Я закашливаюсь, тяну время.
— Где-то в городе. Рядом с магазином, где я работаю, есть несколько салонов.
Люси кивает:
— Да, Ал выставляет работы почти во всех галереях.
Как это здорово — собственная выставка! Собратья по настенному творчеству уверяют, что им галереи не нужны, а я не прочь увидеть свои работы на белых стенах музейных залов. Мы с Бертом как-то раз пошли на выставку Гоустпатрола — он одновременно уличный и галерейный художник. «Здесь могли бы висеть твои работы», — заметил Берт. Я заявил, что он размечтался. А он сказал: «Не мечтая, ничего не добьешься».
— Так что у тебя за проект?
— Пять бутылок, называется «Паруса воспоминаний». Название предложил Ал. В них то, что я люблю вспоминать. Видел бутылки с кораблями внутри? Мой бутылочный флот сделан по тому же принципу.
— И что же там?
— Что запомнилось. В одной, например, крошечный плащ и волшебная палочка — глядя на них, я вспоминаю себя в десять лет. Мама сшила мне и себе костюмы для участия в папином фокусе. Вообще-то папа актер, но иногда, чтобы подработать, выступает на детских праздниках. Мы с мамой залезали в ящик, папа постукивал волшебной палочкой, и когда раздвигал занавески, нас уже не было. Потом он опять постукивал палочкой, и мы появлялись.
— Вылезали через потайную дверь, да?
— В том-то все и дело, — смеется она. — В моих воспоминаниях мы и вправду куда-то исчезали. То есть теперь мне понятно, что был какой-то секрет, но тогда его знала только мама. В моих воспоминаниях чудеса происходили благодаря папе.
— Мой папаша тоже был фокусник. Сел в машину и испарился.
— Вот как, — произносит Люси со странным выражением лица.
— Не переживай. Я тогда еще не родился. А мама у меня классная.
Мы бредем между вагонами, останавливаясь там, где рисовали я и Лео.
Сейчас она смотрит на сюжет, который я предпочел бы не показывать. Этот белый океан забавным не назовешь. В краске слышится ритм, словно море хочет отдышаться. «Море расстроено», — подписал Лео.
И тут она говорит:
— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? Раздавленным?
Пожимаю плечами. Не хочу сейчас об этом.
— Меня расстраивает только то, что четвертого сезона «Вероники Марс» не будет. И что турецкие сладости не продают большими коробками.
— Теперь продают.
— Да? Отличная новость.
— А я хочу, чтоб выпускали супербольших шоколадных лягушек «Фреддо» с мятной начинкой, но этому не бывать, — вздыхает Люси.
Я раньше не обращал внимания, а теперь и мне странно.
— Слушай, а ты права: с другими начинками супербольшие «Фреддо» есть, а с мятной нет.
— Загадка.
— Можно купить три штуки, растопить, а потом заморозить, — предлагаю я.
— Выйдет бесформенная каша.
— Все равно шоколад. И вкус тот же.
— Да, но я хочу целую шоколадную лягушку и мятную начинку — внутри.
— Жесткий у тебя подход к категориям «внутри» и «снаружи».
— И не говори, — улыбается Люси.
Мне по душе, что она так свободно переходит от разговора об искусстве к шоколадкам «Фреддо». Мне по душе ее «паруса» и закупоренные, чтоб не уплыли, воспоминания в бутылках.
Мы идем обратно, туда, где она оставила велосипед.
— Никогда не мог понять, как корабль попадает в бутылку.
— Мне Ал объяснил, — говорит она. — Сначала выдуваешь бутылку, хотя можно и купить. Потом отдельно мастеришь корабль со складными мачтами. Заливаешь в бутылку «море» из умного пластилина, проталкиваешь корабль сквозь горлышко и за ниточки снаружи поднимаешь паруса. То же самое я сделала с воспоминаниями. Уменьшила и свернула. Только раньше корабли в бутылках мне нравились больше — в них была тайна.
В переднем зубе у Люси маленькая выщербинка, и я представляю, как веду пальцем по неровной поверхности. И тут же представляю, как она узнает, что я — Тень. Представляю ее разочарование, что вместо ранимого, умного парня с юмором перед ней я — парень, которому некуда податься. Представляю, как она учится в университете, выдувает стекло, а я распрыскиваю краску и наскребаю на жилье.
— Я и тебя могу научить, — говорит она. — Как вложить корабль в бутылку. Если хочешь.
— Даже и не знаю. Чересчур хлопотно для корабля, которому некуда плыть.
Задание пятое
Поэзия 101
Учащийся: Леопольд Грин
Тиканье
Изнутри он опутан железной
сеткой
За которой пес
А за псом ворье
За ворьем
Конвой плохих снов
А за снами
Если пройдешь сквозь них
То что в нем тикает
Тик, тик, тик
Мы с Эдом бродим среди вагонов по миру, который придумал Тень. А я и не подозревала, что есть такой мир. Я представляю, как он приходит сюда один и рисует в отсветах фонарей с соседней улицы, — и еще сильнее хочу его найти. Временами мне кажется, что он здесь, потому что в темноте Эд похож на тень, отброшенную кем-то другим.
Я рассказываю Эду то, что хотела бы рассказать Тени. Рассказываю про «Паруса воспоминаний» — мой проект для поступления в университет. Там много всего о маме и папе до того, как в их жизни возник непонятный сарай.
В бутылке номер два плавает глиняная рыбка. Она маленькая и пролезает в горлышко: не делать же складных рыбок. Она угодила в воспоминания из наших частых походов в национальном парке Уилсонз-Промонтори. Мама делала вид, что готовит рыбешек, пойманных папой, но из такой мелочи ничего бы не вышло, и она покупала обычные порции рыбы с картошкой в фаст-фуде, а за ужином мы втроем делали вид, что перед нами дары океана. Лучше всех притворялся папа, я так и не поняла, знал ли он правду.
В бутылке номер три ко дну из умного пластилина прилеплены страница маминой рукописи, крошечный сосудик из стекла и смешная реприза из папиного скетча. «Искусство важнее денег, Люси, — сказала мама, когда я примчалась с известием, что Ал берет меня в ученики. — Деньги мы как-нибудь найдем, не переживай».
Я рассказываю Эду про студию Ала и свисающие с потолка цветы. Я их тоже делала: вращала трубку, пока Ал тихонько дул в мундштук, и мы вместе смотрели, как из расплавленного стекла получаются лепестки.
Иногда я не хочу уходить из мастерской. Хочу остаться поближе к цветам, потому что льющийся сквозь них свет превращает студию в пастельное небо, а сарай, где живет папа, — убогая развалина. Папа заклеивает окна пластиковыми пакетами, чтоб дождь и насекомые не попали внутрь.
— Мой папаша тоже был фокусник, — говорит Эд с таким видом, словно это его не касается. — Сел в машину и испарился.
Мы бредем меж разрисованных вагонов все дальше и дальше, пока никакого дальше уже нет, есть только последняя картина. «Море расстроено», так назвал ее Поэт. И так же чувствую себя я, когда вижу по утрам папу выходящим из сарая в халате и тапочках с пакетом туалетных принадлежностей в руках.
— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? — спрашиваю. — Раздавленным?
Не знаю, какого ответа я ждала, но никак не перехода к «Веронике Марс», турецким сладостям и шоколадкам «Фреддо». Мне по душе, что он говорит об искусстве, шоколаде и сериалах, мне по душе, что неловкости больше нет. А потом я предлагаю научить его прятать корабль в бутылку, и он отмахивается: мол, зряшная трата времени. Я ведь говорю об искусстве, а оно зряшной тратой времени быть не может. «Не потеряв времени, ничего не добьешься», — любит повторять Ал.
Вот Тень наверняка это знает. Тень наверняка бы согласился, и мы уже мчались бы в мастерскую смотреть мой проект и делать складные корабли, плывущие по морю из умного пластилина. Я представляю, как парень в серебристом костюме склонился над корабликом и осторожно ставит паруса.
Мы возвращаемся к моему велику, и я говорю, застегивая шлем:
— Ты вовсе не обязан искать со мной Тень. Ступай, если хочешь. Могу, кстати, подвезти тебя к дому Бет.
Эд смотрит на меня дольше обыкновенного, и мне опять неловко. Он пожимает плечами и говорит:
— Если хочешь, я сойду на вокзале. — Он принимает позу бегуна на старте. — Ну, я готов.
— Издеваешься?
— Что ты! Я в восторге от предстоящего испытания.
Вид у него такой дурацкий, что в этом плане мы, пожалуй, квиты. Не могу отказать себе в удовольствии — стартую, он бежит и на третий раз заскакивает на подножку.
— Видишь, уже проще, — одобрительно замечаю я.
— В следующий раз ты побежишь. Тогда и сравним, что значит «просто».
Мама советует обходить парней, которые все превращают в шутку. Папа говорит, что здоровое чувство юмора помогает парням в любовных передрягах. А по мнению Джезз, папе, живущему в сарае, без чувства юмора в любовных передрягах — каюк.
— Кстати, кому еще ты успела сломать нос? — кричит Эд мне в ухо.
Я прикидываюсь, что подсчитываю. Не жажду сообщать, что после него свиданий у меня не было. Я искала Тень. Если верить Джезз, у некоторых это вызывает жалость.
— Что, так много? — хмыкает Эд.
— Ну, к примеру, Дэвид Грэхем приглашал меня, и я согласилась, но потом на уроке мисс Джей он заявил, что хрень, которую он видел на выставке Пикассо, может нарисовать кто угодно, — и я его послала. Всякий, кто так думает, — придурок.
— Придурок и есть. «Женщину с вороном» не каждый нарисует.
Мимо катится ночь: огни, дороги, деревья.
— Тебе нравится эта картина? — удивляюсь я. — Ты ее видел?
— Вот только не надо так удивляться.
— Я не удивляюсь, просто я думала...
— Что в тайном обществе «Искусство» состоят только двое: ты и Тень? — заканчивает вместо меня Эд.
— Да нет же. — А может, и да. Не знаю. Я действительно удивлена. Если он по-настоящему любит искусство, почему ни слова не сказал тогда, на свидании? Почему бросил школу в разгаре нашей работы над проектом по Джеффри Смарту? Почему оставил меня доделывать задание в одиночку?