– Она нас манит, – говорит гриот.
– Она спятила?
– Возможно, но она нас подзывает.
Попеле стоит у Чипфаламбулы на языке. Гриот смотрит на меня и говорит:
– Прыгнуть первым я не могу. Я должен быть свидетелем и записать всё это.
Я, не раздумывая, всхожу по лесенке и, вспомнив мельком о своей суме, мешке и оружии, прыгаю. Болом прыгает следом, при этом чуть не сорвавшись в воду. Шквалистый ветер отшвыривает корабль вбок, кладя его плашмя. Тонкая мачта уходит в пучину. Чипфаламбула закрывает свой рот.
Помолчав, гриот продолжает:
Рыбина доставляет нас к побережью Омороро. За всё время Попеле говорит лишь, что нужно отыскать зеленую ведьму, которая даст нам еду и пристанище, но чтобы с рассветом мы уже двинулись в путь. У южной оконечности Веме-Виту рыбина по своим размерам чуть не выбрасывается на южный каменистый берег бухты. С места высадки мы пешим ходом добираемся до города уже в сумерках. Даже с того места на окраине, где мы находимся и где живет большинство горожан, и даже сквозь дымку сумерек можно разглядеть храм Бога Неба, который, по слухам, является и самым высоким зданием в мире. Но всё-таки еще выше памятник Богу Войны и Плодородия – каменная арка посреди центрального квартала, с мощным столпом по центру, который словно подпирает всё это, выходя из земли.
– Стоячий хер, как его здесь все называют, – застенчиво смеется гриот.
Омороро выглядит так, будто семеро, не сговариваясь, враз спланировали семь городов. На берегу приткнулась деревня с людьми в набедренных повязках, а зачастую и без них; с людьми, что живут и даже не знают, что за ними разлегся один из четверых братьев Южной империи. Люди, которым помимо их рыбного промысла и дела нет до того, что к их берегу сама собой подплыла невиданная рыбина. За прибрежными хижинами, насколько можно разглядеть, тянется поселение, одно из четырех за пределами центральной части, где живет большинство здешнего люда. Оно размером с сам город. В основном здесь дома, таверны, постоялые дворы, лавки и храмы – большинство одноэтажные, но есть и те, что в два этажа; почти над всеми поутру тянутся струйки дыма. Всё это я наблюдаю из пасти Чипфаламбулы. Позади меня горло и брюхо рыбины, где я провела ночь – вид жилисто-полый как внутренность баобаба; пока пустой, потому как до кормежки, по словам Попеле, рыбине еще две луны.
– Ступайте по дороге Каданга, – наставляет она нас. – Дорога вьется по жилым кварталам, а дальше между храмами Отца и Сына. Идите дальше, когда вам уже откроется центральный город во всем его великолепии. Каменных зданий будет попадаться всё меньше, глинобитных лачуг всё больше, а там вы и вовсе окажетесь среди буша с антилопами и хижинами, похожими на женские груди. Это и есть жилища асакинов. Их племя отличается роскошными коровами с рогами в человечий рост. А увидите где, что кружат голуби, там и естьон. Когда они садятся, то не иначе как к нему, – говорит Попеле. Посылая нас, она намекает, что следом не пойдет. Меня фея уже утомляет своим хныканьем насчет сухости здешней земли – такая, мол, сухая, что всю так и засасывает. Поневоле подозреваешь, что до богоподобной она с такой вычурностью недотягивает: не богорожденная, а просто мыслящая вода.
Со мной собирается и Болом, без моей помощи ему далеко не добраться. Я поворачиваюсь уходить, но тут, обернувшись, бесцеремонно хватаю Попеле за шею.
– А ну скажи, почему сангомины продолжают меня преследовать? – требую я ответа.
– Ухватки Сангомы мне неизвестны.
– Да тебе, похоже, всё равно!
– Миссия не может быть провалена.
– Миссия! Как будто это святые деяния! Я, между прочим, иду на убийство мальчика-асакина. И знаешь что?! Я ошибалась. Они за мной не следуют, потому что это подразумевало бы их отставание, а они неизменно впереди. Кто еще мог об этом знать?
– В смысле, кто мог состоять с ними в сговоре? Да никто.
– Ты это знаешь или только гадаешь? Если мне что-то и известно о богорожденных, так это ваша изменчивость. Может, кто-нибудь из вас получает от этого извращенное удовольствие?
– Выстраивая замысел только затем, чтобы его сорвать? А может, о гибели Аеси от твоих рук знает больше людей, чем ты думаешь?
– Тогда использовать меня было бы рискованно, а значит, ты бы уже изначально ко мне ни за что не обратилась. Нет, кто-то получил сведения уже после того, как я решилась за это взяться.
– Сангомины рассылают знания из разума в разум. Ты это знаешь. Как только ты убила первого…
– Но кто сказал тому первому?
Ответа я не жду; честно говоря, он мне безразличен. С учетом того, как громко люди выкрикивают свои мысли богам, сложно ожидать, чтобы те берегли их как тайну, даже ради своего же блага. На выходе меня вдруг припечатывает мысль: свои-то причины действий я так или иначе знаю, а вот ее… Ее резоны мне неизвестны. Да, она выкладывает всё, что может, о божественном замысле, о предназначении, о том о сем, но ко мне она явилась отнюдь не затем, чтобы утолить мою жажду мести. Что-то в этом Аеси составляет угрозу для всех подобных ей, и на этом отрезке наши силы сонаправлены.
Помнится, она упоминала о божественном праве королей, что заставило меня фыркнуть, но чем дольше я ее слушала, тем четче понимала, что эти слова на самом деле исходят не от нее. А значит, чем меньше она от меня слышит, тем меньше вероятность, что об этом услышат и другие, что, в свою очередь, значит: сторонись любого пути, который укажет она. Так что я, вместо того чтобы пуститься по дороге, хлопаю гриота по плечу и ныряю в первый же проулок слева, как будто пускаясь за кем-то вдогонку. Один раз я и в самом деле останавливаюсь посмотреть, не видно ли где голубей. Что же до той зеленой ведьмы, то пусть она хоть тысячу раз отделает себя рыбьим хвостом и сдохнет от тоски, прежде чем я приближусь к ее двери.
Я сворачиваю на первую дорогу, ведущую к северу, и прохожу прямо через дом какой-то женщины, которой ошарашенность мешает поднять крик. Ее дом выводит меня на задворки другого; его я обхожу и попадаю в улочку, выходящую на полянку, где отдыхают человек, лошадь и мул с ослом. Пройдя мимо них, я припускаю по широкой дороге с торговыми строениями по обе стороны. «Вскоре надо повернуть на юг», – прорезается впервые за всё путешествие голос, похожий на мой. Я поворачиваю, но затем опять ныряю на запад, где следую вдоль линии деревьев, по-прежнему глядя вверх. Только тогда я выхожу на главную дорогу – широченное пространство из грязи и пыли, изрядно больше, чем я ожидала от такой знаменитой столицы, как Омороро. Издали город предстает во всем своем охвате: огромная цитадель со стенами выше самых высоких деревьев, крепостными валами и караулами стражи через каждые несколько шагов. Храм и дворец за ними громоздятся еще выше, а ворота меж двух башен здесь единственный вход и выход. Но у меня здесь нет никаких дел, и я поворачиваю на юг, обратно к морю.
Попеле ошиблась. Асакинов я нахожу, и их деревня всё там же, на берегу моря, но среди них нет ни одного мальчика возраста Аеси. Хорошо, что этот гриот изъясняется на их языке: очень уж он сильно отличается от марабангского, который я едва разбираю даже спустя столько лет. Он говорит человеку, жующему стебель, что мы с ним бабушка и дедушка, желающие кое-что оставить своему внуку. Понятно, что в пору становления мужчинами вступать с ними в связь запрещено, но даже боги думают как следует, прежде чем дать отказ бабушке. Мужчина качает головой и смеется, как будто у них с гриотом одни и те же проблемы с их женщинами. Да, мальчики действительно удалились на посвящение около луны назад, но это не в деревне и даже не на земле. Все мальчики должны умереть, а все мужчины родиться на Уакеде, острове прямо у моря. «Почему эта сука на своей рыбе просто не отвезла нас туда?» – спрашиваю я тихо, надеясь, что не слышит гриот.
Мы крадем челнок с дыркой. Да, мы: столкнуть его одной мне было б не под силу, и не моей пяткой заткнуть его дыру. Всё, что Попеле говорила мне о посвящении, сводилось к тому, чтобы искать мальчиков в белом, но как только мы приплываем и я взбираюсь на дерево, чтобы лучше видеть, становится ясно: они там белые все до единого. Подо мной хрустит ветка – это гриот, неуклюжий в лазании. Я говорю ему найти хороший сук и оставаться на нем. Что до белизны тех мальчиков, то они покрывают себе все тело пеплом, а волосы пастой, вероятно, смесью пепла и сливок или глины. Это делает их похожими на статуи, пока они не начинают двигаться. Вон они, эти алебастровые мальчики, присаживаются по четверо кружком в грязь, где прикладываются к небольшой тыкве. Вон еще двое, присели на корточки у еще дымящихся углей – один весь белый, кроме лица, у другого в руках две кучки пепла, в которые он зарывается носом, скулами и лбом. Вон еще мальчики – четыре, пять, шесть – на талиях пояски с бисером, и посохи как у бойцов на палках, с которыми они уходят в буш. Другие сидят и пьют из тыквы покрупней. В мужчины они еще не посвящены, но уже сейчас близятся к ним: широкогрудые, бедра узкие, с крепкими ягодицами, члены уже увесисты, а яйца полны семенем, готовым плодить новых воинов. Мальчиковое в них сменяется мужским, и они просто выглядят готовыми – к драке ли, соитию – без разницы. Даже сейчас они смотрятся как мужчины. Слова Попеле были бессмысленны, каждый из них – мальчик в белом, и одного не отличить от другого, не говоря уже о том, как среди всех распознать юного Аеси. Три жалящих мушиных укуса – и становится ясно, отчего пепел здесь настолько уместен. Я жду, пока все удалятся, и тогда спрыгиваю, чтобы обваляться в нем самой. Только тогда гнус перестает кусаться, а воздух становится прохладным. Скорлупки тыкв припахивают кашей из дурры[42].
Мне не нужно голоса Попеле, чтобы понимать: Аеси теперь в любой момент может стать тем, кем он должен стать. Но всё равно я ее слыш