и это видно невооруженным глазом. Если так пойдет и дальше, то в Омороро корабль, не ровен час, прибудет без меня. Если вообще куда-нибудь прибудет.
День десятый. Я просыпаюсь от того, что качусь, и раскидываю руки, чтобы удержаться. В голове суматошно кружится, пока я не соображаю, что это наш корабль. Лицу холодно и мокро, затем еще мокрее. Вокруг ничего, кроме мрака, пока его не расшивает молния, заливая всё мертвенной белизной. Мгновение – и снова темно. «Бум-м-м» – слышится полый гул. Черная морская пучина, черное небо, и вновь облака вспарывает белая молния, жутко озаряя горним светом огромное и буйное пространство между небом и волнами. Валы грузно врезаются в валы, вздымаясь в полсотни раз выше нашего суденышка, которое, вместо того чтобы подниматься, ухает так низко, что кажется, летит вниз с вершины. Из водяной пропасти мы стремглав взмываем вверх, где ветер лупит о борт так, что чуть не опрокидывает. Лицо обдает колкими брызгами. Духи моря и неба разъярены. Вслед за молнией оглушительно грохочет громовой раскат, норовя обрушить на нас весь небосвод. Вздымается еще одна водная громада, но мы каким-то чудом через нее перемахиваем, а затем безостановочно падаем по ее склону вниз. Небо разверзается с тяжким ревом. В правый борт, разворачивая суденышко, бьет еще одна волна. Мы перекатываемся и карабкаемся. Нос уходит под воду, а навстречу мне несется яростный поток. Я хватаюсь за мачту и пытаюсь встать, но удар волны в левый борт меня подбрасывает; летя вверх тормашками, я хватаюсь за веревку и держусь, пока ветер не перестает трепать ее вместе со мной, как ленточку. Ох и ветрище! Я слышу его шершавый свистящий шепот, что надо бы сдуть кого-нибудь с корабля. Нос опять уходит под воду, и пенистый палубный поток пробирает до нитки. Я цепляюсь за мачту и только тогда вижу суетящихся вокруг людей: они пытаются скатать паруса, крепят снасти, пробуют спуститься вниз, выбегают обратно, кричат что-то на ветру, который мгновенно уносит все возгласы прочь. Ветер свистит, воет, вопит, хохочет, и всё это в темени, где я продолжаю скользить и падать, а команда суетится вокруг, и дождь стойко туманит зрение. На палубу внезапно выбегает поваренок, голый и легкий; он ступает с блаженной беспечностью, в то время как корабль бьется словно пойманная рыба. Никто не видит мальчонку, кроме меня, а он подходит прямо к бушприту, и нос погружается под воду, а когда выныривает, его уже нет. Канул в пучину. Нос всплывает над волной, опускается в нее снова, и снова, каждый раз всё ниже и ниже, и с каждым погружением кажется, что обратно мы уже не всплывем. Корабль кренится влево, ложась почти плашмя, и снова погружается. Волны неистовы и безудержны; в темноте это горы, что вздымаются и рушатся внутрь себя и друг на друга в кипении белых брызг и гребнях пены, что окатывают нас. Кто-то из команды шатко проходит мимо, пытаясь закрепить снасть, которая оторвалась и треплется на ветру так, что вот-вот сгинет совсем. В эти секунды клочья белой пены подхватывают его и уносят с корабля. Стадо туч разверзается, и в неживой белизне молнии вновь рявкает гром. Кто-то еще стоит на носу, но не мальчуган. Корабль снова ныряет, проваливаясь в черноту, словно его уронили с высоты, но разломиться на части не успевает, подхваченный другой волной. Здесь у меня мелькает вопрос: а не было ли у меня какой-нибудь позабытой ссоры с богами воздуха или моря? В следующее мгновение волна снизу уходит и корабль повисает в воздухе. За борт кувыркается еще кто-то из матросов. Мы грохаемся на козырек водного гребня, который тоже предательски ускользает, оставляя корабль в пустоте. Мы падаем во тьму.
Но тьма оказывается волной величиной с гору, а когда она приближается вплотную к борту, кто-то кричит, что это не волна. Это рыба! Рыбина размером с судно, подплыв, пугает даже бывалых моряков, которым и шторм был нипочем. Мне показалось, что она величиной с корабль, но оказывается, то была всего лишь ее голова. Я сгибаюсь чересчур низко, и ветер сзади чуть не сшибает меня с палубы – хорошо, что стоящий вблизи гриот успевает схватить меня за руку. Квартирмейстер зовет к оружию, но корабль невольничий, а не военный, так что оружия крупнее копья здесь нигде нет. Его сейчас больше тревожит не борьба со штормом, а то, как бы эта чудь не врезалась в корпус. Я пытаюсь добежать до кормы, но, поскользнувшись, падаю и вижу, что рыбьи плавники тянутся покуда хватает глаз.
– Она нас целиком заглотит! – вопит один из моряков, а другой плачет как ребенок. Третий кричит, чтобы повар нес огонь, на что его спрашивают, как он думает метать печные угольки в воду, тем более в такой шторм. Рыбина одним волнистым движением задевает корабль, отчего все летят с ног. Тут взвивается капитан, крича о никчемности команды, из-за которой его судно налетело на скалы. Квартирмейстер указывает на рыбу, виновницу этого столкновения.
– Свернуть большой парус! – командует капитан для замедления хода – приказ, который ему следовало отдать еще до начала шторма. Квартирмейстер кричит, что тогда им останется просто сидеть и ждать, когда рыбина возьмет их на таран, как заведено у морских чудищ, а капитан в ответ орет, что, если тот не заткнется, он закует его в кандалы и велит повару проделать с ним ручкой от сковороды то, что он сам по пьяни проделывает с поваренком. Корабль замедляется настолько, насколько это возможно в бушующем море. Один из матросов кричит, что рыбы по правому борту больше нет. Еще один кричит, что видел за кормой плавник, пока порыв ветра не сдул его с палубы в темноту. Капитан смотрит на меня так, словно ему ничего не остается, кроме как ждать дальнейших причуд этого шторма или выходок этой рыбины. Рыба вновь обозначается позади корабля, в самом деле выпирая над морем как огромная гора. Сейчас она почти неподвижна, если не считать взмахов хвоста.
– Чипфаламбула, – произносит гриот. – Речная великанша. Но что она делает в море?
И впрямь великанша шириной как сам корабль. Верхняя половина у нее дымчато-прозрачна; настолько, что можно почти видеть сквозь чешую, а нижняя, ото рта вниз, синяя, как море. Глаза такие большущие, что торчат из головы словно шары.
– Откуда ты знаешь, что Чипфаламбула женщина? – спрашиваю я гриота.
– Мужчины вполовину меньше, и то она их заглатывает в два прикуса, – вместо ответа говорит он и думает сказать что-то еще, но его голос застывает в изумленном вдохе. Чипфаламбула разевает рот, вначале слегка, а затем так широко, что из команды кричат, что она вот-вот проглотит корабль. Гриот спешит на корму, я следую за ним. Внутри рта темнее ночи, но вот из глубины пробивается свет как от фонаря, хотя какой может быть огонь в такую непогоду.
Сильная волна чуть не сметает нас обоих. Свет падает на держащую тот фонарь руку.
– Рука! – кричу я гриоту, который безмолвно разевает рот. Рыбина подплывает близко к месту, откуда кажется, что чудище и впрямь вот-вот проглотит корабль. И тут я вижу, чья рука держит тот фонарь. Это Попеле.