АННОТАЦИЯ
Только бы успеть. Только бы встретить Тень. Он рисует ночью птиц, застрявших в кирпичной кладке, и людей, заблудившихся в лесах-призраках. Он рисует мальчишек, у которых из сердца растет трава, и девчонок с жужжащими газонокосилками.
Двенадцатый класс окончен. Люси хочет найти Тень, граффитчика, о котором гудит вся округа. Его работы видели все, а его самого - никто. Меньше всего Люси нужен сейчас Эд, но он говорит, что знает, где найти Тень. Он ведет Люси на ночную прогулку по местам, где образы в голове Тени о разбитом сердце эхом отражаются от городских стен. И лишь одного не замечает Люси - того, кто перед ней.
Это роман о тех, кто не выносит общественных оков, кто любит творить под луной и не боится показаться при свете дня таким, каков он есть. О тех, кого называют нон-конформистами и часто отвергают. О самых талантливых и свободных.
От автора
Клер Крейг, Брайан Коллинз и Симона Форд — большое спасибо! Я очень признательна за вашу кропотливую правку. Элизабет Эббот, Маркус Джоблинг, Дуро Йовович, Кирстен Мэтьюз и Карен Мерфи, спасибо за наши беседы об искусстве. Бетани Уиллер, спасибо, что уделили мне столько времени, посвящая в тайны стеклодувного ремесла. Все ошибки в книги ― мои. Все стоящее ― ваше. Отдельное спасибо всем молодым людям, поделившимся со мной своими историями. Я невероятно признательна моим племянницам и племянникам: сколько бы вопросов я ни задавала, они ни разу не вышли из себя. Спасибо Алисон Арнольд, сочинявшей сюжет в машине; Диане Франкавилла, чей объем знаний о литературе и кино для молодых приводит в трепет; Эмме Шварц за стилистические советы и Эндж Мейден ― за то, что всегда смеялась. И наконец, спасибо мои братьям, спасибо Кейт, Челле и Расу, и, конечно же, моим маме и папе.
Я стремительно кручу педали. Вперед, по Роуз-драйв, где дома расплываются в рыжем мареве фонарей, где разомлевшие люди ждут ветерка, сидя на верандах. Лишь бы успеть. Ну, пожалуйста, дай мне успеть!
«Я в мастерской. Здесь твои граффитчики, Тень и Поэт», — сказано в эсэмэске Ала, и я несусь и ночь, а закат выгорает и небо чернеет.
Папа, сидящий у своего сарая, кричит мне вслед:
― Я думал до встречи с Джезз еще далеко. Где пожар, Люси Дервиш?
Внутри. Огонь — это я.
Только бы успеть. Только бы встретить Тень.
И Поэта тоже, но главное — Тень, парня, рисующего ночью. Он рисует птиц, застрявших в кирпичной кладке, и людей, заблудившихся в лесах-призраках. Он рисует мальчишек, у которых из сердца растет трава, и девчонок с жужжащими газонокосилками. В того, кто рисует такое, я могла бы влюбиться. Влюбиться по-настоящему.
До встречи совсем близко. Как же мне не терпится! Мама говорит, что, столкнувшись с желаемым, прозреваешь. Пусть так и будет! Я хочу столкнуться с Тенью, пусть даже от удара наши мысли разлетятся по Вселенной — мы подберем их и вернем друг другу, как груды сверкающих камешков.
С высоты Сингер-стрит виден город: небоскребы в неоново-синем блеске. Там молния рассекает небо, чтоб прорваться к земле сквозь жаркое марево. Там слышится смех. Там рисунок Тени: на осыпающейся стене — сердце, расколотое землетрясением, и подпись «Шкалы Рихтера не хватило». Это вам не сердечко с открыток на День святого Валентина. Здесь все по-настоящему — вены, предсердия, артерии — лес величиной с кулак у нас в груди.
Убираю руки с тормозов и лечу вперед. Деревья и заборы сливаются, бетонная полоса переходит в небо — а может, небо переходит в бетонную полосу, — и свет заводских огней рассеян, как в тающем сне.
Поворот, и я лечу по знакомой улице. К мастерской, к сидящему на пороге Алу, над которым в луче света кружат мотыльки. К отдаленной тени. К тени от Тени. Скоро мы столкнемся.
Разворачиваюсь и плавно подкатываю к порогу.
― Вот и я. Домчалась. Сносно выгляжу? Как я выгляжу?
Ал допивает кофе и ставит чашку на ступеньки.
― Как девчонка, которая разминулась с ними на пять минут.
Я стремительно распыляю небо. То и дело озираюсь. Копы мне ни к чему, посторонние тоже.
Краска течет, и мир, пульсирующий во мне, с криком летит наружу. Увидьте, увидьте, увидьте. Увидьте меня, на стене я весь, до последней капли.
На моем первом рисунке была девушка. На втором — дверной проем в кирпичной стене. Потом пошли громадные проемы. Потом небеса. Нарисованные небеса, распахнутые над нарисованными дверными проемами, и нарисованные птицы, снующие по кирпичу в надежде упорхнуть. О чем ты, птаха? Ты же из баллончика.
Вот он, птенец, который весь день не давал мне покоя. Желторотик. Лежит себе на чудесной зеленой траве. Лапки кверху, грудка к небу. Может, спит. А может, умер. Желтый — то что надо. И зеленый. А вот небо ни к черту. Мне нужен такой оттенок синего, чтоб защемило в груди. В местных магазинах его нет.
Берт искал не переставая. Недели не проходило, чтоб он не предъявлял мне очередной баллончик, заказанный им по каталогу.
― Тепло, босс, — говорил я. — Тепло, но не горячо.
Так он и не успел его отыскать, а два месяца назад умер. Все остальные цвета — его заслуга. Зеленый, на котором лежит сейчас птенец, он отыскал пару лет назад.
― Первый рабочий день у тебя удался. Молодец, одним словом. — И он вручил мне баллончик.
Я прыснул краску на обрывок картона и понял, что не зря бросил школу и пошел работать к Берту.
― Классный оттенок, черт побери.
― Оттенок, черт побери, классный, только при моей жене не чертыхайся, — украдкой оглядываясь, предупредил Берт. Он всегда озирался, когда вворачивал выражение покрепче. Как школьник, честное слово. Я над ним подтрунивал, пока в один прекрасный день Валери, его жена, не услышала мою ругань. В тот день Берту не поздоровилось.
― Чему смеемся? — раздается у меня за спиной.
― Черт, Лео! Какого ты подкрадываешься?
К нарисованной траве течет голубая струйка.
— Да я всю дорогу с холма тебя зову, — возмущается он, доедая пирожок с мясом. — Для справки: граффити здесь разрешено. А мне кайф, когда вдохновение приходит там, где нас могут поймать.
— А по мне, кайф, когда вдохновение приходит.
— Тоже верно.
Какое-то время он молча наблюдает за мной.
— Я, кстати, звонил тебе на сотовый. Абонент недоступен.
— Ага. Деньги кончились.
Я протягиваю ему баллончик.
— Слова за тобой. Есть хочется.
Лео изучает рисунок: необъятное небо над желтым спящим птенцом. Тыкает в мальчишку на стене:
— Удачный прием.
Пока он думает, я смотрю по сторонам. Через дорогу, на ступеньках стеклодувной мастерской, сидит старикан и, поглядывая на нас, набивает эсэмэску. По крайней мере можно не опасаться, что копам звонит.
Лео выводит в облаках «Мир». А мне казалось, что сюжет скорее о моем будущем.
— Пойдет, — говорю я ему.
В нижней части рисунка Лео ставит наши имена, мое под своим.
Поэт.
Тень.
Выбравшись из аллей и переулков, мы срезаем путь через старое депо. Я наблюдаю за ремонтниками. Смотреть, как при взгляде на вагоны у них отвисает челюсть, одно удовольствие. В такие моменты город принадлежит нам ничуть не меньше, чем всем остальным.
― Я Бет сегодня видел. Она спрашивала про тени, — говорит Лео, швыряя камни в отжившие свое поезда. — Похоже, хочет, чтоб ты вернулся.
Я останавливаюсь, достаю баллончик и быстро рисую дуло пистолета, наставленное на банальное сердечко.
― Между нами сто лет как все кончено.
― То есть, ты не против, если я начну с ней встречаться?
― А ты не против, если я следующий сюжет нарисую на доме твоей бабушки?
Лео хмыкает:
― Ага, размечтался. Ладно, у вас все кончено.
― Она мне нравится, не больше. У нее была манера: склонится ко мне и целует, целует, а потом шепчет прямо в ухо всякую смехоту — и снова целует. Я каждый раз вопил: «Да что с тобой? Ну же, шланг, влюбись в нее!»
― И она не удивлялась?
― Внутри. Я кричал внутри себя. Так и не влюбился. Видимо, та часть мозга, что отвечает за любовь, не реагирует на обращение «шланг».
― От всей души надеюсь, что никакая часть твоего мозга не реагирует на это обращение.
— Тоже верно.
Лучше бы я не вспоминал, как Бет это делала, потому что снова чувствую ее теплое дыхание и нежную щекотку и слышу голос, похожий на неуловимый оттенок синего.
— Ты любил Эмму?
— Я был тупо одержим, — не задумываясь говорит Лео. — Это не любовь.
— А в чем разница?
Он как раз собирается швырнуть камень в уличный фонарь, но опускает руку.
— Тюрьма, — отвечает Лео и прячет камень в карман.
Эмма отфутболила его год назад. Он тогда совсем сбрендил. Умолял меня нарисовать сюжет на стене ее дома, чтоб она увидела и растаяла. А у нее трехэтажный дом в хорошем районе. Граффити в этих местах так просто с рук не сходит.
Только Лео бесполезно отговаривать, и я сделал, как он просил: нарисовал парня, у которого грудная клетка искромсана словом «любовь», а рядом девчонку с ножницами в руках. Когда Эмма вышла и все увидела, Лео грохнулся перед ней на колени посередь улицы, умоляя дать ему шанс.
Она достала мобильник и вызвала копов.
Лео убегать не собирался, ну и я без него, понятное дело не стал, так что минут через десять нас заперли в полицейский фургон и повезли снимать отпечатки пальцев.
В участке мы дали показания, и Лео все рассказал: как Эмма его бортанула, как он не мог без нее жить. Копы, видать, решили, что у Эммы совсем нет сердца, потому что они вызвали мою маму и бабку Лео и отпустили нас восвояси. Стену, естественно, велели отскоблить. Не помню, чтоб бабка Лео когда-нибудь так кричала, как пока волокла его к машине. С тех самых пор он каждую субботу стрижет газоны всем ее знакомым.
А моя мама ни слова не проронила. Она никогда не упрекала меня за дружбу с Лео, разрешала ему ночевать у нас, если он являлся поздно вечером. «Он из хороших парней, — вот ее всегдашние слова, — просто иногда делает вид, что внедряется к плохим».