― Н у да. — И вдруг я больше не могу сдерживать изводящие меня мысли: — Вы непонятные. Все непонятно. Вы женаты. Вы должны все время хотеть быть вместе.
Мама смеется:
— Мы воспитали очень консервативную дочку. Перегнули с «Гордостью и предубеждением».
— Ничего, — отвечает папа. — Еще не поздно перевести ее на Маргарет Этвуд.
— Очень смешно. До колик. Я вступаю в мир взрослых отношений. Лучше бы дали хороший совет.
— Отношения должны быть на пользу — вот все, что я могу посоветовать. Мне необходимо писать. Твоему папе тоже. — Мама пожимает плечами. — Ты же знаешь, как мы ругаемся, если не находим для этого времени. Но мы любим тебя. Это ты понимаешь, Люс?
— Это я понимаю. — Я много чего не понимаю, но это понимала всегда. — А остальное все равно непонятно.
— За семью Дервишей, — провозглашает мама, снова поднимая чашку кофе. — Замечательную и немножечко непонятную.
Видимо, здесь как с искусством. То, что я видела в маме с папой, больше говорило обо мне, чем о них. Я смотрю, как они болтают и смеются, — кто сказал, что их романтическая история закончилась? Да нет же. Просто она перебралась в сарай. От такого поворота меня разбирает смех.
— Может, разведете огонь в походной плитке и сделаете мне оладьи?
— Волшебно, — улыбается мама.
Снимаю браслет и отдаю папе:
— Пусть принесет удачу новому номеру. Хотя надо сказать, после сегодняшней ночи я сильно сомневаюсь в свойствах этого браслета.
Папа готовит оладьи. Мой мобильник начинает гудеть и вибрировать. Это Ал. «Тень здесь. Прямо сейчас». Представляю Эда за работой и надеюсь, что рисунок не будет похож на те, что мы видели в городе. Но даже если теперь, благодаря Бет, там есть надежда, маленький уголок стены все еще остается за мной. Уголок, на котором мне якобы важно, что он не умеет читать, что он без гроша, что у него нет работы. Не хочу, чтоб он рисовал меня такой.
Напяливаю шлем, хватаю велосипед.
— Я скоро вернусь.
— Где пожар, Люси Дервиш? — кричит папа.
Внутри. Огонь — это я. Огня во мне достаточно, не грех поделиться с Эдом. Я выезжаю в тот момент, когда темное небо светлеет и загорается алым. Я осталась должна Эду пару слов. Для тебя. Это важно для тебя.
Я мчусь по Роуз-драйв, где мусоровозы забирают мусорные баки, и в воздухе плывет запах жасмина от парфюмированных мешков. Одурманенные им дома грузно опираются на сплетенные кроны деревьев. Только бы успеть. Ну пожалуйста. Только бы мне успеть к Эду прежде, чем ночь официально кончится, прежде, чем появится уголок стены, где я его недооцениваю.
Созвездия заводских огней блекнут. На горизонте встает город: серые здания, устремленные ввысь. Я люблю это место при свете дня не меньше, чем ночью. Люблю груды ящиков в корабельных доках и старые постройки. Люблю улицу Ала, где собраны всевозможные ремесла. Люблю, что среди этой неразберихи мастерская Ала и граффити Тени всегда застают меня врасплох. На вершине холма я убираю руки с тормозов и лечу вперед.
Я стремительно распыляю небо. То и дело озираюсь. Краска течет по стене, и все, что кроется в моей голове, перетекает из баллончика на кирпич. Смотри, Люси. Смотри, это мы с тобой, выпущенные на стену. Смотри, мы такие огромные, что разминуться невозможно, когда бы ты ни приехала.
Со ступенек мастерской босс Люси следит за моими действиями и шлет эсэмэску. То и дело оборачиваюсь, не едет ли она, но вижу пока только его.
Закончив, я отхожу подальше, оценить картину целиком, и понимаю, что это лучшая из всех моих стен. За спиной кто-то прихлебывает. Оборачиваюсь, и старикан протягивает мне кофе.
— Хорошие у тебя работы, — говорит он. — Тень, правильно?
— Правильно. Вообще-то меня Эдом зовут.
— Ал.
Мы жмем друг другу руки.
— Не похоже на остальные рисунки, — кивает он на стену.
— Меняю стиль.
— Мне нравится.
— Ваши работы мне тоже нравятся. Потолочные цветы. Я сначала думал, это фанфары, но Люси мне объяснила. Вы послали ей эсэмэску?
На долю секунды в его глазах мелькает удивление.
— Даже несколько. — Он снова отправляет сообщение. — Думаю, она появится с минуты на минуту. Рано ты сегодня вышел на работу.
— Я еще не ложился. Вообще-то я работаю по ночам.
— А я всегда спозаранку приступаю. Стекло лучше всего делать на рассвете. В другое время суток таких чистых красок не бывает.
Теперь я понимаю, почему Люси так тепло говорит об Але. Он напоминает мне Берта. Я расспрашиваю про университет, о котором она рассказывала, признаюсь, что с чтением у меня не очень, а он в ответ говорит, что в университетах предусмотрена помощь на такие случаи.
— Можно ходатайствовать о назначении секретаря — того, кто будет излагать твои мысли письменно. Ты никогда так не пробовал?
— В школе за меня обычно писал Лео, но я ушел из десятого класса. И творческого проекта у меня нет.
Ал делает глоток кофе и смотрит на стену.
— А может, и есть. Люси хорошо фотографирует. Одолжу вам свой фотоаппарат. Сделай снимки рисунков.
— И что, из этого выйдет проект?
— Наверняка сказать не могу, но у меня есть знакомая, Карен Джозефа. Надо узнать у нее.
— Миссис Джей.
— Мисс Джей вообще-то. Она преподавала изо у Люси в двенадцатом классе.
— Я ее знаю. Она просто супер.
— Да, — соглашается Ал, — она супер.
Мы глядим на спуск, откуда должна появиться Люси. Как сказал бы Берт, она «тянет кота за хвост».
Помолчав немного, я говорю:
— Я люблю Вермеера. А вы?
— Тоже, — отвечает Ал. — Был на выставке, которую привозили в начале года?
— Да, ходил туда с другом, владельцем магазина «Краски», где я работал. Теперь он умер, и работу я потерял.
— А мне как раз нужен уборщик. Рекомендации у тебя есть?
— Ага. Рекомендации есть.
И вот так, за пару минут, я получаю работу. Мы идем в мастерскую, он объясняет, что к чему. Я даю ему номер Валери.
— А еще вы можете спросить у миссис... то есть у мисс Джей. Она подтвердит, что я умею работать.
— Да я и не сомневаюсь.
Я брожу по мастерской, рассматривая стеклянные изделия. «Паруса воспоминаний», — говорю я вслух, беря со стола одну из бутылок. Блестящая работа. Воспоминания, закрепленные в умном пластилине. Словно все ее мысли перед тобой как на ладони. В последней бутылке — крошечная стена с рисунком Тени. Тем самым, где у меня на кирпичах синее небо.
— Такой оттенок синего во всей округе не найти, — показываю я Алу. — В самую точку.
Короче, я оставляю Люси записку — и еду назад. Доезжаю до конца улицы и тут вижу, как она несется на всех парах в знакомом шлеме с молнией на боку. Стою и жду, пока она подъедет.
— Привет, — говорит она.
— Привет, — отвечаю. — А я с твоим боссом познакомился. Он работу мне предложил — убирать мастерскую.
Я хочу, чтоб она сразу поняла, что я не тот, что был ночью. Я еще не знаю, какой я теперь, но точно другой.
— Здорово, до чего же здорово, — повторяет она, снимая шлем и приматывая его к рулю.
— Что-то выражение лица у тебя на «здорово» не тянет. Выглядишь ты вот так, — показываю я.
— Серьезно? Но я правда рада за тебя, — оправдывается она. — Что, неужели прямо так?
— Ага.
— Наверное, будет проще, если ты снова закроешь мне лицо.
— Ты неисправимый романтик, как я погляжу.
Тогда она сама закрывает себе лицо рукой.
— Там, у казино, перед тем как ты уехал, я хотела сказать, что это важно для тебя. Это ты придаешь значение тому, что бросил школу, потерял работу, читаешь не так, как хотел бы. Ты, но не я.
Я чувствую что-то внутри. Там больше не пусто.
— Я не пошел грабить школу.
— Знаю. Я ездила тебя спасать.
Мой взгляд прикован к веснушке на шее Люси, и у меня масса новых дорожных маршрутов.
— Как считаешь, теперь всю жизнь придется бегать от Малькольма? — спрашивает она.
— Вот еще. Брат Лео принял меры. Но по темным паркам гулять все же не советую.
— Не стоило врать мне всю ночь. Я чувствую себя последней дурой после всего, что наговорила про Тень. Зря ты не сказал мне правду. Вот это действительно важно.
— Знаю. — Не могу оторваться от веснушки у нее на шее. После сегодняшней ночи я в долгу у Люси. Все думаю о той картине Вермеера, с весами. В конце концов, за душой нужно что-то иметь, что-то весомое. Хотя бы немного. — Ты мне нравишься. Я врал, потому что не хотел выглядеть в твоих глазах идиотом. Там, на шоссе, когда мы остановились, я пробовал сказать тебе правду.
Она молчит целую вечность.
— Самое время сказать, что я не идиот, — прерываю я молчание.
— Если я тебе нравлюсь, почему ты вернулся к Бет? — наконец говорит она.
— Я не вернулся к Бет.
— Правда?
— Слушай, давай ты все же снимешь руку с лица? Жутко неестественно так разговаривать.
Она убирает ладонь и улыбается, и у меня в голове проносятся одна за другой сотни будущих стен. Петляющие зеленые лабиринты и два блуждающих по ним человека. Дверные проемы, за которыми отрываются дороги. Небо точь-в-точь того оттенка, что я искал.
Я слушаю Эда, закрыв глаза. Что-то новое звучит в его голосе, то, чего раньше не было. Может, так звучит правда. Я ему нравлюсь. Три столкнувшихся слова. Он не вернулся к Бет.
— Правда?
— Слушай, давай ты все же снимешь руку с лица? Жутко неестественно так разговаривать.
Снимаю, и мы, улыбаясь, смотрим друг на друга, и неловкости нет. Эд не вернулся к Бет. Мои родители любят друг друга, но не хотят постоянно жить вместе. Дилан с Дэйзи скандалят, но не расстанутся, по крайней мере до ее следующего дня рождения. Лео — поэт, и ему нравится Джезз, вот и весь курс.
О любви я ровным счетом ничего не знаю. Зато знаю, что хочу поцеловать Эда. Хочу, чтоб он был счастлив. Сейчас он счастливее, чем раньше: я вижу, потому что сняла руку с лица.
— Я ходил к ней, — рассказывает он. — Получилось, что ходил попрощаться. — Он снова улыбается. Улыбаюсь и я. — У тебя потрясающая улыбка, — говорит он.