— Не делай из меня дуру! Ты швырял их мне в голову. Целую упаковку!
— Вот именно. Целую упаковку на тебя истратил. Все, что в холодильнике оставалось, на тебя извел. — Дилан скрещивает руки на груди. — Праздновал.
— Знаешь что? В мой день рождения держись от меня подальше!
— Не сомневайся. И знаешь что? Все кончено. К-О-Н-Ч-И-Н-О, — произносит он по буквам.
Дэйзи заливается смехом.
— Ты даже сказать правильно не можешь, придурок. Пишется К-О-Н-Ч-Е-Н-О.
— Я так и сказал.
— Нет, не так, правда, Люси?
— Не знаю, не уверена. А окно здесь не открывается? Меня укачивает.
— Ты придурок, — продолжает Дэйзи, обращаясь к Дилану. — Я столько времени встречалась с придурком.
— Лео! — ору я. — Открой окно. Быстрее!
— Нечего обзывать меня придурком, раз мы больше не встречаемся. Чувство собственного достоинства у меня тоже есть.
— Какая высокая точка отсчета! Называть тебя придурком позволительно лишь твоим девушкам?
— Что ты взъелась на меня? Еще на той неделе мы целовались за сараями! — Он поворачивается к Люси:
— Ты не знаешь, чего она завелась?
— Люси-то откуда знать? — перебивает его Дэйзи. — Слабо у меня спросить?
С каждой их репликой Люси белеет все больше, но им ни до чего нет дела, и прекращать они не собираются.
— Да заткнетесь вы когда-нибудь? — рявкаю я. — Ей плохо!
— Выпустите меня. Вытащите меня, — просит Люси.
— Лео, останови! — ору я.
Дэйзи оглядывает Люси.
— Ее сейчас вывернет. Останови фургон.
— Я же на автостраде! — Ос-та-но-ви! — кричим мы.
Я беру Люси за плечи и прижимаю к себе, чтоб ее не так трясло. Мне нравится ее держать, что, учитывая ситуацию, почти трогательно.
— Приготовьтесь, — командует Лео, и фургон бросает в сторону, а я еще крепче обнимаю Люси. Лео тормозит. Она выбирается из фургона и падает на колени. Ее не тошнит. Она стоит на коленях, но ее не тошнит.
— Хрупкая она, да? — удивляется Дэйзи.
Я отвожу волосы с лица Люси, вижу веснушку на шее и хочу только одного — прижаться к ней. «Для этого надо измениться», — говорят мне тени. Может, у меня получится. Может, я найду способ измениться. «Какой еще способ?» — смеются тени. И ответить мне нечего.
***
Вся компания отправляется перекусить на автозаправке через дорогу, а я лихорадочно соображаю, куда бы увести Люси от места, где ее чуть не стошнило.
— Есть идея, — говорю я и лезу на забор, рядом с которым стоит фургон. Поравнявшись с крышей фургона, я понимаю, что не дотянусь и надо лезть выше и прыгать с верхушки забора. Еще я понимаю, что крик во время падения сильно подпортит мой героический образ.
— Так только Супермен залезет, — улыбается снизу Люси.
— А я кто, по-твоему?
Она усмехается и приоткрывает дверцу водителя.
Забирается на забор, ступает на дверцу, а с нее — на крышу фургона.
Я следую ее примеру.
— А вот некоторые девчонки дают парням покрасоваться.
— Это кто, например?
Ответить мне нечего.
— Не такая уж я крутая, — говорит она, ложась на спину. — С моей вечной тошнотой.
Я растягиваюсь рядом и как можно смешнее рассказываю о том, как в девять лет меня стошнило в машине сразу после обеда. Я стараюсь припомнить все убийственные подробности, вплоть до собравшейся толпы любопытных школьниц.
— Они до смерти меня напугали.
— Как и ты их, надо думать. — Люси щелкает браслетом. — Меня не укачало.
— Значит, опять вспомнила про кровь? — спрашиваю я, поворачиваясь к ней. Мы так близко, что коснуться друг друга ничего не стоит, но мы этого не делаем.
— Тоже нет.
Я не отрываясь смотрю на нее, а она — на небо, хотя на самом деле видит что-то свое.
— Так ругались мама и папа. Точь-в-точь как Дилан с Дэйзи. То и дело из-за самых диких вещей. Мама однажды крикнула, чтоб он заткнул пульт от телевизора себе в увулу.
— Звучит грубо.
— Увула — это такой маленький язычок в горле.
— Ну тогда не так грубо, как я подумал.
— А папа сказал, пусть вставит пульт в кульминационный момент своего романа.
— Необычные, надо признать, у тебя родители, — признаюсь я.
— Да, учудить могут. Хотя в остальное время они замечательные. Скандалы длились пару месяцев, но теперь все. Они не ругаются. Глядя на Дилана и Дэйзи, я просто вспомнила, как все было.
— Хорошо, что у меня никто не скандалит. Пусть даже оттого, что мы с мамой живем одни.
— Джезз говорит, мои родители разведутся.
— А как по-твоему?
Она раздумывает, потом говорит:
— Наверное, Джезз права.
Я хочу взять ее за руку, но не уверен, что можно, да и нужно ли — тоже не уверен. Я будто на неустойчивой лесенке в картинах сюрреалистов. Сегодняшняя ночь вынырнула ниоткуда и, незаконченная, висит в воздухе.
Через дорогу от нас Дэйзи кричит на Дилан.
— Правда, на что она взъелась? — спрашиваю я.
— Он забыл, что сегодня ее день рождения.
— Так вот в чем дело! Я напомню ему, чтоб купил открытку.
— Думаю, все не так просто. — Она поднимает руки к небу и тянется к звездам.
— Думаю, все не так просто, — говорю я Эду.
Обращайся со стеклом правильно, и оно не треснет. Знай его свойства, и добьешься нужного оттенка: у изделия будет цвет заката, или ночи, или любви. Но люди не подчиняются таким законам, а мне очень бы хотелось, чтоб подчинялись. Почему мир — не стекло?
Я поняла, что папа не вернется в дом, в тот самый момент, как увидела его пьющим лимонад у сарая. Я поняла это по тишине, наступившей с его уходом. Не знаю, почему они разводятся. Ведь любят друг друга они по-прежнему. Похоже, любовь — нечто вроде пастилы, разогретой в микроволновке на высокой температуре. От взрыва пастила не перестанет быть пастилой, но есть ее теперь затруднительно. А взрывов за те два месяца, что мама с папой ругались, было достаточно.
Вот за что я люблю картину Ротко, так за то — как сказал Эд, — что не надо выражать чувства словами. Я просто смотрю. А пока смотрю — понимаю что-то про любовь. В ней нет розового. В ней разные оттенки красного истекают друг в друга кровью. Мама и папа — тоже в этих оттенках. Когда ругались — ближе к багровому, когда папа переехал, мамин оттенок стал спокойнее. Она почти закончила книгу, и по пустякам больше не заводится, но иногда лежит на кровати, раскинувшись, как морская звезда, и вздыхает. А папа в это время приколачивает на дверь сарая номер своего «дома». Почему же они не примут все как есть и не разведутся? Может, они вместе ради меня?
От этой мысли меня и замутило. В фургоне я пыталась выйти в астрал, но безрезультатно. От правды не левитируешь. Даже если удастся, рано или поздно все равно рухнешь в мир, каков он есть.
А мои мама и папа — такие, какие есть, разведены они или нет — хорошие. Конечно, они немного чудные, и их большая любовь закончилась картофельным порошком, который не растворяется, но ко мне-то их любовь не прошла. Меня никогда не переселят в сарай.
Я вытягиваю руки к небу и рисую желаемое. Рисую папу в доме с красивым видом из окна, с хорошей кофейней на углу улицы и не очень далеко от меня. Рисую сарай, где он больше не живет. Рисую письменный стол в сарае, чтоб у мамы был свой кабинет. А потом, после сложных подробных рисунков, рисую кое-что попроще.
Рисую поцелуй с Эдом.
— Длинная была ночь, — говорит он. — Мы почти подошли к той стадии, когда она редеет.
— И нам еще предстоит поездка в розовом фургоне и поход в казино.
— А ты так и не встретила Тень.
— Знаешь, — признаюсь я, — он мне почти не интересен.
Поворачиваюсь к Эду, и мы чуть не сталкиваемся носами. У него уши в брызгах белой краски.
— И ты больше не хочешь, чтоб у тебя это было с парнем, любящим искусство?
От того, как он произносит «это», у меня по телу бежит ток.
— Искусство нравится и другим. Тебе, например.
Ну же, думаю я, ну же, поцелуй меня.
— Люси, мне надо кое-что тебе сказать.
Что ты до смерти хочешь меня поцеловать, я знаю.
— Что?
— Это про Тень. Про меня и Тень.
Хватит разговоров, мистер. Положи руку мне на задницу.
— Я действительно его знаю. В смысле, мы встречались. Я не говорил, чтоб тебя не разочаровывать. Он неплохой, просто недавно потерял работу, и его маме не всегда удается оплачивать счета. Ты хотела романтической истории, идеального парня. Он не такой.
— Не нужен мне никакой идеальный парень.
Дура я, что так думала.
Я говорю сейчас не про Тень. Я боюсь, как бы Эд не решил, что мне он не нужен, потому что идеального первого свидания у нас не получилось. Я снова думаю о влюбленных, что целуются с укутанными головами. Кто знает, что идеально, а что — нет? Я с удовольствием поцеловала бы Эда сквозь полотняный мешок. Судя по всему, то, что рассказывают про гормональный взрыв у подростков, правда. Я теряю над собой контроль. Совсем не по-джейностински, но такое классное чувство!
Беда, что по-джейностински ведет себя Эд, и говорит он теперь без умолку. Да замолчи же, чуть не вырывается у меня. Разговоры без действий приводят меня в отчаяние.
— Да он рядом не стоял с тем парнем, которого ты себе нарисовала, — продолжает Эд и садится для убедительности.
— Хорошо, хорошо, я поняла. Тень — плохой.
Эд — хороший. Люси — глупая. Все настолько проще, чем я думала. А теперь снова ложись рядом.
— Нет, ты не поняла. — Он вытягивает руки вдоль колен и похлопывает ладонями по ботинкам.
— Ближе к утру Тень отправится грабить твою школу. Информационный центр.
— Класс миссис Джей? Он что, ворует у других художников? — Я тоже сажусь. Думаю. — Он ворует? Но он же преступник.
— Ну, ты и раньше это знала. Он же граффитчик.
— Это не то же самое, что вор.
— Не то же самое. — Эд медленно кивает, провожая взглядом каждую проезжающую машину. Теперь и я слежу за машинами. Мы смотрим на них целую вечность. Два человека, застрявших на обочине и влезших на крышу фургона свободной любви. Не знаю, о чем думает Эд, с