Лунное граффити — страница 24 из 29

Дэйзи улыбается. Про наводку Эда ей знать не обязательно.

— У меня хорошее предчувствие, — говорит Джезз.

— И у меня. — С днем рождения, Дэйзи, — говорит какой- то парень рядом с Диланом.

— Спасибо, Раф. — Дэйзи знакомит нас: — Люси, Джезз, это Раф, а это Пит и Тим. Ребята, это Люси и Джезз.

Мы выходим из казино и направляемся к Эду и Лео. Дэйзи спрашивает Дилана, как он вспомнил про день рождения.

— Твой вопль: «Держись от меня подальше в мой день рождения» — не шел у меня из головы. Все гадал, к чему бы это.

— А вы, значит, одноклассницы Дэйзи? — спрашивает Раф.

— Ага. Отмечаем окончание двенадцатого клас­са. С нами Эд и Лео, они на улице, — рассказы­ваю я.

— Мы с Питом и Тимом делаем то же самое, — говорит он.

— А вы из какой школы? — спрашивает Джезз, и мне ясен ее замысел: выудить из мальчишек по­больше про Лео. Джезз читает мои мысли и улы­бается.

— Из Делаверской, — отвечает Раф.

— А Дилана откуда знаете? — продолжает Джезз.

— Он с Лео и Эдом играют в нашей футболь­ной команде.

Лео и Эд пристально смотрят на нас из очере­ди. Они стоят под мигающей рекламой, то на пол­ном свету, то едва различимые в темноте. Из-за это­го все и происходит. Из-за того, что Эд то на све­ту, то в тени. Из-за того, как тревожно и грустно он на меня смотрит, сникнув, уйдя головой в пле­чи — как расстроенное море. Из-за того, что он весь в отблесках синего. И вид у него загнанный, потерянный, раздавленный. Он машет мне, и в мер­цающем свете его ладонь трепещет, как птаха.

— А ты знал, что Эд — Тень? — спрашиваю я Рафа, надеясь, что меня высмеют и на виду у ме­ня снова будет только Эд.

— Вообще-то да, — тянет он. — Только я думал, что, кроме меня и Дилана, больше никто не знает. У Эда и Лео самые классные работы в окру́ге.

Свет над Эдом и Лео все мигает и мигает.

Теперь и Джезз пристально смотрит вперед.

— У меня только один вопрос: мы самые по­следние дуры на свете?

— Не исключено, — отвечаю я. Мы уже близ­ко, и я вижу, что Эд нервничает.

Я знаю, когда Раф говорит им. На какую-то до­лю секунды нога у Люси зависает в воздухе, но потом она опускает ее и идет дальше. Она не от­рываясь смотрит на меня.

На расстоянии вытянутой руки она произносит:

— Тень.

Я и не думаю отпираться.

Лео тихонько отступает. Все дальше и дальше.

— Ни с места, Поэт, — приказывает Джезз.

Лео улыбается, как в тот день, когда бабушка застала его с расстегнутыми штанами перед кус­тами роз.

Дэйзи догоняет не сразу, но вот и она поняла.

— Враль! — Она с размаху швыряет букет на землю.

Я гляжу на Люси, она — на меня.

— А я-то рассказывала тебе о Тени. Забавно бы­ло, да?

— Мне не было забавно, — говорю я, делая шаг навстречу.

— Но ведь ты же смеялся. Все время. Нашел в моих рассказах массу смешного.

— Эд тут ни при чем, — вмешивается Лео. — Это моя идея. Я решил, что будет прикольно.

С минуту Джезз обдумывает его слова и потом говорит:

— Ты решил, что всю ночь водить нас за нос — прикольно? — Она еще что-то обдумывает. — Все то время, что мы говорили о поэзии и ты читал мне стихи, тебе на самом деле было прикольно? Все то время, что мы танцевали, ты прикалывался?

Вид у Лео сейчас такой же, как возле Эммино­го дома. Он глядит Джезз в глаза, почти дотраги­вается до ее волос, но вдруг отдергивает руку и делает то, от чего обалдеваем мы все.

Бежит.

Бежит, оборачиваясь на ходу, расталкивая лю­дей, спотыкаясь и чуть не падая. Длинная каланча под метр девяносто. Совершенно ясно, что для криминального мира он не годится. Равно как и Дилан, потому что, взглянув на Дэйзи, он тоже бе­жит. Недолго думая Раф с приятелями стартуют в том же направлении. И наконец в погоню пуска­ются Джезз и Дэйзи.

Я стою. Люси не двигается с места. Вот она, вся передо мной, как на ладони. Глаза. Губы.

— Теперь, надо думать, мы квиты, — произно­сит она.

— Я поступил так не для того, чтоб вернуть те­бя. — Пропади оно пропадом, вовсе не для то­го. — Может, в самом начале. Еще до вечеринки. Не знаю. Но потом.

В моих словах мало смысла. Пригвожденный ее взглядом, я продолжаю бормотать.

Теперь ей известно, что он — это я, что рабо­ты у меня нет, что сегодня я пойду грабить шко­лу. Она знает все, но не причину.

— Тень в твоем воображении был потрясаю­щим, а я никто. — Ее взгляд по-прежнему не от­пускает. — Я и читать-то едва умею.

Все годы, что я внутренне бежал и не мог ни за кем угнаться, снова ожили. Я снова, как тот па­рень с картины, на витке автострады, снова заперт в глухом бетонном кольце, и докричаться до лю­дей не получится — они не услышат и не поймут, пока не проникнут в мою голову.

Люси больше не смотрит на меня. Она молчит, отвернувшись, а я думаю про злополучное эссе, кривляку в коридоре, про Феннела, про моих птиц, бьющихся в кирпиче. Про привидение, за­купоренное в банке. Про то, как подаренная Бертом надежда умерла вместе с ним в третьем ряду, где он упал на спину: пальцы скрючены, старое лицо погасло, старое сердце не бьется. Думаю о Лео и тех снах, что он боится увидеть. И еще ду­маю, как хочу, чтобы Люси нашла слова, после ко­торых я буду думать о себе иначе. Я хоть сейчас нарисую, как она их говорит, но что это за слова, я не знаю.

Лео въезжает на стоянку такси и кричит из фур­гона:

— Если ты с нами, залезай! Нам пора. Нам дав­но пора!

— Ты что, ничего не скажешь? — обращаюсь я к ней, но она глуха, как стена. Лео сигналит и кри­чит, но не могу я уйти, пока она не ответит. — Или это так важно?

Губы ее приоткрываются, а Лео все сигналит, но если она скажет то, что я хочу, чтоб она сказа­ла, ни в какой фургон я не полезу.

— Важно, — говорит она.

И все птицы с моей стены падают наземь. Я ви­жу, как они валятся с неба и лежат лапками вверх.

Земля усыпана ими как снегом. Скоро я нарисую опустевшее небо и попадавших птиц. Рисуя, я бу­ду знать, что есть вещи похуже, чем быть захлоп­нутым в банке. Не быть нигде.

— Тень, — бросаю я, и по глазам вижу, что это он и есть. Я смотрю на него, и ночные события сходятся один к одному. Краска у него на руках, на одежде, на ботинках. Как он знал, где искать стены с рисунками. Как Лео, Дилан и он обмени­вались взглядами. Как я сказала, что у меня это бу­дет с Тенью, а он рассмеялся. Как я сказала, что у меня это будет с Тенью, а он рассмеялся... Послед­ний эпизод вертится в голове снова и снова.

— А я-то рассказывала тебе о Тени. Что, забав­но было, да?

Он говорит, что забавно ему не было, но я же помню, как он смеялся — надо мной, над моими представлениями о любви и романтической ис­тории.

Он все смотрит на меня, а я хочу увидеть в нем Тень, парня, рисующего ночью. Я вижу, как он бредет в темноте один, и вокруг появляется все, о чем думает: нарисованные птицы, нарисованные дверные проемы, чудовищные волны. Привиде­ние, запертое в банке.

Теперь и Джезз все сложила. Всю ночь она раз­говаривала с Поэтом. Парень, встреченный ею на­яву, оказался фантазией. Парень из моих фанта­зий — явью. Такси на стоянке то въезжают, то вы­езжают, и я думаю о папе. О том, что все не то, чем кажется. О том, что любовь — головоломка, и разгадать ее труднее, чем «пятнашки».

Я с первой минуты знала, что Дилан недогова­ривает, знала, но не хотела знать. Я хотела найти Тень. Хотела найти то, чего не хватает дома с тех самых пор, как папа переехал в сарай. Хотела цве­тов, свисающих с потолка. Я хотела, чтоб у меня это было с Тенью. Господи, как только будет время, обя­зательно запихну сегодняшнюю ночь в бутыль вос­поминаний, отыщу самый большой молоток и ра­зобью вдребезги. Теперь во мне «дзынь» наоборот. Словно меня облили жидкой пластмассой и присы­пали землей. Ватно-шерстяная глухота.

Джезз кричит на Лео, а у самой вид, как тогда, когда она смотрела «Дневник Бриджит Джонс». Надо полагать, теперь она в курсе дела, и будущее рушится, как плашки домино. А Лео даже не пы­тается ничего объяснять. Он убегает. Вот какой у него курс. От Лео осталось пустое место. Дилан, как последний трус, бежит за Лео. Он тоже пус­тое место: не помнит, когда у Дэйзи день рожде­ния, швыряет в нее яйца и врет ей «для прикола». Джезз и Дэйзи пускаются за ними.

— Вот теперь, надо думать, мы квиты, — гово­рю я Эду, когда мы остаемся одни. Какие-то слова он из себя выдавливает, но в них совсем нет смыс­ла, и я никак не могу понять, это с ним что-то не так, или я плохо слышу из-под налипшей земли.

Я не свожу с него глаз, хочу увидеть суть, а не фрагменты, мелькнувшие ночью. Но образ не скла­дывается. Тень, Эд, ограбление школы, с Бет, не с Бет, работает, безработный — это все не главное.

— Я и читать-то едва умею, — говорит он. Вот оно, главное. Теперь все сходится, и я его вижу. Перекошенное лицо, словно от неимоверных уси­лий остаться прежним, сохранить маску, которую до сих пор показывал миру, — но маска трещит по швам, и тайное становится явным. Я отворачи­ваюсь: легче смотреть на огни, чем на него.

Розовый фургон въезжает на стоянку такси, и Лео кричит:

— Если ты с нами, залезай! Нам пора. Нам дав­но пора!

— Ты что, ничего не скажешь? — спрашивает Эд. — Или это так важно?

И я слышу, как все его рисунки обрели голос. И человек с пляжа, глядящий на волны. И сердца, гудящие от землетрясений, и расстроенные моря. Я заставляю себя взглянуть на него, потому что ему нужно, чтоб на него смотрели, нужно, чтоб его ви­дели. Мне нестерпимо знать, что все это время он был один, рисовал лунные граффити и застрявших в кирпичах птиц, скрывая, какой он на самом деле.

— Важно, — говорю я ему.

Он бросается к фургону, и они уезжают.

— Я не договорила! — кричу я вслед фурго­ну. — Для тебя! Я хотела сказать, что это важно для тебя! — Мне все равно, как ты читаешь. Но мне не все равно, что ты врешь и собираешься гра­бить школу. Мне все равно, есть ли у тебя работа.

Розовый фургон быстро удаляется, как закат в ускоренной перемотке, под стать моему «дзынь» наоборот. Когда фургон исчезает, я вспоминаю, как мой первый стеклянный сосуд разбился из-за неправильного обращения. Я уже второй раз уда­рила Эда прямо в лицо. За третьей оплеухой вряд ли кто возвращается.