Воцаряется молчание, понятное, наверно, лишь тем, кто выходил в открытый космос. Потом Эд произносит:
— Досадно. Твоя футболка мне очень нравилась.
— Ты помнишь мою футболку?
— До анестезии я помню все.
— Извини, — говорю я. — Прости, что я сломала тебе нос. Прости, что не вызвала тебе такси.
— А за то, что не позвонила меня проведать, будешь прощения просить?
— И за это тоже прости.
Скрестив на груди руки, он прислоняется к стенке вагона.
— Прости, что я лапал тебе задницу.
Я не могу удержаться:
— Почему, мистер? С ней что-то не так?
Брови взлетают. Двери открываются.
— Порядок, — сообщает машинист.
— Если Джезз хоть вполовину такая, как ты, то волноваться надо за Лео. — С этими словами Эд пропускает меня вперед. И надо сказать, мне это по душе.
Танцпол
11:45
Как знать
Может ты и я
Может ты и я
Может ты и я
Ну а может нет
Может быть за этой встречей
будет много встреч
Может быть за этой встречей
будет много встреч
Может быть за этой встречей
будет много встреч
Ну а может нет
Может я ее забуду
Может я ее забуду
Может я ее забуду
Ну а может нет
— Меня стошнило, — говорит Люси, и я ликую, иначе и не скажешь. Это словечко Берта. Он нарисовал серию «Эд ликует», когда увидел меня после первого свидания с Бет. Мальчишка на щелкающих страницах подпрыгивал, тараня воздух задранной пяткой.
«Когда я стал встречаться с Валери, чувствовал себя так же», — объяснил Берт.
Я чувствую, что хочу подпрыгнуть и пробить воздух ногой прямо сейчас: выходит, я нравился Люси, раз ее стошнило.
— Прости, что я лапал тебе задницу, — говорю я.
— Почему, мистер? С ней что-то не так? — Она залихватски улыбается, а я вижу только веснушку на ее шее и хочу лишь одного — дотронуться. Впрочем, у меня хватает ума не делать этого: только кретины думают, что старые действия приведут к новым результатам.
Ликуешь и ликуй себе. Не требуй большего. Радуйся, что идешь с ней рядом. Радуйся, что показываешь ей свои работы и слышишь ее мнение. Радуйся, что попрощаешься перед тем, как пойдешь грабить ее школу. От последней мысли мое ликование слегка убывает. Я вижу лицо Берта и слышу, как он говорит, что воры не достойны ликовать.
— Будем считать, что мы сравнялись, — говорит Люси по дороге к «Барриз».
— Мы никогда не сравняемся, — отвечаю я. — Но теперь мы равнее.
Поток людей на улице редеет, остаются лишь отдельные встречные. Время от времени мы натыкаемся на какого-нибудь бедолагу, со вчерашнего дня держащего путь в никуда с твердым намерением к вечеру достичь цели. Лео всегда подает пьянчужкам, даже если у него в кармане только мелочь. Он ни разу не зашел домой с тех пор, как перебрался к бабушке. Говорит: «Незачем возвращаться», — но я думаю, все не так просто. Бросая монеты пьяницам, он словно просит прощения, что не выдержал зверинца у себя дома.
— Ты замечала, как меняются очертания ночи? — обращаюсь я к Люси. — Сначала она идет широкой полосой, шумно и людно, потом редеет, а в самый глухой час понимаешь: все, что осталось от ночи, — ты сам.
— И часто ты не спишь «в глухой час»?
— Не часто. У меня работа, поэтому я рано встаю. — Точнее, вставал. Весь месяц, что я без работы, рисовать хочется нестерпимо, так что домой, бывает, возвращаюсь только под утро. До полудня сплю, а потом брожу по бесплатным галереям. Раньше мы ходили туда с Бертом по выходным. Мы брали с собой альбомы, отмечали, что понравилось, а после шли в парк, ели припасенные бутерброды, и я возвращался домой. С Бертом мне никогда не было скучно, никогда не надоедало смотреть на старые руки, рисующие мир.
— Смотри-ка, велосипед на месте, — показывает Люси. — Здесь никогда нет гарантий, что найдешь оставленное.
Замо́к на ее велике размером с чихуахуа — была у меня такая собака, — и я вслух замечаю, что строительные клещи в кармане обычно не носят.
— Я люблю свой велосипед, — говорит она, застегивая голубой шлем с нарисованной молнией.
В голове у меня новый сюжет: по небу летит девушка-молния, а парень на земле ловит ее молние-приемником.
— Шлем ты тоже любишь? — спрашиваю я.
— Шлем как шлем, мистер, — отвечает она и указывает на два упора, приделанные к заднему колесу.
— Тренировочные... Что это?
— Подножки. Папа смастерил, чтобы я могла катать двоюродного братишку.
— Я тоже хочу красивый шлемик с блестящей молнией.
— Ничего, голова у тебя крепкая.
— Очень смешно. — Усаживаюсь на багажник, упираю подошвы в подножки. Главное — не прикоснуться к Люси.
— Итак, в депо, — объявляет она и жмет на педали. Мы стоим.
— Время терпит, — утешительным тоном говорю я. — Сама знаешь: пока мы молоды и прекрасны, и все такое.
Она изо всех сил крутит педали.
— Ты весишь как гиппопотам.
— А может, тебе водитель нужен? Давай, я попробую.
— Все, что мне нужно, — набрать скорость. Слезай.
— Ты просто прелесть, но тебе, наверное, на каждом шагу это говорят.
— Слезай, — повторяет она. — Я разгонюсь, а ты беги следом и запрыгивай на ходу.
— Тебя многие парни зовут на второе свидание?
— Только те, у кого кишка не тонка.
Слезаю. Люси срывается с места, и я, как гончая, мчусь на свет задних фар.
— Быстрее! — вопит она. — Мне нельзя снижать скорость!
Бегу из последних сил, до велосипеда рукой подать.
— Я не Супермен, — кричу я на ходу.
Она чуточку сбрасывает скорость, я делаю огромный скачок — и хлопаюсь на бетон. Так повторяется несколько раз: бег, прыжок, падение. Интересно, доказывает ли это, что кишка у меня не тонка?
— Ничего не выйдет, — ору я вдогонку.
— Попробуй еще раз, — кричит она.
«Еще раз — и все», — решаю я про себя. Теперь я не только бегу, но еще и кричу, словно так бежать быстрее. Люси немного сбавляет скорость, я прыгаю и попадаю ногой на подножку. Фантастика.
— Фантастика! — по инерции воплю я.
— Ну наконец-то, — спокойно отвечает она.
— Знаешь, брат Лео обещал раздобыть мне машину, когда я сдам на права. Будешь запрыгивать в нее на ходу.
— И ты отвезешь меня, куда захочу?
— Если сможешь угодить в мое такси — не сомневайся. Теперь налево. Нам на Фрейзер-стрит, знаешь, где это?
— За школой?
— Ага.
Закрываю глаза. Велосипед несет меня прочь, а сюжеты сыплются в голову, как бывает, когда вокруг по-настоящему просторно. Может, я нарисую темноту, стоящую под закрытыми глазами. Темноту, в которой слышится ночной город и дыхание Люси.
— Вообще-то неплохо, — признаю я. — Как будто в другом мире.
— Не расслабляйся. Если надо будет ехать в гору, слезешь и пойдешь пешком.
— В гору ехать не надо. Нехоженые тропы нам не грозят. — Все сто́ящее у меня хорошо спрятано в доках и в развалинах старых заводов. — Покажу тебе те работы Тени, которые легко найти.
Все, приехали.
Щелкает железный чихуахуа. Мы отправляемся бродить по вагонному кладбищу, меж вагонов, хранящих наши с Лео ночные мысли. Белые медведи подносят к ледникам зажженные спички — это Лео услышал выступление политика, утверждавшего, что люди не виноваты в глобальном потеплении. «Правильно. Это все животные». На земной шар натянут вязаный свитер и шерстяную шапку. «Так вот почему потеплело?» Какое-то время Лео был зациклен на окружающей среде, и я рисовал то, что он хотел, — а что, мне не трудно. Иногда я понимаю, о чем он пишет, иногда нет. Люси внимательно читает стихи «Тиканье». У меня странное чувство, будто она гуляет по моим мыслям, будто мы во сне, который мне снится.
— Иногда он говорит как поэт, а другой раз — как социальный обозреватель, — замечает Люси.
— Пожалуй.
Мне такое в голову не приходило. Сейчас он пишет длиннее, потому, наверное, что хочет больше сказать. Бывает, ему надо выговориться после урока философии, а бывает, сидит молча и ест пирожок с мясом.
— Ни разу здесь не была, — говорит Люси.
— А мне случается. Прихожу посмотреть на граффити. Есть классные работы.
— Тебе нравится граффити? — Не дожидаясь ответа, она идет к следующему вагону.
— Одно — да, другое — нет, — все-таки отвечаю я.
Она не слушает — рассматривает рисунок, который я и Лео сделали для прикола. Он разбит на кадры: в первом парень голосует на шоссе, выставив кулак большим пальцем вверх; во втором другой парень сажает его к себе в машину; в третьем машина уносится вдаль. На номерных знаках написано: «Псих». Я фыркаю. Подпись — решение Лео. Я-то рисовал парня, которому удалось улизнуть.
— Вот видишь, — показывает она. — У него есть чувство юмора.
— А кто спорит? — Мы идем дальше. — Он тебе нравится за чувство юмора?
— Он нравится мне за то, что умный. К тому же мы оба — художники, и значит, у нас много общего. — Она щелкает браслетом. — Я уже два года учусь в мастерской на стеклодува. Ал помог мне сделать проект для собеседования в университете.
— Ну и как тебе?
— Здорово. Задумать что-то, а потом воплотить собственными руками. Представляешь?
Я отвечаю:
— Догадываюсь, — но на самом деле хочу сказать: «Еще бы!». Мне хорошо знакомо, как озарившая посреди ночи идея рвется наружу, и пока не оживет на стене — сон заказан.
— Ал делает такие подвески — они висят под потолком студии, как цветы, растущие с неба. Размер и толщина стекла разные, поэтому, стукаясь друг о дружку, они звенят на разные лады. Потолок из поющих цветов.
А я, когда заглядывал в окно мастерской, решил, что они похожи на фанфары, выглядывающие из облаков. Оказывается, они звучат, чем нравятся мне еще больше. Снаружи было не слышно.
— Да, я видел, — брякаю я.
— Где? — тут же спрашивает она.