— Папа остается жить в сарае, но разводиться мои родители не собираются.
— Понятно.
— Хотелось тебе сказать. Видимо, приступ откровения.
— Понятно, — говорит он, наклоняясь все ближе, и по всему телу бежит «дзынь», и я волнуюсь, я страшно волнуюсь. — Тебе плохо? — спрашивает он.
— Мне хорошо. Ну давай же, давай.
Он прижимается губами к веснушке у меня на шее. Солнце, спасибо тебе. Спасибо, спасибо, спасибо! Он прокладывает губами дорогу к моим губам и кровь в моих жилах превращается в расплавленное стекло, блестящее, цвета карамели, текущее от его дыхания. Не прикладывая ни малейших усилий, я левитирую, и еще, и еще.
— Больше не ври мне, — говорю я.
Он отвечает:
— Заметано.
— Ты ушел из школы, потому что не мог читать, — догадываюсь я.
— Да, и еще потому, что одна девчонка сломала мне нос.
— Больше всего в нашем городе я люблю твои работы, — признаюсь я.
— Я посвятил тебе стену, — говорит он. — Как знать, может, она последняя.
— Почему последняя?
— Может, я поступлю в университет, про который ты рассказывала. Может, начну рисовать на бумаге.
— Разве такие, как ты, живут не ради адреналина?
— Это про Лео. Хочешь посмотреть?
Мы подкатываем велосипеды к мастерской и смотрим на стену.
— Вот это да.
— Спасибо, — улыбается он.
Это солнце. Раскаленный комок стекла, побеждающий ночь. Эд не подписал рисунок, но я знаю, кто он. И знаю, кто я. Правда, пока не знаю, кто мы вместе. Он достает баллончик и рисует желтого птенца. Только этот птенец не спит грудкой кверху.
Он проснулся.